Работа и деньги

Работа и деньги

Когда я пересчитал в руках первую получку уже в должности инженера, я понял, что студентом на последних курсах получал больше. Первый инженерский оклад у меня был – сто рублей. Отсюда вычитали подоходный налог, налог за бездетность (был тогда такой хамский налог), надо еще было заплатить взносы в профсоюз и комсомол. На руки получалось не больше семидесяти пяти. А студентом я получал чистыми сорок рублей стипендии, еще столько же по НИСу, плюс зарплата с производственной практики, уборки картошки, стройотрядовские деньги и, к тому же, периодически возникали какие-нибудь левые заработки. Причем, взносы в общественные организации со студентов брали чисто символически. В профсоюз, например, Купчиха собирала с нас копеек по двадцать в месяц.

Разгружать вагоны на овощную базу я ни разу не ходил, в аварийных случаях я мог поесть дома, а ребята из общаги ходили. Это был самый простой способ получить деньги сразу за выполненную работу.

Несколько раз я ходил на ремонт квартир. Это было гораздо выгодней и легче.

Дело в том, что у Марка одно время появился как бы отчим. Прямо из самого короткого анекдота: «Еврей – дворник». Он работал маляром в ЖЭКе. Правда, работал по основным заявкам за него его напарник Костя, а он разыскивал выгодные наряды левака на после работы. Это был Лев в своем деле.

Мы с Марком, например, могли поработать в ЖЭКе, пока опытные товарищи срубят длинный рубль. В этом случае, за паршивую покраску дверей в стареньком подъезде мы могли получить приличные деньги.

Один раз мы работали у одной солидной тети. Она только что вышла из тюрьмы. Милиция разворотила ей все стены и полы в поисках клада, но ничего не нашла – отпустили за недоказанностью. Дама платила по-царски. За одну повешенную на стенку бра, я получил от неё 25 рублей. В дальнейшей жизни я, бывало, получал много больше, но нужно было работать головой, а иногда и рисковать ею же, при этом до сих пор нормы оплаты этой дамы поражают моё воображение – четвертак за двадцать минут грязной работы – это сильно. Сколько же Лев получил с неё за весь ремонт?

Что такое НИС? Дословно, научно-исследовательский сектор. Это была законная возможность подзаработать, как преподавателям, так и студентам. У преподавателей и аспирантов планка была выше, но для студентов максимум – 40 рублей. Это были неплохие деньги, если ежемесячно. Первый раз я узнал, что такое возможно и получил свою порцию денег, когда мы демонтировали оборудование на фабрике в Сокольниках и устанавливали его на кафедре. Но это была работа грубая и тяжелая физически.

Лиха беда – начало. Дальше пошло проще. Раз в неделю, вместо занятий, я ездил на Бережковскую набережную, в патентную библиотеку. Так называемый патентный поиск нужен был по всем работам кафедры, и я его какое-то время осуществлял. Перебирать картотеки патентов многим кажется занятием скучным, но при достаточном уровне воображения, можно получить большое удовольствие от одних только названий с краткими описаниями.

Что только не патентуется? Уму не постижимо. Одних только способов наклейки задников к домашним тапочкам сотни три, не меньше. От одних только названий некоторых патентов я не мог удержаться и смеялся в голос, пугая работников библиотеки и не в меру серьёзных посетителей.

Еще одна нескончаемая работа по НИСу проходила в «хитром домике». Так называлось одноэтажное зданьице во дворе института. Там располагалась огромная ЭВМ «Минск-32» и две маленьких армянских машинки «Наири-К». Тогда пользоваться вычислительной техникой было неудобно, громоздко и с сомнительным результатом. Проще было на счётах махануть. К тому же, преподавателям лень было изучать основы программирования, но это требовалось высшими инстанциями в целях прогресса. К любой научной работе нужно было приложить хотя бы перфоленточку с Наири, тогда она приобретала совсем другой вес. А сделать это было совсем не сложно, и мы делали.

Производственные практики начались с третьего курса. О первой практике у меня осталась памятная запись в трудовой книжке: «принят на работу трепальщицей приготовительного цеха». В мужском роде, почему-то эта профессия не воспринималась, хотя работа довольно тяжелая. Огромными ножницами, какими сейчас спасатели вскрывают автомобили после аварии, я распаковывал 150 килограммовую кипу шерсти. И потом забрасывал эту шерсть на приемный конвейер трепального агрегата.

Это я еще хорошо устроился, потому что фабрика была дэжавю из Казани – валяльно-войлочное производство. Те же голые люди в резиновых фартуках и сапогах, выныривающие из клубов пара. «Показать бы детворе, как трудились при царе». Запись в трудовой книжке сделала сердобольная начальница отдела кадров, мы все там получили стаж работы на вредном производстве. Кроме стажа я получил зарплату и несколько килограммов ярко белой австралийской тонкорунной шерсти на свитер и т. п. Пряжу делала вручную бабушка Васька Трубачева, бывшего на агрегате моим сменщиком. Это было в Москве, последующие практики проходили на Украине. В Ровно и в Луцке.

Первый путь в Ровно был для меня ужасен. В поезде я сходил в туалет по малой нужде и, в результате этого нехитрого действия, получил целую гамму физических и нравственных мук. Физической составляющей была жгучая боль в самом чувствительном месте тела, а с нравственной было сложнее. Во-первых, это сейчас гонорея лечится одной таблеткой антибиотика, а тогда это была проблема. Во-вторых, совершенно неоднозначен был источник этой дряни (на самом деле, источником была та самая учительница со свадьбы). Одним словом, все пьянствовали и веселились, а я скрытно страдал.

После первого же трудового дня на фабрике, я взял больничный, верней меня упекли в больницу на Зеленую улицу. Приемная венеролога в диспансере напоминала кабинет следователя Гестапо или НКВД. Скромная молодая женщина, вдруг изменилась в лице, когда я сообщил причину прихода, наставила мне в глаза сильную настольную лампу и начала орать:

– Где? С кем? Отвечать, когда спрашивают!

– Что про всех говорить?

– Называть всех! Говори быстро!

После того, как я назвал вымышленное имя, она как-то сразу успокоилась и выписала мне направление в стационар (шкирно-вэнэричный). Может, это было и не совсем так, но что-то в этом духе. Процесс излечения дурной болезни выглядел тоже, как исправительная мера. Мне сделали не меньше двадцати уколов пенициллина через каждые три часа, в том числе и ночью. Задница стала сплошным синяком с обеих сторон, но я, всё же, благодарен судьбе за это приключение. Нигде я не смог бы так узнать подспудную, скрытую от непосвященных жизнь города, как в этой не совсем приличной лечебнице.

Соседом по койке у меня был очень талантливый художник. При мне он цветными мелками сделал портрет желтушного деда из нашей палаты.

Этот художник дома жил редко, он всё время лечился то в психушке от алкоголизма, то здесь, на Зеленой от венерических букетов. Обе руки и горло у него были изрезаны бритвой при попытках суицида. Он показывал мне альбомы со своими работами, где большинство составляли зарисовки его видений в белой горячке, но сейчас он был трезвым, спокойным и милым человеком. Портрет деда был изумительно хорош, точен и очень правдив, но в нем было столько неизбывной тоски и отвращения к этой жизни, что я понял – он никогда не станет членом союза художников и вряд ли доживет до естественной кончины.

В соседней палате обитали расконвоированные на время болезни местные блатные. Знакомство тоже пригодилось позже для решения одной проблемы.

Тут лечил грибок на ногах один украинский националист, очень сожалевший о неправильной, с его точки зрения, национальной политике Гитлера. Мы, говорит, их встречали с хлебом-солью, с цветами, а они… Меня он называл москалем и старался при мне говорить только на «ридной мове». Однажды, он объявил, что устал тут с нами и пойдет погулять «на виздух». Я до этого нарочно не употреблял при нем украинские слова, но тут не выдержал и говорю:

– Я так разумию, що «виздух» на мови – «повитр». Чи ни?

Сначала народ задискутировал, но потом до всех дошла комичность ситуации, что москаль учит националиста, как правильно говорить по-украински. Блатные потом его так и звали «Виздух».

– Ей, Виздух, тебя на процедуры зовут.

Институтские ребята приходили меня проведать. Почти каждый день мы с ними играли в карты во дворике больницы под тенистыми деревцами Зеленой улицы. На территории росли огромные деревья с грецкими орехами, шелковица и каштаны.

Луцк, древний славянский город, понравился мне гораздо меньше, чем Ровно, потому что я там был только зимой. Он мне показался каким-то голым.

В Ровно последний раз я приехал тоже зимой и почему-то в поезде я ехал один. То есть буквально в купе никого не было до самой ночи, пока я не заснул. Я почему-то не люблю нижних полок и спал на верхней. Проснулся на рассвете от какого-то мрачного предчувствия или нервной обстановки что ли. Взглянул вниз. Там за столиком сидел совершенно незнакомый мне человек, видно подсевший ночью. Он строго посмотрел на меня и заговорил так, будто мы еще с вечера с ним о чем-то договаривались:

– Ну и сколько же можно спать?

– А что?

– Як що? Горилка стынэ.

– Да я вроде… мне еще на работу…

– Никаких вроде и никаких работ. Даю тебе на всё про всё три минуты. На работу ему… Усим працюваты трэба…

На столе стояла нестандартная бутыль, на хохлацкий манер нарезанное сало, порезанный уже круглый хлеб, зеленый лук с белыми головками (это зимой-то?) и два стакана вагонного чая в подстаканниках. То, что чай стынет мужика не волновало. Я с прошлого раза (когда мне стало плохо, и я упал в тамбуре) зарекся пить в поезде, но… слаб человек, отказать ему я не смог. Уж очень колоритен и приятен был мужик, да и сервировка стола располагала.

Сейчас если я выпью самогона под сало с луком, то либо помру сразу, либо неделю буду болеть, а тогда ничего, даже в радость было. В радость то в радость, но как я из поезда выходил, я не помню и никогда не помнил, не только сейчас. Я помню только, что подъехал к фабрике на такси. Почему-то очень злой на меня таксист выкинул меня из машины прямо в сугроб головой.

Кое-как выбравшись из сугроба и вытащив оттуда свою сумку я, пьяный-пьяный, а понял, что мне амбец, неприятности гарантированы по самые уши. Прямо ко мне шла комендантша общежития, одинокая злобная женщина лет пятидесяти. У нас с ней еще перед моим прошлым отъездом были стычки, а сейчас я попал по полной программе, пойдет сейчас звонить директору фабрики и т. д и т. п. Я попытался встать на ноги и не смог. Ну и хрен с ним, думаю, пропадай всё… но тут произошло чудо. Подойдя ко мне, довольно ласковым голосом она нараспев произнесла:

– Милай… где ж ты так нализался-то?

– В поезде… – говорю.

– Ну, пойдем, пойдем домой. Шапку-то, погоди… шапку-то из снега достану.

Она практически на руках отнесла меня в мою комнату, раздела и уложила спать. Чуть позже принесла большую кружку горячего чаю и тазик, на всякий случай. Единственный раз в жизни я столкнулся с таким феноменом, при общей непонятной даже озлобленности на весь белый свет, комендантша почему-то любила пьяных. Мне потом сказали, что мой случай с ней не единичный.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.