2. Неполное среднее

2. Неполное среднее

С осени в школе маразм и скука. От скуки в какой-то день все мальчишки нашего класса договорились прийти в галстуках. Причина была в том, что пионерские галстуки и школьная форма остались в прошлом и нас все ругали за паршивый внешний вид, а тут все пришли в отцовских галстуках, кто с узлом, кто с резиночкой. Эффект получился сногсшибательный, девочки были в трансе, учителя забывали закрывать рот. Некоторые личности из других классов над нами смеялись, но мы выдержали форс и укоренились в своём намерении, так и проходили в галстуках до окончания школы. Я, к тому же, стал носить отцовские шляпы.

Галстуки ума, конечно, не прибавили. Глупостей творилось немало. Например, классический случай с Иваном Лаврентьевичем. Несмотря на страстно оттопыренные ноздри чувственного еврейского носа, он, в обычном своем состоянии, пребывал в завидном спокойствии. Совершенно индеферентно он ставил двойки или пятерки в начале урока и потом, также спокойно переходил к объяснениям нового. Но иногда он срывался.

Я не отношусь к людям, которым математика мать родная. У каждого свои способности. Я, например, в алгебре по сей день ни бум-бум. Но на удивление, всегда любил геометрию. Иван Лаврентьевич терпеливо выводил мне по алгебре тройки вместо двоек, а по геометрии ставил четверки вместо пятерок. Но был у нас в классе такой Юра Г (в дальнейшем Ёж), при выслушивании которого наш математик терял самообладание. Ёжик не выглядел шибко тупым, вполне нормальный парень, папа, правда, генерал, ну и что? Ну, не дается человеку математика, что кипятиться то? А Иван Лаврентьевич доходил аж до брызга слюной.

В один прекрасный день мы проделали такую штуку: сняли с гвоздя портрет Ильича и просто поставили его сверху на классную доску, ничем незакреплённым. И начался урок. Иван Лаврентьевич появляется в дверях в своем постоянном синем с белой ниточкой костюме, слегка посыпанный перхотью и мелом, с большими треугольниками под мышкой и с не менее постоянным жутким запахом Беломора. Уж до чего мы сами приходили в класс прокуренными.

В школе было несколько мест для курения учеников, нелегальных, разумеется. Самым характерным в этом отношении был мужской туалет на четвертом этаже, там набивалось курильщиков столько, что стояли спина к спине. Можно было, в принципе и не курить – вместо воздуха был почти чистый дым. Некурящие, в том числе и учителя, во время перемен сюда не ходили. Нас, конечно, гоняли оттуда, но лениво, раз в три дня, примерно. Заходил кто-нибудь из учителей впредбанник и громко произносил магические слова: ага, дескать, попались! Вся публика после этого, молча и не гася сигарет дефилировала на лестницу к чердаку, где обстановка была примерно такой же. Грязь, дым, потолок в черных пятнах от прилипших спичек.

Кстати сейчас такого безобразия уже нет ни в школах, ни в подъездах. Культуры не прибавилось, просто строители перестали пользоваться меловой побелкой. Для того чтобы повесить спичку, нужно было плюнуть на стенку и задним концом спички накрутить липкий меловой шарик, потом поджечь спичку и бросить в потолок. Спичка прилипает головкой вниз и, догорая, создает на белом потолке черное пятно сантиметров пять в диаметре. Безобразие! А надписи на стенах? от самых простых, трехбуквенных, до изрядно развернутых, иногда в стихах. В дверях было приглашение к творчеству: «Пусть стены этого сортира украсят юмор и сатира!», внутри: «Покурил – оставь бычок, не бросай его в толчок!» Лично мое воображение поразила одна надпись, настолько, что я её помню до ныне в полной графике. Представьте себе надпись, выполненную красивым художественным шрифтом: «Приходи, Маруся с гусем, по****ся и закусим».

Иван Лаврентьевич каждую перемену курил в учительской, у окна. Видимо, такова была особенность его физиологии – когда он входил в класс, казалось, дым еще продолжал идти из его ноздрей. В тот раз, он как всегда, оставил деревянные треугольники на подставке доски и, не спеша, прошел к столу, сел и раскрыл журнал. Yes!!!

– Ёжицкий, к доске.

Вообще-то, ударение в фамилии правильно было ставить на первом «и», но Иван Лаврентьевич всегда коверкал его фамилию, делая ударение на первом слоге. Он всегда, в начале урока вызывал к доске трех учеников, так же было и в этот раз, но можно было не сомневаться, что Ёж останется последним. Так и случилось. О подставленном портрете знали несколько человек, Ёж в это число не входил. Он стоял у доски и что-то мямлил, не подозревая, чем это для него сегодня закончится. Иван Лаврентьевич уже несколько раз гневно посмотрел на него, пока еще не вставая с места. Но вот он встал, идет к доске.

– Ёжицкий!!! Это же… … … пустое место!!! – он всегда так говорил, и в том месте, где стоят точки, он громко стучал по доске костяшками своих жестких пальцев, он поступил так же и в этот раз.

Портрет покачнулся, но не упал бы, если бы в этот раз Иван Лаврентьевич не поставил точку, вернее восклицательный знак, уже всем кулаком. Ильич даже подпрыгнул, после чего плашмя опустился на голову учителю.

Безобразие? Да, безобразие, но что было, то было. Кстати, никаких политических последствий этот инцидент не имел. Нас сейчас пытаются убедить в том, что в СССР, при той проклятой политической системе за такие штучки с портретом главного Вождя могли и посадить. Враньё. До 53 года, может быть, не знаю, но с шестидесятых и позже? Смешно. Впрочем, одно последствие имело место – Иван Лаврентьевич перестал стучать по доске.

К тому же периоду времени относится среднемассовое вступление нашего класса в комсомол. Раз в месяц отбирались из нас как бы самые достойные, учили устав и еще что-то, ехали в райком, там их принимали или отказывали временно. Тоскливое мероприятие, как и вся Всесоюзная организация молодежи. Единственное, что твердо запомнилось, это сам Ленинградский райком ВЛКСМ, который я тогда посетил первый и последний раз. Живя в Советском Союзе, мы считали, что имеем на шее мощную бюрократию, не догадываясь, что при «свободе и демократии» чиновников будет в десятки раз больше. Сейчас, какая-нибудь сраная регистрационная палата, извиняюсь, вся в мраморе – не подходи! А тогда только партийные здания, как временно исполняющие обязанности храмов, отделывались достаточно дорого, а все остальные были гораздо проще. Но некоторые присутственные места являли собой вид просто таки неприличный. Как выяснилось, к таким заведениям относились и райкомы комсомола: давно не крашеные стены, старая поломанная мебель, даже лампочки не везде. Гаже тогда могло быть только в милиции.

Какие-то три невзрачных личности разного пола с громкими комсомольскими должностями долго мурыжили нас, выпытывая сведения про режимы в Конго и Боливии, а так же про ордена ВЛКСМ. Потом приняли. Мы получили комсомольские билеты – иметь личный документ тоже было определенным этапом в жизни.

Паспорт давали, по-моему, в шестнадцать лет. Тогда он был темно-зеленого цвета, размерами поменьше нынешнего, но толще, потому что в нем проставлялось еще и место работы.

Восьмой год обучения в нашем, в целом довольно приличном классе, напоминает мне какую-то вакханалию. Причина, как я понимаю, была в том, что некоторым переросткам, по мнению РОНО, нужно было закончить своё обучение, получить хотя бы свидетельство о восьмилетнем образовании. У нас появились товарищи на несколько лет старше и, мягко выражаясь, со странностями. Не буду вспоминать всех, но не могу не заметить, что в восьмом классе с нами за партами сидели, в частности, проститутка и алкоголик.

Женя Гусенский, добрейшей души человек с вытянутым крупным поповским даже, пожалуй, монашеским лицом и широко раскрытыми на жизнь удивленными глазами. У него был один недостаток, с точки зрения медицины, он был окончательным хроническим алкоголиком. Он приходил утром в школу, имея в портфеле пару бутылок портвейна, причем, ничего плохого он в этом не видел. Не знаю, где он брал этот портвейн или деньги на него, но факт остается фактом. Выпивать в одиночку скучно, поэтому Женя с удовольствием делился. Однажды на уроке анатомии мы смотрели какой-то учебный фильм и в темноте кинокласса, на задней парте, мы упились с Женей до положения риз, закурили и давали похабные комментарии к происходящему на экране. Инициатива, скорей всего была моя, т. к. Женя, напиваясь к концу учебного дня, становился от этого только добрей и восторженней.

С кем поведешься от того и наберешься. Не знаю, кто от кого набирался, но в те поры, я вел себя безобразно: драки и всякого рода хулиганства стали обычным делом. Как раз тогда у меня появилась кличка Батя. Я видимо здорово надоел и родителям, и в школе, поэтому после окончания восьмилетки родители решили отправить меня в Суворовское училище с надеждой на то, что воинская дисциплина сделает меня человеком.

Никакого выпускного вечера по поводу окончания восьми классов не было. Были экзамены, потом нам в полуторжественной обстановке вручили свидетельства о неполном среднем образовании. Чтобы хоть как-то почувствовать праздник мы с Сучком отправились в Серебряный Бор. На последние деньги купили бутылку вина, взяли напрокат лодку и сняли девочек. Скорее, правда, это они нас сняли. Они учились в одном из театральных учебных заведений. Одна из них была серой мышкой, вторая – командирша. Эта командирша, сидя на корме, распределяла обязанности: кому и где сидеть, кому что делать. Самое удивительное, что мы все слушались. Она заставила меня в одиночку выпить всё вино и когда решила, что я уже полностью избавился от комплексов, допустила до себя. Если бы мне за день до этого сказали, что я ради того, чтоб подержаться за сиську, могу кинуть друга, я бы не поверил, но факт есть факт. Физиология, однако.

Суворовские училища в то время стали готовить военных переводчиков, а в Москве преподавали только английский язык, поэтому, с моим французским можно было учиться или в Ленинграде, или в Киеве. Я попал в Киев. Директор школы дал мне прекрасную характеристику, которая не очень вязалась с тройкой по поведению в аттестате. Директор был добрым человеком, но, давая мне характеристику, безусловно, рассчитывал помочь мне поступить в училище с тем, чтобы я больше не возвращался в школу. Хотя, при самом акте передачи этой бумаги, он сказал, что ждет меня обратно и примет безоговорочно. Не знаю как директор, но большинство учителей не были рады моему возвращению.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.