Глава 18 Они не ели яблок с Древа Познания Они живут за пределами понятий о добре и зле

Глава 18

Они не ели яблок с Древа Познания

Они живут за пределами понятий о добре и зле

Для огромного множества людей неудачи, потери, болезни, ограниченные физические возможности и боль в самых разных формах стали самым важным в их жизни учителем. Они помогли им отказаться от ложных представлений о себе, а так же от поверхностных целей и желаний, продиктованных запросами эго. Они подарили им мудрость, смирение и сочувствие. Они сделали этих людей более реальными. Любая негативная ситуация, в которой мы оказываемся, всегда таит в себе важный урок, хотя понимаем мы это чаще всего уже потом. Даже совсем недолгая болезнь или несчастный случай могут открыть вам глаза на то, что реально в вашей жизни, а что нет, что действительно важно, а что не имеет значения.

С точки зрения высшего смысла, внешние обстоятельства всегда положительны, какими бы они ни были. Точнее, они вообще не имеют окраски, ни положительной, ни отрицательной. Они такие, какие есть. Когда вы живете, полностью принимая то, что есть, из вашей жизни исчезает и «хорошее» и «плохое». Остается лишь высшее благо, которое включает в себя все «плохое». Это только с точки зрения ума в жизни есть хорошее и плохое, приязнь и неприязнь, любовь и ненависть. Вот почему в Книге Бытия сказано, что, вкусив плодов древа познания добра и зла, Адам и Ева более не могли оставаться в раю…

Э. Толе «Сила момента „сейчас“».

Последний полученный мною урок был наиболее серьезен и труднопонимаем. Я познакомился, видимо, с самым важным аспектом их культуры, который, если выразить его в двух словах, гласит следующее — они не воспринимают действительность в категориях добра и зла. Для них просто не существует ни плохого, ни хорошего… Оказалось, что эти понятия не есть «всего лишь» мораль, но гораздо, гораздо больше… Они влияют на пространство и время, формируют восприятие, вплоть до воздействия на пять органов чувств, а так же ограничивают человека в его способностях, которые, если сознание освобождено от дуального мышления^{4}, становятся просто фантастическими…

Я сидел возле Терема, положив подбородок на колено, и думал… Мне не хотелось возвращаться домой. Я долго думал над этим, пытаясь понять, трусость это или мудрость… Потом я просто прислонился головой к двери и закрыл глаза. Все началось почти сразу, как только я сделал это. Я видел реальные трехмерные картины жизни, как если бы я был невесомой воздушной сущностью, незримо присутствующей в месте, где они разворачивались… Я воспринимал все остро, эмоционально остро, и поэтому всякое плохое-хорошее суждение о событиях очень четко прослеживалось…

Первое, что я увидел — это была охота… Люди охотятся на морских львов. Точнее, на их, недавно появившихся на свет детёнышей. Малыши, родившиеся несколько недель назад, покрыты густым и нежным мехом — они ещё не обросли слоем жира, позволяющим не замерзать в холодных водах океана, поэтому они не могут уплыть от людей. Людям же нужен вышеупомянутый мех — для того, чтобы изготовить из него брелки для ключей, сделать тапочки и так далее. Мех морских львов ценится на рынке. И люди на моих глазах убивают малышей ради этой цены.

Вот один детёныш морского льва пытается уползти от бегущего за ним охотника. Я вижу чёрные, невинные глазки малыша и, о нет — я вижу, вижу и чувствую гораздо большее — страдания, неимоверные страдания страха и отчаяния, которые испытывает маленькое сердце. Да, у него, у животного, тоже есть сердце, и его страдания ничуть не меньшие, чем те, что возникают у человека, оказавшегося в подобной ситуации.

Охотник без труда настигает маленького львенка и резко и жестоко бьёт его тяжёлой палкой по голове. Но промахивается, и удар соскальзывает, не убивая, а лишь калеча. Я вижу окровавленную мордочку, я слышу крик, просящий о пощаде, крик огромного горя — малыш ещё живёт, он ещё мучается. Человек бьёт его ещё раз, затем — третьим ударом он добивает бьющееся в смертельной агонии маленькое, ни в чём не повинное существо… Боже, а вон — другое убийство, а там — третье… Не выдерживая, я пытаюсь моргнуть, и сразу же появляется следующая картина.

Четыре фигуры движутся по ночному, занесённому снегом, парку города. Это студенты. Они идут с праздника новоселья. Они пьяны, и кричат, и радуются, и громко смеются. Им весело, и они не думают об опасности. Но я ясно чувствую, что их ждёт опасная встреча. И я не ошибаюсь. За студентами на темной аллее появляется человек десять таких же, как они, молодых парней, и очевидно, что эта десятка ищет жестоких приключений. Один из последних садится на корточки, вылепливает руками твёрдый снежный шар, затем встает, прицеливается и бросает в идущую впереди четвёрку. Он оказывается метким «стрелком» — его снежок смешно разлетается на голове одного из студентов. Смех прекращается. Он переходит в удивление, а затем, когда, обернувшись, студенты видят десять здоровых фигур невдалеке, удивление перерастает в страх. Но силой воли ребята борются со своим страхом. Они не могут оставить эту выходку просто так. Они должны поквитаться. И они, стоя, ждут идущих к ним. И идущие забияки тоже боятся, но всё же идут — им тем более нельзя отступать, ведь их больше.

Казалось бы — обычная ситуация, назревает обычная драка, каких много на свете. Казалось бы — ребята просто развлекаются, просто тешатся — ну чего не бывает по молодости? Но так казалось раньше. Теперь же со мной происходят невероятные вещи… Чувствую, что люблю людей, которых вижу. Несмотря на то, что вижу их впервые. Люблю, люблю очень сильно — как родных, и ничего не могу с этим поделать… Господи, да что же это происходит со мной!…

Наполненный любовью, я смотрю, как мои любимые люди бьют друг друга. Вижу, как черствеют в судорогах тьмы сердца моих любимых, и эти раны кажутся более страшными, чем физические побои, которые дерущиеся наносят друг другу…

Один студент лежит на земле, другой убежал. Двух остальных, оказавших упорное сопротивление, особенно яростно добивают их родные братья. Я вижу, как одного человека бьют по лицу — в нос, в челюсть, не замечая, что лицо давно уже превратилось в кровавую массу. Второго избивают ногами. Но они — эти двое, которых бьют, — в том-то и весь ужас — они не безразличны мне. Чувство такое, что у меня на глазах избивают моих детей или родителей. Сердце чётко ощущает жестокие страдания, испытываемые моими любимыми… Что это со мной? Неужели я плачу? Моргаю…

Моргаю, и новые страшные картины человеческой глупости бегут перед глазами. Картины ещё более ужасные, чем прежде. Сейчас я вижу жестокие войны, множество убийств, великую громаду страданий. Чёрное страдание мрачной лентой эпизодов проносится в сознании. Каждый эпизод бесчеловечен и сменяется ещё более бесчеловечным, звериным. Они словно расставлены по ступеням лестницы, невыносимой для сердца. Последняя из ступеней, которую я смог выдержать лишь наполовину — описывать ли её?…

Видение начинается достаточно спокойно. Зловеще спокойно. Вижу группу людей в камуфляжной форме. Они вооружены — очень много инструмента, приносящего боль и смерть. Но всей боли, что сотворили они, им мало. Они жаждут ещё. Вокруг красивая природа, но они не видят. Их окружают пустынные, но величественные горы, красные цветы под ногами радуют глаза, но не их глаза. Они увлечены другим. Я вижу, как из-за камней выводят нескольких человек. Руки последних крепко связаны — чувствую, верёвки и проволока вгрызлись в кожу до крови. Моё невидимое сердце ощущает, какие глубокие, какие обширные страдания испытывает каждый из связанных — все они знают, что сейчас их будут казнить. Они волнуются, они боятся. Один из них вспоминает детей и жену, другой плачёт — он вспомнил маму. Третий, измученный постоянными пытками и побоями — ему сейчас, может быть, легче, чем другим. Ему больше всего хочется умереть сейчас, потому, что он потерял веру в жизнь…

Пленные ещё не знают, какую зловещую смерть им приготовили. Им хотят отпилить головы. Заживо. Я вижу в руках одного из вооруженных людей пилу. Обычную ножовку… Нет, этого я не вынесу.

«Люди! Или вы забыли, кто вы? Неужели вы забыли, что вы прежде всего — люди! Сколько же ещё вы так озверело будете мучить друг друга? Люди-и-и!!!» — я кричу, моё сердце кричит, оно содрогается от рыданий, оно плачет так, как до этого никогда не плакало.

Меня услышали. Меня услышал один из пленных — тот, который плакал. Он совсем ещё ребенок — даже усы не растут, как следует. Он вдруг поднимает голову, смотрит на небо и начинает улыбаться, хотя в глазах всё ещё стоят слёзы. Я вижу эти человеческие глаза. Они до сих пор снятся мне…

Душманы собираются заснять казнь на видеопленку. Один из них, стоя перед объективом камеры, на арабском языке рассказывает, что он намерен делать. Он вертит перед объективом этой ужасной пилой. Пленный солдат, тот, кто думал о детях, замечает пилу. Вижу, как его глаза широко раскрываются — он осознает только сейчас, куда его привели. И некоторое время стоит неподвижно, даже не дыша. Тот же юный пленник всё смотрит в небо, всё улыбается… Нельзя, чтобы он перестал улыбаться… Но что же делать? Как помочь?

Один из бандитов замечает улыбающегося солдата. Он подходит к пленному и на ломанном русском языке еле выговаривает:

«Вот с тебя мы и начнём».

Двое других берут солдата за локти связанных рук, думая, что он будет сопротивляться. Но он не сопротивляется…Дальнейшее описывать не буду. Слишком жестоко. И очень больно, поверьте, жутко больно это вспоминать…

Я как будто просыпаюсь всё в том же месте — у двери старинного сруба. Очнувшись, я замечаю, что безудержно плачу, сидя и положа голову на грудь красавице Лене. Она, сидя на коленях рядом со мной, придерживает мою голову одной рукой, другой же ласково гладит мои волосы. Она тепло шепчет мне:

— Не надо. Успокойся, Максим.

— Лена, — я пытаюсь внятно говорить, но разговор получается только сквозь всхлипы плача. — Лена… Там… т-там…

— Я это уже видела, Максим. Такие картины иногда посещают нас, стоит только закрыть глаза… Поэтому я знаю, — она отвечает, а мне неожиданно вспоминается седая прядь в её волосах… Белая, как снег, прядь…

— Ты видела? — переспрашиваю я.

— Да, Максим. Я знаю, как это больно… Это больно только до тех пор, пока воспринимаешь увиденное через понятия о добре и зле, на которых вы воспитаны. Вы не знаете, как воспринимать иначе, потому что это внедрено в ваш геном, это сформировано в вас, как нейрохимические цепочки ваших стандартных реакций на действительность, этим пропитано ваше подсознание… Между тем такое восприятие — это иллюзия. Добра и зла нет. Плохого и хорошего нет. Понимаешь, это иллюзия ваших чувств. Ничего плохого в увиденных тобою картинах не было. Ничего плохого не случилось ни с теми солдатами, ни с подростками, ни с детенышами морских котиков. В это трудно поверить, и тем более мне это трудно объяснить, но я уверяю тебя — с ними ничего не случилось… Потому что все вокруг есть Любовь. Помнишь, Иисус говорил, что Бог — это Любовь? Бог бесконечен, Он везде… Это значит, что все вокруг тебя — это Бог, все, что ты видишь — это Любовь… То, что ты видел, это была Любовь, самая сильная Любовь во Вселенной… Ты видел Любовь, а тебя трясет и ты плачешь. Ты просто не понимаешь, ты не видишь истинной картины. Ты не веришь, что все вокруг — Любовь, ты веришь в смерть, в то, что тебе что-то угрожает. Это очень ограниченное понимание жизни, Максим, но именно так вы и живете там… Пойми — это только созданная Люцифером компьютерная игра — игра, и не больше. Просто вы там совершенно забыли, что когда-то захотели в нее сыграть, не сидя перед экраном с джойстиком в руке, а в качестве самих героев игры — вы захотели попасть за экран и посмотреть — каково это — быть там? И на самом деле каждый из вас проживает тот опыт, который он страстно хотел прожить. Даже тот солдат внутренне всегда хотел пережить то, что с ним случилось. Все они хотели это пережить. И на самом деле никто из них не умер — все они, как и прежде, есть. Страдания и боли нет — это всего лишь производные сознания, которые внедрены Люцифером в роли его игры для того, чтобы играющий превзошел себя… Это очень трудно понять, особенно тем, кто привык мыслить в категориях добра и зла, кто верит в смерть. Может показаться, что я несу полную чушь, или, как ты это называешь, «бред»…

Постепенно я успокаиваюсь. Плач и рыдания проходят. Лена всё ещё гладит меня, придерживая мою голову. Слышу спокойное и размеренное дыхание девочки. Ощущаю благовонный аромат, исходящий от её тела. Сам же я вспотел.

— Когда ты свободен от добра и зла, ты можешь помочь другим превзойти это ограниченное понимание. Оно было необходимым, но сейчас его время истекло. Пришло время выйти из этой Программы. Это очень просто, это то, что Иисус называл «не от мира сего»… Вот, смотри… В вашем обществе об этом мало что известно. Но я покажу, и ты поймешь. — Ласково прижав мою голову к своей груди, она продолжает: — Закрой глаза и расслабься… Вот так… А теперь прислушайся. Прислушайся, Максим.

От её объятий мне становится легко и тепло. Я почти полностью успокаиваюсь, чувствуя защищённость и абсолютную безопасность. Меня успокаивает биение её сердца. Я улавливаю мягкий и размеренный пульс, я вслушиваюсь в него, и мне становится всё лучше…

Вижу паперть кладбища. Ночь, темно и поначалу едва удаётся разглядеть маленькую детскую фигурку, обнявшую крест с надгробием. Это маленький мальчик. Неизвестно откуда, но я узнаю, что во время терракта взорвалось СВУ, и у мальчика погибла мама. Он оказался в приюте. Там ему очень плохо. И очень не хватает материнской доброты, доброй мамы рядом. Сегодня ночью он убежал из приюта, убежал на кладбище — к маме. И даже о страхе он забыл, он только плачёт, уткнувшись маленькой головкой в холодный камень могильной плиты. Он тихо шепчет:

— Мама, мамочка… — и опять плачет.

От такой картины мне сперва тоже становится грустно, но Лена говорит:

— Не надо волноваться, Максим. Лучше научись делать так…

Вижу, как возле мальчика, прямо в воздухе, вырисовываются контуры небольшой фигуры. По мере их обрисовки они обретают цвет и форму… Это контуры сердца… Бело-золотое сердце появляется в воздухе над мальчиком, освещая сумрак ночи лучами яркого света. Сердце пульсирует, от него постоянно отделяются круги света. Они растут, как волны от брошенного в воду камня. Они медленно расходятся от сердца, касаясь мальчика, уходя в него…

Мальчик ещё не видит этой необычайно сказочной картины, но его сердце уже почувствовало. Плач утихает. Малыш успокаивается. Он садится возле могилки, вытирая руками слезы. Потом он оглядывается. Он смотрит вверх, но сияющего сердца, видимо, не замечает. Но он чувствует его, потому что спрашивает:

— Мама… Это ты?

Вслушиваясь в тишину, в глубокую тишину ночи, малыш находит в ней лишь одному ему ведомые ответы:

— Мне так грустно без тебя, мамочка. Почему ты оставила меня одного?

— Быть сильным? Но ведь… Но я же… Как же без тебя?

— Да… Я понимаю… Ты права…

Так он искренне говорит с кем-то, как будто бы с этим золотым сердцем… Говорит на незнакомом языке, но — странное дело — мне понятно каждое слово. Правда, ответы на реплики мальчика мне не слышны. Они слышны только ему. И в процессе разговора лицо малыша преображается. В голосе появляются решимость и даже нотки радости. Той радости, которая посещает детей в предновогоднюю ночь. Эта радость, чистая и ликующая, сейчас исходит от золотого сердца, и мальчик просто наполняется ею, как замерзший человек, подойдя к костру, наполняется теплом от огня. Малыш встает, шмыгает носом, и его глаза, ещё не просохшие от слёз, вдруг становятся счастливыми. Он некоторое время стоит возле могилки мамы. Затем, отвернувшись, он медленно удаляется по тёмной аллее… Золотое сердце постепенно растворяется в воздухе… Точно так же постепенно исчезает, будто тает, всё видение в целом. Сквозь него проступают очертания иной картины, как это иногда бывает по телевизору, когда кадры одного эпизода накладываются на другой посредством монтажа. Я вижу маленькую девочку, сидящую на поляне и допевающую:

…Что делят взрослые дяди?

Что так глядят упрямо?

Денег ли, власти ли ради

Бомба убила маму?

… Рядом с ней я замечаю молодого юношу… Боже мой, это же я! Опять я вижу себя со стороны! А девочка — это она, Лена! Это когда мы с ней и Олегом… Ну, вы помните, я уже писал об этом! Когда мы только познакомились и сидели на горном лугу, и Лена пела… О, Боже, так она же не просто пела… Я вдруг начинаю понимать, что золотое сердце, только что виденное — это её сердце. Её сердце! Пока она пела, её сердце… Её мысли, её сознание… Вспоминаю этот добрый, но отсутствующий взгляд, смотрящий будто бы сквозь пространство… Вспоминаю задумчивую улыбку сострадания на её детском лице… Вот это да… Вот это да!!!

— Лена.

— Что, Максим?

— Неужели это ты?

— Что я?

— Неужели это ты таким чудесным способом… ну, это… на расстоянии успокоила мальчика?

— Да. Но что тут чудесного?

— Это было твоё сердце? Можешь не отвечать, я знаю — оно твоё, но не понимаю, почему оно появляется без тебя всей?… То есть, я хотел сказать… Тьфу, что я несу?..

— Ты не волнуйся, Максим. Не надо… Ведь всё очень просто. Человеческое сердце — это источник волшебной силы. Только эта сила сейчас спит у очень многих людей. У меня она не спит. И у других жителей Благодати она тоже не спит…

— Почему у вас она не спит, а у обычных людей спит?

— Ну как же… Ну разве ты не понял? Мы ведь тоже самые что ни на есть обычные. Только с рождения живём в естественных условиях. А люди вашей цивилизации, приходя в мир маленькими детьми, всю свою жизнь подвергаются чудовищной обработке культурой, моралью и совестью… Причина в этом…

Задумавшись, я невольно воспроизвёл в памяти недавно увиденное, сравнил это с образом жизни в Благодати, и… понял. Понял! До меня окончательно дошло… До меня всегда поздно доходит…

— …Да-а-а… М-да-а-а…

Мы сидели возле двери ещё некоторое время, точнее, очень долго ещё сидели. Мы смотрели на усеянное звёздами небо, и я вспоминал слова из детской песенки:

Там высоко, вы-со-ко

Кто-то разлил мо-ло-ко,

И получилась Мле-чная Доро-га…

А вдоль планет, вдо-оль планет,

По голубой си-неве

Месяц плывет, как бе-лая пиро-га…

Вспоминал слова из детского мультфильма «Король — Лев», когда молодой лев и обезьяна точно так же, как и мы, сидели и смотрели на эти звёзды, и обезьяна сказала льву: «Посмотри наверх. Это великие Цари наблюдают за тобой сверху»…

Как много за нашим миром неизвестных, захватывающих тайн. Как много чудесных приключений, похожих на самое лучезарное детство. Как много чистой, непорочной Любви, встречающейся, как цветок белой лилии или как целое ромашковое поле. И как окостенели наши мозги, если мы согласились променять всё это на жизнь в каменных коробках, на бумажные подачки, которые там, у нас, называются зарплатой, на бутылку пива и телевизор, на тряпки, называемые одеждой, разделённые по категориям на модные и уже нет, на машину и гараж с дачей, на грязный секс, когда он или она уже почти не помнят, что такое — трепетать от чистой и юной первой Любви. Люди забыли свою Любовь. Люди, мы с Вами забыли свою самую первую, самую чистую Любовь. Мы живём в мире, где Любовь совершенно забыта!.. Мне захотелось вернуться туда и рассказать всем про то, что они забыли, про то, как все просто…

«Я вернусь!» — сказал я про себя и даже кулаком по земле ударил. Лена повернулась и посмотрела на меня. Она внимательно меня разглядывала, — я видел это боковым зрением. Потом она прильнула ко мне и обняла меня опять. Она сделала это очень ласково и нежно, но было в её движениях что-то ещё… Было похоже, что она прощается… Я с недоумением глянул на неё, а она, грустно улыбнувшись, спросила:

— Можно, я поцелую тебя на прощание, Максим?

— На прощание? Ты уже уходишь?..

Она прикоснулась губами к моей щеке и прошептала:

— Я не хотела, но ты сам решил… Боже мой, я сейчас наделаю глупостей и оставлю тебя. Вопреки воле твоего «Я» оставлю…

— Чего? — опешил я.

— Да так, ничего… Прощай, Максим… Мы с тобой ещё встретимся… Обязательно встретимся… Я всегда буду любить тебя… — последнее, что я увидел, это её глаза. Она плакала…