Часть первая: Преддверие к виденью

Часть первая: Преддверие к виденью

1

2 апреля 1968 г.

Дон Хуан на секунду взглянул и, казалось, совсем не был удивлен тем, что увидел меня, несмотря на то, что прошло уже более двух лет с тех пор, как я последний раз приезжал к нему. Он положил руку мне на плечо, улыбнулся и сказал, что я изменился и выгляжу толстым и мягким.

Я привез экземпляр своей книги. Безо всяких вступлений я вынул ее из портфеля и вручил ему.

– Это книга о тебе, дон Хуан, – сказал я.

Он взял ее и провел рукой по страницам, как если бы это была колода карт. Ему понравился зеленый оттенок переплета и высота книги. Он ощупал переплет ладонями, пару раз повернул его и затем вручил мне книгу обратно. Я чувствовал большой прилив гордости.

– Я хочу, чтобы ты оставил ее себе, – сказал я.

Он потряс головой в беззвучном смехе.

– Я лучше не буду, – сказал он и затем добавил с широкой улыбкой: – ты знаешь, что мы делаем с бумагой в Мексике.

Я рассмеялся. Мне показалась прекрасной его легкая ирония.

Мы сидели на скамейке парка в небольшом городке в горном районе центральной Мексики. У меня не было абсолютно никакой возможности дать ему знать о моем намерении посетить его, но я был уверен, что найду его, и я нашел. Я очень недолго прождал в этом городе прежде, чем дон Хуан прибыл с гор, и я нашел его на базаре у прилавка одного из его друзей.

Дон Хуан сказал мне, как само собой разумеющееся, что я тут как раз вовремя, чтобы доставить его обратно в Сонору; и мы уселись в парке, чтобы подождать его друга, масатекского индейца, у которого он жил.

Мы ждали около трех часов. Мы говорили о разных неважных вещах, и к концу дня, как раз перед тем, как пришел его друг, я рассказал ему о нескольких случаях, свидетелем которых я был несколько дней назад.

Во время моей поездки у меня сломалась машина на окраине города, и в течение трех дней мне пришлось оставаться в нем, пока длился ремонт. Напротив автомастерской был мотель, но пригород всегда действовал на меня удручающе, поэтому я остановился в восьмиэтажной гостинице в центре города.

Мальчик-курьер сказал мне, что в отеле есть ресторан, и, когда я спустился туда поесть, я обнаружил, что там имеются столики снаружи на улице. Они довольно красиво располагались на углу улицы под низкой кирпичной аркой современных линий. Снаружи было прохладно, и там были свободные столики, однако я предпочел сидеть в душном помещении. Входя я заметил, что на бревне перед рестораном сидит группа мальчишек – чистильщиков обуви, и я был уверен, что они станут преследовать меня, если я сяду за один из наружных столиков.

С того места, где я сидел, мне была видна через стекло эта группа мальчишек. Пара молодых людей заняла столик, и мальчишки окружили их, прося почистить их обувь. Молодые люди отказались, и я был удивлен, увидев, что мальчишки не стали настаивать, а вернулись и сели на свое место. Через некоторое время трое мужчин в деловых костюмах поднялись и вышли, и мальчишки, подбежав к их столику, начали есть остатки пищи. Через несколько секунд тарелки были чистыми. То же самое повторилось с объедками на всех остальных столах.

Я заметил, что дети были весьма аккуратны; если они проливали воду, то они промокали ее своими собственными фланельками для чистки обуви. Я также отметил тотальность их уборки съестного. Они съедали даже кубики льда, оставшиеся в стаканах, лимонные дольки из чая, кожуру и т.п. Не было совершенно ничего, что бы они оставляли.

За то время, что я был в отеле, я обнаружил, что между детьми и хозяином ресторана существует соглашение: детям было позволено околачиваться у заведения с тем, чтобы заработать немного денег у посетителей, а также доедать остатки пищи на столиках с тем условием, что они никого не рассердят и ничего не разобьют. Их было одиннадцать человек в возрасте от пяти до двенадцати лет, однако самый старший держался особняком от остальной группы. Они намеренно отталкивали его, дразня его частушкой, что у него есть лобковые волосы и он слишком стар, чтобы находиться среди них.

После трех дней наблюдения за тем, как они подобно стервятникам бросались на самые непривлекательные объедки, я искренне расстроился и покинул город с чувством, что нет никакой надежды для этих детей, чей мир был уже раздавлен их каждодневной борьбой из-за куска пищи.

– Ты их жалеешь? – воскликнул дон Хуан вопрошающим тоном.

– Конечно, жалею, – сказал я.

– Почему?

– Потому что я озабочен благосостоянием окружающих меня людей. Эти мальчики – дети, а их мир так некрасив и мелок.

– Подожди. Подожди. Как ты можешь говорить, что их мир некрасив и мелок? – сказал дон Хуан, передразнивая мое выражение. – Ты думаешь, что твой мир лучше, не так ли?

Я сказал, что так и думаю, и он спросил меня, почему. И я сказал ему, что по сравнению с миром этих детей мой мир бесконечно более разнообразен и богат развлечениями и возможностями для личного удовлетворения и развития. Смех дона Хуана был искренним и дружеским. Он сказал, что я неосторожен с тем, что я говорю, что у меня нет возможности измерить богатство и возможности мира этих детей.

Я подумал, что Хуан просто упрямится. Я действительно думал, что он становится на противоположную точку зрения просто для того, чтобы раздражать меня. Я искренне верил, что у этих детей нет ни малейшего шанса для интеллектуального роста.

Я еще некоторое время отстаивал свою точку зрения, а затем дон Хуан спокойно спросил меня:

– Разве ты не говорил мне однажды, что по твоему мнению величайшим достижением для человека будет стать человеком знания?

Я говорил так и повторил вновь, что, по-моему, стать человеком знания – это одно из величайших интеллектуальных достижений.

– Так ты думаешь, что твой очень богатый мир когда-нибудь поможет тебе стать человеком знания? – спросил дон Хуан с легким сарказмом.

Я не ответил, и тогда он задал тот же вопрос другими словами – оборот, который я всегда применял к нему, когда считал, что он не понимает.

– Другими словами, – сказал он, широко улыбаясь и очевидно видя, что я осознаю его игру, – могут ли твоя свобода и твои возможности помочь тебе стать человеком знания?

– Нет, – сказал я с ударением.

– Тогда как же ты можешь чувствовать жалость к этим детям? – спросил он серьезно, – любой из них может стать человеком знания. Все люди знания, которых я знаю, были детьми, подобными тем, которых ты видел, подъедающими объедки и вылизывающими столики.

Аргумент дона Хуана дал мне неприятное ощущение. Я не чувствовал жалости к этим обделенным привилегиями детям оттого, что им не хватает пищи, но жалел их за то, что по моим расчетам мир уже приговорил их к интеллектуальной неадекватности. И, однако же, по расчетам дона Хуана, каждый из них мог достичь того, что я считал вершиной человеческих интеллектуальных достижений – стать человеком знания. Мои причины к тому, чтобы жалеть их, были необоснованны. Дон Хуан точно поддел меня.

– Может быть, ты и прав, – сказал я. – но как можно избежать желания, искреннего желания помочь окружающим тебя людям?

– Как же, ты думаешь, им можно помочь?

– Облегчая их ношу. Самое маленькое, что можно сделать для окружающих нас людей, так это попытаться изменить их. Ты ведь и сам занимаешься этим. Разве не так?

– Нет. Этого я не делаю. Я не знаю, что менять, и зачем менять что-либо в окружающих меня людях.

– А как насчет меня, дон Хуан? Разве ты не учил меня для того, чтобы я изменился?

– Нет. Я не пытаюсь изменить тебя. Может случиться, что однажды ты станешь человеком знания – этого никак нельзя узнать – но это не изменит тебя. Когда-нибудь ты, возможно, сможешь увидеть людей в другом плане, и тогда ты поймешь, что нет способа изменить что-либо в них.

– Что это за другой план виденья людей, дон Хуан?

– Люди выглядят по-другому, если их видишь. Маленький дымок поможет тебе увидеть людей, как нити света.

– Нити света?

– Да, нити, как тонкая паутина. Очень тонкие волокна, которые циркулируют от головы к пупку. Таким образом, человек выглядит, как яйцо из циркулирующих волокон. А его руки и ноги подобны светящимся протуберанцам, вырывающимся в разные стороны.

– И так выглядит каждый?

– Каждый. Кроме того, человек находится в контакте со всем остальным, не через руки, правда, а через пучок длинных волокон, вырывающихся из центра его живота. Эти волокна присоединяют человека ко всему окружающему; они сохраняют его равновесие; они придают ему устойчивость. Поэтому, как ты сможешь увидеть когда-нибудь, человек – это светящееся яйцо, будь он нищим или королем, и нет способа изменить что-либо, или, вернее, что можно изменить в светящемся яйце, а?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.