Когда?

Когда?

Те, кто ожидал, что триумф Ираклия принесет лишь временное затишье в гигантском водовороте великих событий, оказались правы. Не прошло и трех десятилетий после завершения ужасной войны между Ираншехром и Новым Римом, как баланс сил, который веками разделял плодородный полумесяц на две сферы влияния, исчез. Персидское правление полностью развалилось. Былая слава дома Сасанидов оказалась втоптанной в грязь. Сам шахиншах бесславно сгинул где-то на просторах Хорасана (говорили, что его убил местный мельник, позарившись на золото). Его сын – наследник Ардашира и Хосрова Великого – стал беженцем в Китае. Разве не о таком исходе мечтали поколения цезарей? Однако падение Ираншехра не имело ничего общего с триумфом римского оружия. Новый народ возвеличил себя, и эти завоеватели стремились получить Константинополь не меньше, чем они хотели Ктесифон. Римская империя, в отличие от Персидской, пока держалась. Но только пока. Как и в самые тяжелые дни войны с персами, от былых владений Нового Рима почти ничего не осталось. Сирия, Палестина и Египет были утрачены. Даже в Анатолии границу удавалось удерживать лишь ценой гигантских усилий.

Удивленные наблюдатели, пытаясь осознать потрясающие перемены, естественно, обращались за разъяснениями к священным книгам. Возможно ли, спрашивали себя они, что четвертый зверь, которого увидел Даниил, – это вовсе не Римская империя, как считалось раньше? Представлялось совершенно очевидным, что Господь, руководствуясь неведомыми причинами, перекраивает дела людей, причем очень странным образом. Глобальное правление перешло в руки доселе презираемых потомков Измаила, незаконнорожденного сына Авраама и рабыни Агари, – арабов: «И вот зверь четвертый, страшный и ужасный и весьма сильный; у него большие железные зубы; он пожирает и сокрушает, остатки же попирает ногами»¹. Уже к 660 г. многие были готовы пересмотреть свое понимание того, что имел в виду Даниил в этом видении. Он говорит, утверждал хронист из Армении, что четвертый зверь, который поднимается с юга, – это царство сынов Измаила².

Шли десятилетия… века… Империя арабов стояла прочно. И такое понимание Священного Писания стало приниматься и христианами, и евреями. Самим арабам конечно же не понравилось бы, что их сравнивают с грубым зверем, но они тоже радовались росту своей империи и не сомневались, что их завоевания являлись выражением воли небес. Как еще объяснить развал ими двух великих мировых держав? «Мы отправились на встречу с ними, имея мало возможностей и слабые силы, но Бог дал нам победу и обладание их территориями»³. К началу десятого христианского века постановка вопроса слегка изменилась, и поражение персов и римлян стало трактоваться как событие более важное (можно сказать, эпохальное), чем обычная замена двух супердержав третьей. Земли, завоеванные «сынами Измаила», теперь считались не арабской империей, а Dar al-Islam – «домом ислама». Первое поколение завоевателей, хотя они называли себя «верующими» или «эмигрантами» – Muhajirun, – стало называться совсем другим словом – «мусульмане»⁴. Крах персидской и римской власти был приписан не чуме и войне, продолжавшейся на Ближнем Востоке несколько десятилетий, а открытию слова Божьего его пророку в далекой Мекке. «Если вы встретились с безбожниками, то бейте их по шеям, пока не ослабите их. – Об этом проинформировал своих последователей Мухаммед, глашатай Господа. – После чего покрепче их свяжите. Их вы либо отпустите, либо обменяйте, чтобы война закончилась»⁵.

Идея, что народ может получить указание небес щадить побежденных и свергать высокомерных, вряд ли была оригинальной. Еще во время расцвета Римской империи Вергилий сформулировал нечто очень близкое по смыслу. Но сильно изменилось понимание людьми того, что может на деле означать «санкция» небес. Также как Константин открыл в Христе намного более могущественного покровителя, чем Афина или Артемида, так и те, кто обратились к страницам Корана, увидели небесного монарха такой безграничной и пугающей силы, что даже не ставился вопрос об изображении его, как это делали христиане со своим Богом – в человеческом облике. Ничто не могло быть не подвластно ему: «Если он захочет, то уничтожит вас, люди. И вместо вас поставит других»⁶. Для божества, способного на столь поразительное деяние, что такое уничтожить империю или две? Конечно, замечательно, что Dar al-Islam возник на обломках Персидской и Римской империй, и тому не нужно никакого объяснения (так учили мусульманские мудрецы), которое не шло бы от еще более устрашавшего, тревожащего чуда: откровения пророка Корана. Что удивительного в том, что огонь, зажженный далеко за пределами сфер влияния древних супердержав, распространился, осветив целый мир, если этот огонь есть слово Божие?

И именно здесь, при любой трактовке зарождения ислама как вторжения божества в ход земных событий, – словно молния с небес, ничем не обязанная тому, что происходило раньше, – история должна обязательно соединиться с верой. Прошло четырнадцать веков после жизни пророка Мухаммеда, но убеждение, что он действительно был пророком Бога, продолжает вдохновлять миллионы людей во всем мире. Однако маловероятно, что ученые, воспитанные в светских традициях, сочтут удовлетворительным подобное объяснение того, что на самом деле произошло в начале VII в. на Ближнем Востоке. Объясняя все, есть риск не объяснить ничего. Затруднения историков с рационалистическим объяснением истоков Корана связаны с тем, что с ним, как и с историей происхождения видов, всегда была тесно связана аура сверхъестественного. Мекка – так учат нас биографы пророка – была городом закоренелого язычества, лишенным иудейского и христианского присутствия, расположенным посреди обширной безлюдной пустыни: как еще мы можем объяснить неожиданное появление в ней полностью оформленного монотеизма, полного и со ссылкой на Авраама, Моисея и Иисуса, если не чудом? В определенном смысле светское изучение корней ислама всегда было попыткой найти правдоподобный ответ на этот вопрос. Мусульмане, в высшей степени чувствительные к любому намеку на то, что пророк может быть плагиатором, всегда противились неизбежному результату такого проекта. И все же, если исключить Бога как информанта, вопрос, как вышло, что многие персонажи из Библии изображены в Коране, вовсе не представляется безосновательным. Было выдвинуто предположение, что, вероятно, Мухаммед подвергался иудейскому и христианскому влиянию во время путешествия в Сирию⁷. Или, возможно, несмотря на информацию из мусульманских источников, в Мекке на самом деле существовали колонии иудеев, или христиан, или тех и других?⁸ Или в племени курейш был кризис капитализма – торговцы и финансисты богатели, а нуждающиеся «искали духовное и политическое решение болезням и беспорядкам в городе»⁹ и нашли его – каким-то образом – в духе века.

Все эти объяснения противоречат одному знакомому камню преткновения. Учитывая, что самые ранние биографы пророка писали почти через два столетия после его смерти, насколько мы можем принять их утверждение, что Мекка VII в. действительно была важным и богатым городом, «матерью городов»?¹⁰ Представляется вполне правдоподобным, что она могла быть центром паломничества для местных язычников, но она определенно не являлась неким современным Дубай, процветающим многонациональным торговым городом в глубинах пустыни. Какой смысл тому, кто хочет получить доход, обосновываться на голой безлюдной равнине, в сотнях миль от потенциальных потребителей? Даже немногочисленные караваны, ходившие на север от Химьяра на римский рынок, где уже давно снизился спрос на ладан, двигались по дороге, оставлявшей Мекку в стороне¹¹. Купец из Александрии мог охотно рассуждать о торговых возможностях, скажем, далекой Индии, даже не упомянув о Мекке, хотя она располагалась у порога его дома¹². В географических справочниках, написанных современниками Мухаммеда – дипломатами, географами или историками, – упоминания о Мекке практически отсутствуют¹³. Даже в Коране о ней говорится только один раз. «Он сам отклонил от вас руки их, и ваши руки от них в долине Меккской»¹⁴ – хотя это может быть ссылка на долину, а не на город. В древней литературе вообще нет упоминаний о Мекке – ни одного¹⁵. Только в 741 г., более чем через сто лет после смерти пророка, Мекка наконец попала на страницы иностранного текста, да и тогда автор поместил ее в Месопотамию – «на полпути между Уром и Харраном»¹⁶. Отсюда следует, что, какой бы ни являлась Мекка в начале VII в., ее определенно нельзя было назвать растущим городом с разными культурами.

Но как же тогда получилось, что в книге, якобы написанной там при жизни Мухаммеда, главная роль принадлежит монотеизму далекого плодородного полумесяца? Все это очень туманно, и тот факт, что не только Мекка имеет нереально малое значение в первые десятилетия существования Арабской империи, лишь сгущает покров тайны. То же самое можно сказать и о Коране. Как о предполагаемом месте рождения пророка, так и о собрании его откровений в трудах периода нет ни одного упоминания. При первых признаках расцвета исмаилитов патриарх Антиохии предположил, что священная книга его новых хозяев – Тора¹⁷. Такое предположение, разумеется, могло отражать всего лишь сознательную слепоту, но тогда она была свойственна не только епископам. Спустя более чем столетие после смерти Мухаммеда мусульмане – они уже начинали так себя называть – проявляли аналогичное невежество. Даже когда христианские чиновники, следя за особыми верованиями своих арабских господ, начали замечать существование разных «легкомысленных сказок»¹⁸, сочиненных Мухаммедом, мусульманские ученые, желая точно идентифицировать, чему мог учить пророк, все еще могли вообще пропустить Коран. Как, к примеру, Бог желал наказать прелюбодеев? На этот вопрос разные хадисы давали один и тот же ответ, который можно найти в Торе: он желал, чтобы их забивали камнями. А в Коране сказано совсем не это. Там можно прочитать, что Бог, «всегда сострадательный», предлагал дать любодейцам «сто ударов»¹⁹. Как объяснить такое расхождение? Если Коран действительно появился при жизни Мухаммеда и с тех пор сохранялся его последователями как неизменное слово Господа, почему так много мусульманских правоведов – и среди них очень известные личности – не принимают его во внимание как источник для своих решений? Тайна лишь усложняется полным отсутствием комментариев к Корану до IX в., а также фактом наличия разных версий священного текста. (Мусульманский ученый X в. Ибн Муджахид установил то, что впоследствии стало ортодоксией: было семь одинаково значимых чтений Корана; современная идея о том, что есть только один текст, утвердилась только в 1924 г. с публикацией в Каире издания Корана, впоследствии ставшего всеобщим стандартом.) Поэтому вряд ли стоит удивляться, что многие сегодняшние ученые, столкнувшись с догмой, утверждающей, что Коран сохранился неизменным со времен Мухаммеда, в лучшем случае скептически усмехнутся.

Насколько оправдан такой скептицизм? Это как посмотреть. Ничто не иллюстрирует большую щепетильность поставленных вопросов лучше, чем судьба тайника с Коранами, который был найден в Санаа (Сана) – столице того, что раньше было Иудейским царством Химьяра, а теперь является мусульманской Йеменской Республикой. Тайник был обнаружен рабочими в потолке старейшей городской мечети. Уложенные в семнадцать грубых дерюжных мешков и спасенные от уничтожения только благодаря острому глазу руководителя работ, пергаменты содержали фрагменты почти наверняка самых старых из существующих Коранов. Спустя четыре десятилетия после их обнаружения эти ценные манускрипты, как и прежде, остались окруженными тайной. Только двум исследователям – немцам – было разрешено их изучить. Когда один из них, эксперт в области арабской палеографии по имени Герд-Рюдигер Пуин, публично заявил, что фрагменты доказывают развитие Корана со временем – ничуть не меньшее, чем Библия, и, по сути, он является настоящим «коктейлем из текстов», йеменские власти отреагировали весьма бурно. По сей день фрагменты Корана из Саны остаются неопубликованными, и западных ученых к ним больше не подпускали. Поэтому истинное значение манускриптов остается непонятным.

Впрочем, не совсем так. Поскольку исследования Пуина действительно предполагают, что слова, написания и даже порядок стихов допускают неправильное прочтение и переписывание, также очевидно, что все эти изменения являются только неумышленными ошибками. Ни в одном из фрагментов из Саны нет ни одного намека на сознательную подделку. Да, фразы могут меняться от манускрипта к манускрипту – но только фразы, а не целые отрывки. Коран вроде бы никогда не считался коллекцией хадисов, которую можно дополнить по прихоти какого-нибудь калифа или ученого. На самом деле ничто не показывает благоговейного страха и почтения, с которыми относятся мусульмане к каждой строке, каждому слову и букве Корана, лучше, чем тот факт, что законоведы всегда были готовы проглотить даже очевидные, бросающиеся в глаза несоответствия, такие как случай с адюльтером. Хотя они могут выпутаться из затруднительного положения, заявив, что забивание камнями действительно было предписано в Коране как наказание за преступление, но соответствующий стих «съел голодный козел» – и почему-то никто никогда не пытался дать иное объяснение. Даже самые ранние фрагменты из Саны производят сильное впечатление. Те, кто несет за них ответственность, безусловно, чувствуют некую глубочайшую и вселяющую благоговейный страх святость, изложенную на бумаге, – она намного превосходит человеческие творения. Если, как утверждали и Пуин, и его коллега, ранние фрагменты датированы началом VIII в., это предполагает, что их корни уходят в более ранний период²¹. Несколько десятилетий назад ряд дерзких ученых предложили смелый тезис: Коран может быть продуктом длительной эволюции, который обрел нечто похожее на свою современную форму в конце VIII в. Но ошибочность тезиса доказали быстро и убедительно²². Независимо от всех пересмотров и вариаций, которые Пуин проследил во фрагментах из Саны, основа Корана представляется высеченной из гранита.

И снова возникают вопросы. Как получилось, что столь почитаемая книга одновременно долгое время отвергалась мусульманскими правоведами? Какова предыстория Корана? Что было до его первого появления в VIII в. в письменном виде? Действительно ли тот факт, что каждый человек, когда-либо переписывавший Коран, делал это в непоколебимом убеждении, что он излагает на бумаге слова несравненной святости, означает, что мы можем доверять мусульманской традиции, объясняющей появление на свет этой священной книги? Возможно. Но знакомая проблема сохраняется, словно надоедливая головная боль. Никуда не делся сбивающий с толку факт, что самые ранние уцелевшие биографии пророка написали спустя много десятилетий после его смерти, а то, что в них рассказывается о происхождении Корана, никак нельзя принять на веру. Какой может быть разница между традиционными датами появления на свет священной книги и первых комментариев к ней? Коран, как признается в одном из стихов, содержит немало сомнительного²³ материала, в нем есть противоречия, уловки и загадочные намеки. То, что многие блестящие умы начиная с IX в. посвятили себя гигантской задаче прояснения имеющихся неясностей, вовсе не означает, что эти самые умы имели аутентичную информацию относительно того, что изначально означал священный текст.

На самом деле все могло быть наоборот. Задолго до прихода ислама ученые, работавшие над другими священными текстами, неумышленно продемонстрировали тревожную истину: чем больше почтительное благоговение, с которым люди относятся к тексту, тем более полной может быть амнезия в отношении обстоятельств его появления. В Ираншехре Пероза зороастрийцы, адаптировавшие наследие древних книг к политическим требованиям своей церкви, не колеблясь, переместили место рождения Заратустры в Мидию. Талмуд, конечно, являлся важным проектом, который должен был продемонстрировать, что Моисей чувствовал бы себя дома в иешивах Суры и Тивериады. Христианские богословы, желая установить первенство собственной веры, написали множество комментариев к Танаху, доказывая, что Ветхий Завет – на самом деле предвестник Христа. Если приверженцы эволюционирующей религии ислам, столкнувшись с писаниями несомненной святости, но изобилующими фразами, которые они едва могли понять, серьезно занялись толкованием тайн, не как историки, а как люди, желающие понять деяния Господа, они все равно не смогли бы сделать ничего, что до них не делали мобеды, раввины или епископы.

Чтобы установить, когда именно был создан Коран и действительно ли он является аутентичным источником сведений о жизни пророка и его времени, важно очистить его от комментариев, которые плелись вокруг священного текста начиная с IX в., чтобы увидеть его неприукрашенным. Но это нелегкая задача. Те же самые неясности, которые подсказали мусульманским ученым создать целый ряд комментариев и биографий пророка, делают, мягко говоря, затруднительным чтение священной книги мусульман в свете одного только Корана. В отличие от Библии, в которой упоминается много датируемых правителей, начиная от Кира и до Августа, Коран проявляет весьма прискорбное для любого историка отсутствие интереса к геополитике. На его страницах называются в основном ангелы, демоны и пророки. Четыре раза упоминается сам Мухаммед. Есть еще некая таинственная фигура – Зейд, который одновременно является бывшим мужем одной из жен пророка и его приемным сыном. Традиция идентифицирует его как бывшего раба, который погиб в бою, став ранним мучеником ислама. Наконец, есть еще неверующий по имени Абу Лахаб, который появляется в биографии пророка как его дядя, осужденный вместе с женой гореть в «пламенеющем огне»²⁴. Никакие другие современники Мухаммеда по имени в тексте не упоминаются. Коран сфокусирован не на личном, а на божественном. Перед грандиозным масштабом сияния, в котором всесилие Господа может быть и очень личным, и космическим, его присутствие может быть ближе к верующему, чем его «шейная жила»²⁵, и дальше, чем самая далекая звезда во Вселенной, что такое простой смертный? Голоса в Коране принадлежат Богу и Его пророку, больше никого не слышно.

Но это вовсе не говорит о том, что в диалогах Корана нет смысла. На самом деле это дискуссионная книга. Но голосов тех, кого презирают или ругают, не слышно, их верования остаются неизвестными. Их называют Mushrikun – мушрик – те, кто виновен в ширке. Такое обвинение – вера в то, что сверхъестественные существа могут быть партнерами Бога и вполне подходящими объектами для поклонения, – стало в исламе самым непростительным из грехов. И среди мусульманских ученых окрепла уверенность, что мушрик – это идолопоклонники и язычники, благоговевшие перед животными и камнями. Но Коран этого вовсе не утверждает²⁶. Если основываться на одном только свидетельстве священного текста, мушрик делили целый ряд верований с иудеями и христианами, не говоря уже о самом пророке. Мир создан одним Богом; Он слушает тех, кто к нему обращается – молитвой или паломничеством; Он правит как властелин ангелов. Понятно, что все сказанное было общим для Мухаммеда и его оппонентов, как и знакомство с персонажами Библии, – это в Коране считалось само собой разумеющимся. Согласно пророку, мушрик ошиблись в том, что уверовали в шокирующую идею: что Бог – отец ангелов, который будет прислушиваться к любым молитвам, обращенным к нему при их посредстве. Хуже того: в мире, где ни один мужчина не сомневался в своем превосходстве над женщиной, мушрик допустили обращение ангелов, слуг Милостивого, в женщин²⁷.

Было ли это действительно тем, что сделали мушрик, – вопрос, конечно, сложный. «Чему следуют те, кто призывает, опричь Бога, соучастников ему? Они следуют только мнению, делают предположения»²⁸. Вряд ли, справедливости ради следует отметить, судя по самой подробной каталогизации того, во что могли верить мушрик. Пророк явно не был энциклопедистом, ему не хватало ненасытной страсти Епифания к каталогизации точных деталей глупых поступков своих оппонентов. Кем бы или чем бы ни являлись мушрик, их невозможно увидеть – разве только сквозь плотную пелену полемики. Определенно в самом факте их существования нет абсолютно ничего, что помогло бы нам узнать, когда они процветали.

К счастью, Коран все же не пустился в свободное плавание при полном отсутствии исторических якорей. Среди его 114 глав – или сур – все же есть редкие ключи, которые указывают нам на вероятные даты их создания. В одном, по крайней мере, мы можем быть уверены: его окончательная форма относится к значительно более позднему периоду, чем сокращение Самуда – большой конфедерации арабских племен, использованной римлянами, о которой упоминает пророк в качестве примера земного величия, подорванного и униженного. Было время, говорит он, когда Бог «поставил вас наместниками и поселил вас в этой земле, долины ее вы заняли каменными зданиями, в горах иссекли себе дома»²⁹. Все это длилось до тех пор, пока в качестве платы за отклонение от прямого и строгого они были ниспровержены. Если упоминание Самуда подразумевает знакомство пророка с проблемами римского владычества, тогда оно подтверждается другим стихом, единственным во всем Коране, где называется современная власть: «Римляне побеждены в близкой от этой земле, но они, после того как были побеждены, сами победят после нескольких годов»³⁰. Трудно сказать, на что еще указывает эта ссылка, если не на утрату Палестины, захваченной Хосровом II. Пророчество кажется кратким и брошенным на ходу, но его выводы очень важны. Такой ужасной была великая война между Персией и Новым Римом, ее результатом стали такие страшные разрушения, что ее эхо докатилось даже до тронного зала небесного царства. Ведь, в конце концов, ни один другой земной конфликт не стал подсказкой для долгосрочного прогноза от самого Властелина Мира.

Все это подводит историка к очевидному и приятному выводу. В сравнении с болотами и зыбучими песками других источников о жизни пророка книга откровений предлагает нечто более ценное, сравнимое с островком твердой земли в трясине. В отличие от свидетельств, которые дают хадисы, многочисленные жизнеописания Мухаммеда и комментарии к Корану, представляется, что текст самой священной книги мусульман действительно восходит к времени жизни пророка. Это делает его, если не считать несколько других, очень коротких и таинственных, документов нашим единственным базисным источником, повествующим о его деятельности. Иными словами, только в нем следует искать ключи, касающиеся жизнедеятельности пророка. Восстанови их – и появится возможность найти в Коране информацию не только о личных обстоятельствах пророка, но и кое-что еще более ценное – широкий контекст века.

Возьмем, к примеру, стих, который предсказывает, какой из двух великих имперских народов победит в великой войне.

В предположении, что Бог благоволит к делу римлян и что их судьба имеет воистину космическую важность, нет ничего отличного от собственного неувядаемого самомнения римлян. В Коране тоже можно заметить слабое эхо боевой трубы Ираклия, поднимавшего империю на бой. «Тебя спрашивают о Двурогом»³¹ – по-арабски «Зю-ль-канейне». Это – титул великого правителя, который дошел до края земли и построил там ворота из железа, облицованные бронзой, тем самым пленив волнующиеся орды Гога и Магога. Для мучимых мыслями об апокалипсисе римлян эта биография указывает только на одного человека, тем более во время правления Ираклия. Александр Великий, покоритель персов, тюремщик Гога и Магога, – в последнее время его имя было на устах у всех христиан. Среди триумфов и унижений великой войны против Ираншехра римские пропагандисты неоднократно тревожили его память. В 630 г., когда Хосров наконец был свален и Ираклий готовился войти в Иерусалим, в Сирии стали рассказывать сказочную историю, явно написанную на злобу дня и изображающую Александра³². Великий завоеватель, если верить ей, не только достиг места, где заходит солнце, и окружил стеной Гога и Магога. Кроме этого, он еще предсказал, что в конце времен власть христианской империи распространится на весь мир – до самых краев. Обнадеживающая новость для Ираклия, надо только, чтобы все ее правильно поняли. Александр в этой сказке поклялся идти в Иерусалим и взять с собой серебряный трон, «так чтобы Мессия, когда придет с небес, смог сесть на свой царский трон, и его царство продлится вечно»³³. Не самая тонкая параллель с Ираклием и его ношением Истинного Креста, но зато громкая. А то, что рассказ о Двурогом в Коране создан непосредственно по ее образу и подобию, показывает меру ее эффективности как прославления входа императора в Иерусалим. Сюжет, образы, даже отличительные черты героя – рога – все идентично³⁴. Значит, здесь возможна точная датировка сегмента Корана. Но все же, несмотря на все сказанное, история о Двурогом показывает лишь следы ее происхождения из римской пропаганды 630 г. В ней определенно ничего не осталось о пророчестве Александра о том, что Новый Рим унаследует мир и Христос придет снова. Вместо этого ее представление о последних днях мира – с набегами Гога и Магога и драматической материализацией ада – обрело черты, не относившиеся к определенному времени: ничего откровенно христианского и римского.

В книге, воистину одержимой перспективой уничтожения мира, многочисленные прочие предсказания конца света другие:

Когда небо расторгнется,

Когда звезды рассеятся,

Когда моря польются,

Когда гробы откроются,

Тогда душа увидит,

Что сделала она прежде

И что делала после³⁵.

В этом видении нет ничего, указывающего на то, что оно вызвано каким-то определенным настроением или кризисом. Скорее наоборот: ясное и грозное послание Корана – что грешные стоят в тени вечного наказания, а те, кто угнетал слабых, ответят перед Господом за свои преступления в «день Воскресения»³⁶, обладает глобальным резонансом. Тем не менее настойчивость, с которой пророк доводит до сознания людей эти предостережения и предлагает своим последователям готовиться к Судному дню, предполагает, что у него есть основания опасаться его неизбежности. Мухаммед, как показывает его знакомство с пропагандой Ираклия, осознавал, что по Ближнему Востоку идет огненная буря. Тень облака пепла, повисшего над мобедами Ктесифона, монахами Константинополя и раввинами Тивериады, пала и на пророка. Ужасы и беспорядки века достигали его не в виде далеких неправдоподобных слухов, а были достаточно близко – звучали в ушах. Коран, исполненный страха перед яростью Господа и ничтожностью человечества перед всемогуществом, которое может обратить весь мир в пыль, как это было свойственно тому времени, с презрением относится к концентрации на конкретных событиях – будь то чума, уничтожившая треть населения Ближнего Востока, или война, которая не прекращалась десятилетиями.

«Для каждого народа свой срок: когда наступать будет срок для них, тогда ни замедлить его, ни ускорить они не смогут даже на какой-нибудь час»³⁷. Глядя под таким углом зрения, бедствия, потрясавшие империи Персии и Нового Рима, не были чем-то исключительным. Взгляд Мухаммеда на агонию собственного поколения различал в подъеме и падении великих держав всего лишь непрекращающееся движение песчинок под действием ветров пустыни. С самого момента творения человечество больше всего волновали не превратности истории, а вопрос одновременно вечный и срочный: как различить добро и зло? Вот почему на страницах Корана изображены не цари и императоры, а пророки. Мухаммед стал только одним из длинной череды посланников Бога, которые должны были призвать людей к раскаянию. Тогда зачем, если истины, которые раскрывают пророки, неизменны, уточнять, когда или где они жили? Бог, и только он один, «вернее всех знает… у Него тайны небес и земли»³⁸. Фигуры, даже из недавнего прошлого, были интересны Мухаммеду только оторванными от окружения, лишенными всякой индивидуальности. Так, например, когда семь спящих из Эфеса появляются в откровениях пророка, который хвалит их – юношей, «веровавших в Господа своего»³⁹, он не упоминает ни Эфес, ни то, что их было семь, ни даже то, что все они – христиане. Как в случае с Двурогим, так и с людьми из пещеры, нити, взятые из богатого гобелена римской фантазии, были вплетены в совершенно другой узор.

Нет, конечно, далеко не со всеми нитями можно поступить подобным образом. Мир – и Мухаммед это, безусловно, отлично знал – является разнообразным и полным ошибок. Верующим надлежало охранять его. Суровое и грозное предостережение – пророк не уставал его повторять. Здесь, в осознании того, что существует только один истинный Бог, но многие разные веры утверждают, что понимают его, заключалась главная причина невралгии века. Ничуть не меньше, чем раввин тревожится из-за минимов, а епископ раздражается из-за еретиков, Мухаммед был потрясен разнообразием народов, населяющих мир, и их верований. Приверженцы некоторых из них, такие как мушрик и огнепоклонники-зо-роастрийцы, явно пребывали за пределами дозволенного⁴⁰. А как насчет иудеев или, скажем, христиан? «Кто отвергает веру в Бога, ангелов Его, в писания Его, в Его посланников и в последний день, тот заблудился крайним заблуждением»⁴¹. При такой мерке (и сам Мухаммед, судя по всему, испытывал немалое неудобство, понимая это) немногое отделяло раввина или монаха от mu’min’– мумин – верующего. В какой-то степени все многочисленные утверждения пророка, касающиеся евреев и христиан, мелькающие на страницах Корана, больше всего напоминают затянувшиеся мучительные томления. Тора и Евангелие временами объявляются «руководством людям»⁴², посланным с небес, а те, кто почитают их, – «книжниками». Иногда евреи с кровожадной яростью проклинаются за предательство, а христиане – за приписывание сына Богу. Подобное напряжение не являлось новым. Оно отражало ту же смесь восхищения и ненависти, которая характеризовала отношение евреев и христиан друг к другу в первых веках христианской эры. Возможно, напиши христианин книгу о евионитах и марионитах в годы, предшествовавшие Никейскому собору, в ней отразились бы такие же терпимость и враждебность к евреям, как в Коране. Мухаммед, стараясь решить, где провести границу между учениями его и «книжников» и насколько высокими сделать барьеры и сторожевые башни, боролся с проблемой, которая была намного старше, чем он сам.

Пророк, судя по всему, не забывал об этом. С одной стороны, правда то, что Коран отражает очень специфический период в истории, который внутренние свидетельства и традиции идентифицируют как начало VII в. Мухаммед, желая определить для верующих беспокойную пограничную зону, отделявшую их от евреев и христиан, смог сделать это в манере, которую узнал бы любой благочестивый цезарь. Так же как Юстиниан приписал штрафы всем тем, кто не поклоняется Богу должным образом⁴³, так и в Коране сказано, что евреи и христиане обязаны платить специальную десятину – jizya. Они должны давать выкуп «за свою жизнь, обессиленные, униженные»⁴⁴. Налогообложение в комбинации с верой в превосходство – запугивание в лучших традициях Римского государства. А тот факт, что теперь христиане столкнулись с фискальными наказаниями за то, что не принадлежали к «победившей вере», а не накладывали их сами, лишь усиливал иронию. Пророк в той мере, в какой он желал предложить своим последователям политические рекомендации по охране религиозных расхождений, являлся человеком своего времени.

И все же, по правде говоря, его внимание только частично было сосредоточено на настоящем. В Коране претензии евреев и христиан предполагаются не относящимися к конкретному времени. Как с великими империями, так и с великими религиями: точная кривая их развития для пророка ничего не значила. Волнующие события, которые оформили имперскую церковь, интересовали его ничуть не больше, чем войны цезарей. О великих соборах и ожесточенных спорах между халкедонцами и монофизитами, обо всех императорах, епископах и святых, которые веками сражались со всей возможной страстью и искренностью за то, чтобы прийти к общему мнению относительно природы Христа, – обо всем этом в Коране нет даже намека. На самом деле на его страницах, которые современная церковь признавала подлинными, вообще нет христиан, за исключением монахов пустыни, да и их присутствие столь туманно, что пророк, похоже, и сам не мог решить, похвалить их, как образец смирения, или осудить, как монстров скупости⁴⁵. Итак, когда Мухаммед говорил о христианах, кого он имел в виду? Возможно, ключ к ответу на этот вопрос в неожиданном слове, которое он упомянул, чтобы их описать: Nasara. Это имя значило очень мало для подавляющего большинства христиан VII в. Только богословы – ученые, знакомые с трудами Иеронима и Епифания, могли бы, услышав его, насторожиться. Назареи – любопытные еретики, которые придерживались закона Моисея и верили, что Святой Дух был матерью Христа, – давно исчезли со своих древних земель в центре Палестины. Но в Коране, составленном через два века после Иеронима, назареи упоминаются. Их имя названо здесь не только как сокращение для всех «книжников» – людей Евангелия⁴⁶, но их доктрины вызывают величайшее презрение пророка. «Говорил ли ты людям, кроме Бога почитайте еще меня и мою матерь двумя богами?»⁴⁷ – так спросил Бог у Иисуса. Возмущенный Иисус заверил Господа в своей невиновности. А что еще ему оставалось делать? Ведь предъявленное ему обвинение являлось обвинением в смертном грехе – ширк.

Нет никаких сомнений в том, что здесь имело место гротескное недоразумение. Ортодоксальные христиане – во что бы ни верили назареи – совершенно точно не имели никакого понятия о Боге Матери. Тем не менее пророк составил неправильное представление о существе вопроса. Обвинив христиан в ширке, он сорвал повязку с очень древней раны. Уже шесть веков вопрос о том, как правильно определить взаимоотношения между Богом и Иисусом, не давал покоя многим. В течение половины этого периода – после Никейского собора – главам католической церкви нравилось воображать, что на этот вопрос существует вполне определенный ответ, одобренный цезарем и санкционированный небесами. В действительности, конечно, как продемонстрировали арианские взгляды остготов и вандалов, сад христианской ортодоксии так и не был полностью очищен от сорняков. Ересь, если она смогла пустить корни за пределами досягаемости имперской церкви, вполне могла расцвести. Как тогда понимать ссылку Корана на таинственного Nasara? Тот факт, что арианство долго процветало среди лесов и болот севера, предполагает, что назареи вполне могли выжить в пустынях юга. Но выводы из этого ставят в тупик. Происхождение назареев относится ко времени, далекому от периода жизни Иеронима, – они появились примерно в то же время, что и христианская церковь. Вопросы, поставленные их доктринами, напрямую затрагивают христианство – такое, каким оно стало после Никейского собора. Иисус – сын Бога. Что это означает? Как лучше и правильнее определить и объяснить Святую Троицу? Были ли евреи и христиане обречены на взаимную ненависть, или их правильнее рассматривать как детей той же книги?

Определенно, если Nasara – это назареи, это может помочь объяснить, почему Коран, несмотря на то что достиг – или почти достиг – своей окончательной формы в VII в., также является пристанищем теней давно ушедших призраков. Односторонние дебаты, которые можно прочитать на его страницах, – где отрицается Троица и утверждается, что Христос был только человеком, – имели основу, пришедшую из глубокой древности. Такие споры велись до Никеи, не говоря уже о Халкедоне, когда не было одной церкви, а только множество сект. Пророк объявил: «Они не убили его, это верно известно, напротив того, Бог вознес его к себе: Бог силен, мудр»⁴⁸. Иными словами, распятие окружающим только показалось. Такую идею не слышали в течение многих веков. Что это в конечном счете, если не давно похороненное Евангелие от Василида?

Разумеется, голос, который мы слышим, совершенно не обязательно принадлежит самому Василиду. Тем не менее эхо голосов христианских еретиков, которым долго затыкали рты – гностиков и назареев, – звучит в Коране достаточно громко, чтобы заставить читателя задуматься: откуда, если не от Бога, оно могло появиться? Вопрос тем более интересен, поскольку исчезнувшие Евангелия – не единственные следы сказочно далекого прошлого, которые видны в стихах священного текста. Словно на склоне скалы, состоящей из разных слоев осадочных пород, в которых иногда можно заметить окаменелости, обнажившиеся в результате камнепадов или выветривания пород, Коран вскользь показывает целые эры, которые были и прошли, но все же продолжались, заключенные в себе. Многие подобные намеки – и это неудивительно – всегда считались комментаторами загадочными. Так же и окаменелости, до того, как пришло правильное понимание земной геологии, вызывали много недоумения среди тех, кто их находил, так и Коран, в котором есть фразы и даже целые отрывки, всегда затруднявшие ученых. Как, например, можно трактовать короткую суру о наказании преступников, известных как «ископавшие ров»?⁴⁹ В течение веков делались попытки объяснить таинственную фразу. Возможно, предположил один из древних ученых, она относилась к слугам царя, который бросил Авраама в горящий ров с помощью катапульты, или к жестокостям, творимым Юсуфом по отношению к христианам Наджрана⁵⁰. Но что, если эти слова вообще не относятся к первоначальному тексту Корана, а взяты из совсем другого источника? Таковым мог быть, скажем, один из таинственных древних еврейских текстов, которые иногда обнаруживались в пустыне за стенами Иерусалима в поздней Античности. Находка сравнительно недавнего времени – целого тайника манускриптов, известных под названием «свитки Мертвого моря», – натолкнула некоторых ученых на мысль о связи между их учениями и Кораном⁵¹. Как мог обозначаться ад в «свитках Мертвого моря», если не «ров»? И какова еще могла быть судьба проклятых в Судный день, если не быть брошенными в ров? Возможно, именно таков источник таинственной, вызвавшей много споров фразы Корана – видение конца света, сохранившееся из далекого иудейского прошлого.

Примечательно, что в своих откровениях пророк снова и снова возвращается к идее, которую мало кто из его современников в других синагогах или монастырях стали бы оспаривать: воля Бога может передаваться написанным словом.

У него ключи от тайн,

Он только один знает их,

Он знает все, что есть на суше и на море,

Ни один лист древесный не падет без его ведома.

Нет зерна во мраке земли,

Нет былинки, ни свежей, ни сухой,

Которые не были обозначены в ясном писании⁵².

Это значит (скорее в манере Талмуда) представить все творение как текст. В других местах пророк более конкретен, восхваляя истину, обнаруженную в «древних свитках». Далее он поспешно уточняет, что речь идет о «свитках Авраама и Моисея»⁵³. И все же богатство намеков, эхо и воспоминаний в Коране, обогащающих, но не затмевающих его суть, взятых из потрясающе разнородных источников и ставших его неотъемлемой собственностью, предполагает, что, вероятно, не только Авраам и Моисей оказали влияние на пророка. От пропаганды римских императоров до сказок о христианских святых, от давно исчезнувших Евангелий гностиков до древних иудейских трактатов – следы всех этих писаний были убедительно идентифицированы в Коране. Мухаммед сам себя называл печатью пророков, а его откровения содержат в себе подсказки о том, как другие народы, жившие в далеком прошлом, имели опыт общения с небесами. Даже божества, считавшиеся древними, когда родился Александр, не полностью отсутствуют на страницах Корана. Ведь у кого в конечном счете Александр Великий позаимствовал рога, которые носил на шлеме, если не у бога Амона? Некоторые энтузиасты заходят еще дальше и утверждают, что само представление о рае, содержащееся в Коране, с вечно юными виночерпиями, красивыми, словно «сберегаемые жемчужины»⁵⁴, и прекрасными «очистыми»⁵⁵ девами, сверкает изначальным блеском запрещенных богов Греции и Рима. Иначе показалось бы большим совпадением то, что Зевс, языческий повелитель Олимпа, имел виночерпием прекрасного, словно жемчуг, Ганимеда, а его супруга Гера прославилась своими соблазнительными большими глазами. Мусульманские ученые, безусловно, были бы сбиты с толку и обеспокоены настойчивостью пророка, утверждавшего, что у небесных дев широко раскрытые большие глаза, – ведь такое описание больше подходит для коров! Их тревога вряд ли бы уменьшилась, узнай они, что Геру в греческой языческой поэзии восхваляли как «волоокую»⁵⁶. Олимпийцев, конечно, давно свергли со своих тронов, но на страницах Корана золотые залы их дворцов до сих пор сияют отраженным светом.

Если все так и если откровения пророка действительно черпают по крайней мере часть своей силы из представлений далекого прошлого, которые в других местах, в христианской Римской империи например, уже давно были «загнаны под землю», тогда тайна их истоков становится только глубже. Даже более неестественной для Мекки, чем изображение ее крупным деловым и торговым центром, представляется гипотеза, что она кишела гностиками, римскими пропагандистами, а также любителями Гомера и Вергилия. И все же, если Коран с его богатой и навязчивой изощренностью появился не в Мекке, тогда откуда он взялся?

Ответ на этот вопрос может содержаться только в самом Коране.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.