Всплески памяти

Всплески памяти

Подзаголовок я употребляю последний раз, потому что эти самые всплески памяти возникают всё время и сами лезут в повествование без всякого порядка. Я их по возможности буду отделять двойными пробелами или звездочками. Вот такими:

* * *

Мы идем из лесу. В мешке у Химика пойманные в лесу хорьки. На другой стороне ручья гостеевские (мальчишки из деревни Гостеевка), их много. Они что-то воинственно кричат. Мы ускоряем шаг, потом бежим. Я немного отстал. Слышу выстрел и свист пули над ухом. Мгновенно останавливаюсь. Подбежавшие ко мне гостеевские разговаривают со мной на удивление миролюбиво, спрашивают, что в мешке у нас. Хорьки, говорю. Остальных догнали и надавали по шее. Больше всех досталось Химику и Володьке. Зачем-то забрали половину хорьков.

Надо сказать, это было единственным нападением на нас за всё время, если не считать еще одного. Мы тогда уехали довольно далеко, за горохом. Велосипеды спрятали в лесу, а сами углубились в поле, увлеклись и прозевали появление объездчика. Он появился совсем близко на лохматом коне и с большим кнутом. Я добежал до лесу одним из первых, последние получили кнута по задней части. Но главный сюрприз нас ждал в лесу. Объездчик, прежде чем наехать на нас в поле, повыкручивал ниппеля из колес наших велосипедов. В сторону дома велосипеды ехали на нас. Вернулись домой мы уже к темноте, и пришлось докладывать, что случилось.

Грибов в лесу было мало. В основном мы собирали маслята в лиственничных посадках. Выглядело это так: подходим к посадке, занимаем каждый свою полосу и идем, собирая грибы (это метров триста-четыреста), потом идем в обратную сторону и опять собираем. Третий раз проползаем эту посадку на коленках. По одному и тому же месту! и всё равно находим.

В поле за свалкой было много шампиньонов, дед их очень любил. Мы с ним вдвоём ходили туда неоднократно. На лугах, где бывали коровы, всё лето росли ссачки – полевые опята, очень вкусные грибы. Так они называются, потому что растут по кривым синусоидам «как бык поссал».

Гораздо более увлекательным занятием была рыбалка. Покупных удочек у нас не было, покупались только леска и крючки. На удилища вырезались длинные сучья из орехового куста, снималась с них кора, потом за один конец этот прут привязывался к крыше сарая, на другой – закреплялся тяжелый груз. Через неделю удилище выпрямлялось и высыхало. Поплавком служил кусок винной пробки, обожженный и с воткнутой посередине спичкой.

У нас было три пруда с карасями: Гостеевский, Шахтерский и Барский. Гостеевский самый уютный лесной прудик, там можно было купаться и, естественно, кроме удочки можно было применить бредень. Собственно удочку там и забросить было почти не возможно – мешали кусты и деревья. Мы купались до посинения и пролезали с бреднем все камыши, но улов здесь был небольшой и караси маленькие, соответственно с размером пруда. Самые большие караси и почему-то белые были на шахтерском пруду и только на бредень. С удочкой лучше всего было посидеть на старом Барском пруду, между вековыми ивами. Там и утвердился наш основной рыбный промысел, но не на удочку, конечно. Глушить рыбу мы тоже пробовали, слава богу, было чем: от карбидных бомбочек до самодельных толовых шашек. Это было весело, но отдача незначительная. Гораздо добычливее было ставить верши. С одного верша брали этих карасей сотнями, но у меня до сих пор вызывает дрожь ощущение сильно заиленного дна со всякой режущей дрянью. За сорок с небольшим лет Советской власти дно барского пруда настолько загадилось, что входить туда можно было только в ботинках.

Рыбу бабушка жарила до хруста и заливала яйцами со сметаной – ну очень вкусно! Грибы и рыба были отнюдь не баловством. Люди тогда жили не голодно, но достаточно скромно. Картошка и прочие овощи были у нас свои. Своими были куры, яйца и соленое сало. Маленькие поросята бывали очень забавны, но перед тем, как стать салом, сначала становились угрюмыми зверями с дурным характером.

Помню клевачего петуха. Мы к нему привыкли, и он то ли считал нас своими, то ли боялся получить пинка или палки, но всё было спокойно, пока не появлялся дядя Саша. Заезжал он редко, но петух его как ждал. Он разбегался от сарая, взлетал и норовил едва вошедшего в калитку дядю клюнуть прямо в лоб. За что и поплатился – отрубили ему голову.

Он воевал еще минут пять и без всякой головы, пока не успокоился, уткнувшись в угол забора.

Дед, приходя с работы, приносил в своей сумке хлеб, дешевые сардельки и мясные субпродукты, особенно мне запомнились коровьи сердца. В третьем или четвертом классе после каникул у нас спросили в школе, что мы ели летом. Я ответил – сердца коровьи.

Сливочное масло нам приносили ворованное с молокозавода за полцены. Приходил один и тот же мрачный мужик, шептался с бабушкойв сенях, отдавал масло в буквальном смысле из-под полы, получал свои деньги и просветленный уходил. На наш прокорм родители оставляли какие-то деньги, но деду с бабушкой, всё равно, при их совместной пенсии в 48 рублей и дедовых 40 на полставки дворника приходилось серьёзно экономить. При этом всё же соседи, я знаю, жарили всё на комбижире, это даже не маргарин, а какое-то сырьё для изготовления хозяйственного мыла. У нас же никогда не пользовали даже маргарин.

Для масла и молока в колодце висело специальное ведро. Холодильника не было, зато был телевизор, привезенный из Москвы. Днем мы смотрели бесконечный венгерский детский сериал «Капитан Тенкеш». Это конечно, не Три мушкетера, но желание стражаться деревянными палками стимулировал. Молоко приносила соседка Бухина. Бухины были два брата, которым по инвалидности милостиво разрешили оставить коров. Два здоровенных мужика Егор и Николай (у одного не было руки, у другого ноги) имели не только коров, но и лошадей с телегами – они были ломовыми извозчиками и, не смотря на инвалидность, неплохо зарабатывали. Однажды Бухина жаловалась бабушке: ушла, говорит, к автобусу встречать гостей, а гуся на стол уже поставила, так муж, пока ждал, всего гуся в задумчивости съел. А гусь-то запеченный килограммов пять! Бабушка брезговала (гребовала) их молоком, но брала, потому что рядом коровы больше не у кого было. Она еще раз процеживала молоко, после того, как Бухина уйдет.

Мое выражение: «У бабушки лепёшки – нескончаемым потоком» мать помнила до конца жизни. Но, как раз вот в этот период, в связи с кукурузизацией полей, произошел длительный перерыв в потоке. Помню, у Шахтерского пруда одно поле засеяли кукурузой, она поднялась аж сантиметров на сорок по всему полю, и как-то миновала соседние поля чаша сия, в основном сеяли рожь и пшеницу, но в магазинах мука пропала напрочь. Бабушка пробовала размачивать в холодной воде серые макароны, но должного результата не получила и бросила это.

Бани у нас никогда не было. Все мылись в корыте в сенях (вообще-то, в сенцах). До этого в деревне все мылись в русских печках. Берешь с собой шайку и веник, залезаешь в протопленную печь, паришься и моешься. В Туле у нас не было русской печки, была голландка с плитой и духовкой.

Не было уже и конопли, которую раньше в деревнях выращивали в больших количествах в основном на постное масло, потому что подсолнечник сильно истощает землю.

Мы с Юркой сидим на нашем заборе у калитки. Напротив, через улицу, возле кучи силикатного кирпича сидят на лавочке мать Шуптика и наша соседка справа Афросиния Ивановна, в обиходе Фрося. Это именно она больше всех кричала, что я шпана московская; зажиточная дама (муж её работал шофером-крановщиком и имел левые). Мимо них проходит в легком подпитии Иван, отец Кылы. Фрося достаточно громко начинает его задирать, как не стыдно, дескать, каждый день пьяный. Он останавливается, возвращается к женщинам, что они говорят не слышно. Говорят недолго, через пару минут Иван берет кирпич из кучи, бьет Фросю по голове, бросает кирпич на место и уходит. Солидная дама Фрося сидит как скала, хотя кровь залила ей уже всё лицо. Шуптикова мамаша бегает вокруг неё как курица, взмахивая руками, потом вдруг убегает в дом, приносит пузырек зеленки и выливает всё содержимое пузырька прямо в пробитую голову. Скала даже не реагирует. Мы с Юркой продолжаем сидеть на заборе, и смотрим на всё это, раскрыв рот. Появляется машина скорой помощи и милиция.

Иван получил пять лет.

На печке потертая жестяная коробка с надписью: Ландринъ, Конфекты. В ней старые пуговицы, нитки, почерневшая советская трудовая медаль и чей-то георгиевский крест.

По нашей улице иногда проезжают на телегах старьевщики. На той же ноте, что и в Москве поют: «Старьё-ё-ё берём». Но тут немного интересней, они не платят деньги, а меняют тряпки на другое добро: детские игрушки и проч. Они, например, распространяли удивительную женскую деревенскую одежду, черные плюшевые жакеты и жилетки. Их носили деревенские женщины по всей России от Бреста до Владивостока, хотя ни в одном магазине их никогда не продавали. Загадка. Самым заманчивым для ребят в этом ящике Пандоры были оловянные или свинцовые пугачи, стрелявшие с грохотом и огнём глиняными пробками, но за них просили целый мешок тряпок, а где ж его было взять?

Ткани тогда еще были добротными. Пальто, например, носили почти всю жизнь, когда сукно начинало протираться, его несли к портному и перелицовывали. Нынешнее общество потребления не знает такого слова. Более тонкие ткани резались на треугольнички и шли на лоскутные одеяла или диванные подушки. У кого был домашний ткацкий станок, делали из тряпья дерюжки, симпатичнейшие половые коврики.

Основное дело на нашей улице для нас – это игра в чижика. Тогда еще вполне активно помнили русские игры. Мужики играли в лапту на поляне у Красного перекопа, а мы гоняли чижика на улице перед домом.

Родители мои иногда приезжали не просто привезти-забрать, а задерживались. Мы с ними как-то ездили в Ясную поляну. До сих пор хорошо зрительно помню и сам дом Толстого, и холмик на аллее. И бабушка с нами там была, потому что в стоячем кафе там я ел сардельку с горчицей, бабушка посмотрела и сказала: «Ты будешь пьяницей». Я спросил, почему, она ответила, потому что я люблю горчицу. Причем не пропойцей, не алкоголиком, а просто пьяницей? Как в воду смотрела. Впрочем, может быть, она сказала это в другой раз, но ассоциируется этот момент у меня с Ясной Поляной.

Ездили мы еще на материну родину, в Холмы-Кукуевку. Старые деревни, дома низенькие с земляным полом и земляной завалинкой. На крыше одного дома, прямо на князьке – гордый собою козёл. Пасека, мёд со свежим огурцом и зеленым луком. Отца тогда укусила собака, и ему делали укол в живот в вокзальном медпункте.

Едем с матерью из Тулы в Москву на южном поезде. С нами в купе старорежимно-интеллигентского вида женщина с ребенком. Она трет ребёнку репчатый лук с сахаром и заставляет есть для здоровья. Эта луковая кашица отвратительно воняет. Женщина говорит, что ездит теперь на Юг только поездом, потому что в последнюю поездку машиной они попали в аварию. Свесившееся из грузовика бревно попало в салон машины и убило её старшего сына. Мать ей сочувствует, а я думаю о том, что если б этот её старший сын был жив, ему бы тоже пришлось есть эту вонючую гадость – луковую кашу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.