9

9

В течение трех месяцев дон Хуан систематически избегал разговора о страже. Я посетил его четыре раза в течение этих месяцев; он вовлекал меня в текущие поручения для него каждый раз, и когда я выполнял поручения, он просто велел мне уезжать домой. 24 апреля 1969 года, когда я в четвертый раз был в его доме, я, наконец, заговорил с ним после того, как мы поели и сидели возле его глиняной печки. Я сказал ему, что он делал что-то несоответственное мне; я был готов учиться, и, тем не менее, он даже не хотел меня вернуть. Я должен был очень сильно напрягаться, чтобы побороть свое отвращение к использованию галлюциногенных грибов, и я чувствовал, как он сам сказал, что я не должен терять время.

Дон Хуан явно слушал мои жалобы.

– Ты еще слаб, – сказал он, – ты торопишься, когда ты должен ждать, но ты ждешь, когда ты должен торопиться. Ты слишком много думаешь. Теперь ты думаешь, что нельзя терять время. Недавно ты думал, что ты не хотел курить ничего больше. Твоя жизнь – такая же проклятая неопределенность; ты недостаточно плотен, чтобы встретиться с дымком. Я отвечаю за тебя, и я не хочу, чтобы ты умер, подобно проклятому дураку.

Я почувствовал смущение.

– Что я могу сделать, дон Хуан? У меня большое нетерпение.

– Живи, как воин! Я говорил тебе уже, что воин берет ответственность за свои действия, за самые тривиальные из своих действий. Ты проявляешь свои мысли, и это неправильно. Ты потерпел неудачу со стражем из-за своих мыслей.

– Как я потерпел неудачу, дон Хуан?

– Ты думаешь обо всем. Ты думал о страже, и поэтому ты не смог победить его. В первую очередь, ты должен жить, как воин. Я думаю, что ты понял это очень хорошо.

Я хотел вставить что-нибудь в свою защиту, но он показал жестом, чтобы я молчал.

– Твоя жизнь довольно трудна, – продолжал он. – Фактически, твоя жизнь труднее, чем учеников Хенаро Паблито или Нестора, и все же они видят, а ты нет. Твоя жизнь труднее, чем у Элихио, а он, вероятно, увидит раньше тебя. Это расстраивает меня. Даже Хенаро не может пережить этого. Ты честно выполнил все, что я говорил тебе делать. Все, чему мой бенефактор научил меня на первой ступени обучения, я передал тебе. Правило верное, шаги не могут быть изменены. Ты сделал все, что нужно было сделать, и все же ты не видишь; но тем, кто видит, подобно Хенаро, кажется, будто ты видишь. Я полагаюсь на это, и я обманываюсь. Ты вертишься вокруг и ведешь себя, как идиот, который не видит, что, конечно, является правильным для тебя.

Слова дона Хуана причинили мне глубокое страдание. Я не знаю, почему, но я был близко к слезам. Я начал рассказывать о своем детстве, и волна жалости к себе охватила меня. Дон Хуан пристально посмотрел на меня на секунду и отвел глаза. В них был пронзительный блеск. Я почувствовал, что он захватил меня своими глазами. У меня было ощущение, что две руки ласково сжали меня, и я ощутил непонятное волнение, нетерпеливое желание, приятное отчаяние в области моего солнечного сплетения. Я стал сознавать свою брюшную область. Я ощутил там жар. Я не мог говорить связно больше и забормотал, затем я перестал говорить совсем.

– Возможно, это обещание, – сказал дон Хуан после долгой паузы.

– Извините.

– Обещание, которое ты дал однажды давным-давно.

– Какое обещание?

– Ты, может быть, можешь сказать мне это. Ты помнишь это, нет?

– Нет.

– Ты обещал что-то очень важное однажды. Я думал, что, может быть, ты обещал охранять себя от видения.

– Я не знаю, о чем ты говоришь.

– Я говорю об обещании, которое ты дал! Ты должен помнить его.

– Если ты знаешь, что было обещание, почему ты не скажешь мне, дон Хуан?

– Нет. Не будет никакой пользы сказать тебе это.

– Было ли это обещанием, которое я сделал себе?

На мгновение я подумал, что он, может быть, ссылается на мое решение оставить ученичество.

– Нет. Это что-то, что имело место очень давно, – сказал он.

Я засмеялся, потому что я был уверен, что дон Хуан играет со мной какую-то игру. Я почувствовал озорство. У меня было ощущение приподнятого настроения при мысли, что я могу дурачить дона Хуана, который, как я был убежден, знал так же мало, как и я, о подозреваемом обещании. Я был уверен, что он ловил рыбу в темноте и пытался импровизировать. Мысль потакать ему доставляла мне удовольствие.

– Было ли оно чем-то, что я обещал моему дедушке?

– Нет, – сказал он, и глаза его заблестели. – Также не то, что ты обещал своей бабушке.

Смешная интонация, которую он придал слову «бабушка», заставила меня засмеяться. Я подумал, что дон Хуан ставил мне ловушку, но я хотел играть игру до конца. Я начал перечислять всех возможных людей, кому я мог бы обещать что-нибудь очень важное. О каждом он сказал нет. Затем он перевел разговор к моему детству.

– Почему твое детство было печальным? – спросил он с серьезным выражением.

Я сказал ему, что мое детство в действительности было не печальным, но, может быть, немного трудным.

– Каждое ощущение – это путь, – сказал он, посмотрев на меня снова, – я также был очень несчастлив и боязлив, когда я был ребенком. Трудно быть индейским ребенком, очень трудно. Но память о том времени не имеет больше значения для меня, раньше было трудно. Я перестал думать о трудности моей жизни как раз перед тем, как я научился видеть.

– Я также не думаю о своем детстве, – сказал я.

– Тогда почему это делает тебя печальным? Почему ты хочешь плакать?

– Я не знаю. Возможно, когда я думаю о себе, как о ребенке, я чувствую жалость к себе и ко всем близким людям. Я чувствую себя беспомощным и печальным.

Он пристально посмотрел на меня, и снова в области живота я отметил необычайное ощущение двух рук, сжимающих его. Я отвел свои глаза, а затем быстро взглянул назад на него. Он смотрел в пространство мимо меня; его глаза были затуманены, без фокуса.

– Это было обещанием твоего детства, – сказал он после короткого молчания.

– Что я обещал?

Он не отвечал. Его глаза были закрыты. Я невольно улыбнулся; я знал, что он чувствовал свой путь в темноте; однако, я несколько потерял свое первоначальное стремление шутить с ним.

– Я был тощим ребенком, – продолжал он, – и я всегда боялся.

– Таким же был я, – сказал я.

– То, что я помню больше всего, это ужас и печаль, которые я чувствовал, когда мексиканские солдаты убили мою мать, – сказал он тихо, как будто его память была еще мучительной, – она была бедной и покорной индианкой. Может быть, это было лучше, что ее жизнь была кончена тогда. Я хотел быть убитым с ней, потому что я был ребенком. Но солдаты поймали и избили меня. Когда я бросился на тело моей матери, они ударили меня по рукам хлыстом и разбили пальцы. Я не чувствовал никакой боли, но я не мог хватать больше, а затем они оттащили меня.

Он перестал говорить. Его глаза были еще закрыты, и я мог обнаружить очень незаметное дрожание его губ. Глубокая печаль начала охватывать меня. Картины моего собственного детства нахлынули на меня.

– Сколько лет было тебе, дон Хуан? – спросил я, просто чтобы возместить печаль во мне.

– Может быть, семь. Это было время великих войн яки. Мексиканские солдаты напали на нас неожиданно, когда моя мать готовила пищу. Она была беспомощной женщиной. Они убили ее безо всякого повода. Не было никакой разницы в том, что она умерла так, и действительно нет, и, тем не менее, для меня она есть. Я не могу сказать себе, почему, однако; она просто есть. Я думал, что они убили моего отца также, но это было не так. Он был ранен. Позже они посадили нас в поезд, подобно скоту, и закрыли дверь. Несколько дней они держали нас там, в темноте, как животных. Они держали нас живыми кусками пищи, которые они бросали время от времени в вагон.

Мой отец умер от ран в этом вагоне. Он стал бредить от боли и лихорадки, и продолжал говорить мне, что я должен выжить. Он продолжал говорить мне это до самого последнего момента своей жизни.

Люди позаботились обо мне; они накормили меня; старая женщина знахарка скрепила сломанные кости моей руки. И, как ты видишь, я жив. Жизнь была ни хорошей, ни плохой для меня; жизнь была трудной. Жизнь трудна, и для ребенка она иногда сам ужас.

Мы очень долго молчали. Возможно, час прошел в полной тишине. У меня были очень спутанные чувства. Я был несколько удручен, но, однако, я не мог сказать, почему. Я переживал чувство угрызения совести. Перед этим я хотел потакать дону Хуану, но он внезапно поменялся ролями к его прямой выгоде. Это было просто и выразительно и произвело во мне необычное чувство. Мысль о ребенке, испытывающем боль, всегда была повышенно чувствительным предметом для меня. В мгновение мои чувства проникновения к дону Хуану открыли путь ощущению отвращения к себе. Я действительно принял, как будто жизнь дона Хуана была просто клиническим случаем. Я был на грани вскрытия моих заметок, когда дон Хуан ткнул меня пальцем в икру ноги, чтобы привлечь мое внимание. Он сказал, что он «видел» свет насилия вокруг меня, и поинтересовался, не собираюсь ли я начать бить его. Его смех восхитительно прервался. Он сказал, что я поддавался вспышкам насильственного поведения, но что, в действительности, я не был плохим и что долгое время насилие было против меня самого.

– Ты прав, дон Хуан, – сказал я.

– Конечно, – сказал он, смеясь.

Он убедил меня рассказать о своем детстве. Я начал рассказывать ему о своих годах страха и одиночества, увлекся описанием того, что, я думал, было моей потрясающей борьбой, чтобы выжить и утвердить свой дух. Он рассмеялся при метафоре об «утверждении моего духа».

Я рассказывал долго. Он слушал с серьезным выражением. Затем, в один момент его глаза «прижали» меня снова, и я перестал говорить. После секундной паузы он сказал, что никто никогда не унижал меня, и что была причина того, что я не был в действительности плохим.

– Ты не потерпел поражения, все же, – сказал он.

– Он повторил утверждение четыре или пять раз, поэтому я почувствовал необходимость спросить его, что он подразумевал под этим. Он объяснил, что потерпеть поражение было условием жизни, которое было неизбежным. Люди или побеждали, или терпели поражение, и, в зависимости от этого, они становились преследователями или жертвами. Эти два условия преобладали, пока человек не начинал видеть; видение рассеивало иллюзию победы, поражения или страдания. Он добавил, что я научусь видеть, когда я одержу победу над памятью униженного существа.

Я запротестовал, что я не был и никогда не был победителем в чем-нибудь; и что моя жизнь была, пожалуй, поражением.

Он засмеялся и бросил свою шляпу на пол.

– Если твоя жизнь является таким поражением, наступи на мою шляпу, – вызвал он меня в шутку.

Я чистосердечно доказывал свое. Дон Хуан стал серьезным. Его глаза сузились до тонких щелок. Он сказал, что я думал, что моя жизнь была поражением, по другим причинам, нежели само поражение. Затем он быстро и совершенно неожиданно взял мою голову в свои руки, зажав ладонями мои виски. Его глаза стали сильными, когда он взглянул в меня. Без испуга я сделал глубокий вдох ртом. Он позволил моей голове откинуться против стены, пристально глядя на меня. Он выполнил свои движения с такой скоростью, что некоторое время, пока он не ослабил и не откинул удобно против стены, я был еще на середине глубокого вдоха. Я почувствовал головокружение, неловкость.

– Я вижу маленького мальчика, – сказал дон Хуан после паузы.

Он повторил это несколько раз, как будто я не понимал. У меня было чувство, что он говорил обо мне, как о маленьком кричащем мальчике, поэтому я не обратил действительного внимания на это.

– Эй! – сказал он, требуя моего полного внимания, – я вижу маленького кричащего мальчика.

Я спросил его, был ли этот мальчик мной. Он сказал, нет. Тогда я спросил его, было ли это видение моей жизни или просто памятью из его собственной жизни. Он не ответил.

– Я вижу маленького мальчика, – продолжал он, – он кричит и кричит.

– Я знаю этого мальчика? – спросил я.

– Да.

– Он мой маленький мальчик?

– Нет.

– Он кричит теперь?

– Он кричит теперь, – сказал он с уверенностью.

Я подумал, что дон Хуан видел кого-то, кого я знал, кто был маленьким мальчиком, и кто в этот самый момент кричал. Я назвал по именам всех детей, которых я знал, но он сказал, что те дети не имели отношения к моему обещанию, а ребенок, который кричал, имел очень большое отношение к нему.

Утверждение дона Хуана казалось нелепым. Он сказал, что я обещал что-то кому-то в моем детстве и что ребенок, который кричал в этот самый момент, имел большое отношение к моему обещанию. Я говорил ему, что в этом нет смысла. Он спокойно повторял, что он «видел» маленького мальчика, кричащего в этот момент, и что маленькому мальчику было больно.

Я старался подогнать его утверждения под какой-нибудь вид правильного образа, но я не мог установить их связь с чем-нибудь, что я сознавал.

– Я отказываюсь, – сказал я, – потому что я не помню, что я давал важное обещание кому-нибудь, меньше всего ребенку.

Он прищурил глаза снова и сказал, что этот особенный ребенок, который кричал точно в этот момент, был ребенок моего детства.

– Он был ребенок во время моего детства, и он, тем не менее, кричит теперь? – спросил я.

– Он – ребенок, который кричит теперь, – настаивал он.

– Ты понимаешь, что ты говоришь, дон Хуан?

– Понимаю.

– Это не имеет смысла. Как может он быть ребенком теперь, если он был ребенком, когда я сам был ребенком?

– Это ребенок, и он кричит теперь, – сказал он упорно.

– Объясни это мне, дон Хуан.

– Нет. Ты должен объяснить это мне.

Хоть убей, я не мог понять того, о чем он говорил.

– Он кричит! Он кричит! – дон Хуан продолжал говорить в гипнотизирующем тоне. – И он держит тебя теперь. Он крепко сжимает. Он обнимает. Он смотрит на тебя. Ты чувствуешь его глаза? Он становится на колени и обнимает тебя. Он моложе тебя. Он подбегает к тебе. Но его рука сломана. Ты чувствуешь его руку? У этого маленького мальчика нос выглядит подобно пуговице. Да! Это нос пуговицей.

В моих ушах появился гул, и я потерял ощущение существования дома дона Хуана. Слова «нос пуговицей» бросили меня сразу в сцену из моего детства. Я знал мальчика с носом-пуговицей! Дон Хуан незаметно продвинул свой путь в одно из наиболее темных мест моей жизни. Я знал обещание, о котором он говорил. У меня было ощущение приподнятого настроения, отчаяния, благоговения перед доном Хуаном и его великолепным маневром. Как, черт возьми, он знает о мальчике с носом-пуговкой из моего детства? Я стал так взволнован воспоминанием, которое дон Хуан вызвал во мне, что моя сила вспомнить перенесла меня назад ко времени, когда мне было восемь лет. Моя мать оставила меня два года назад, и я проводил наиболее адские годы моей жизни, циркулируя среди сестер моей матери, которые служили исполняющими долг заместителей матери и заботились обо мне пару месяцев одновременно. У каждой из моих теток была большая семья, и безразлично, как заботливы или покровительственны были тетки ко мне, – со мной соперничали двадцать два родственника. Их бессердечность бывала иногда действительно странной. Я чувствовал тогда, что меня окружали враги, и в последующие мучительные годы я ушел в отчаянную и грязную войну. Наконец, посредством способов, которые я все еще не знаю до этого дня, я добился успеха в покорении всех моих двоюродных родственников. Я действительно был победителем. Я не имел больше соперников, которые бы имели значение. Однако я не знал этого, и не знал, как остановить мою войну, которая распространилась на школьную почву.

Классы сельской школы, куда я ходил, были смешанными, и первый и третий классы были разделены только расстоянием между партами. Это там я встретил маленького мальчика с плоским носом, которого дразнили прозвищем «пуговичный нос». Он был первоклассник. Я выбрал его случайно, без специального намерения. Но он, казалось, любил меня, несмотря на все, что я делал ему. Он привык следовать за мной повсюду и даже хранил тайну, что я был ответственен за доску, которая поставила в тупик директора. И, однако, я все же дразнил его. Однажды я нарочно опрокинул стоявшую тяжелую классную доску; она упала на него; парта, за которой он сидел, смягчила удар, но все же удар сломал ему ключицу. Он упал. Я помог ему встать и увидел боль и испуг в его глазах, когда он смотрел на меня и держался за меня. Удар при виде его боли и искалеченной руки был больше, чем я мог вынести. Годы я ужасно боролся против моих родственников, и я победил; я покорил своих врагов; я был сильным в тот момент, когда вид кричащего маленького мальчика с носом-пуговкой разрушил мои победы. Прямо там я оставил битву. Любым путем, на какой я был способен, я решил не воевать когда-либо снова. Я подумал, что ему, может быть, отрежут руку, и я обещал, что если маленький мальчик вылечится, я никогда больше не буду победителем. Я отдал свои победы ему. Это был путь, и я понял это тогда.

Дон Хуан открыл гноящуюся рану в моей жизни. Я почувствовал головокружение, был потрясен. Источник неослабленной печали заструился во мне, я был побежден им. Я чувствовал тяжесть своих действий на себе. Воспоминание об этом маленьком курносом мальчике, чье имя было Хоакин, произвело на меня такую явную боль, что я заплакал. Я сказал дону Хуану о моей печали из-за этого мальчика, который никогда не имел ничего, – этот маленький Хоакин не имел денег, чтобы пойти к врачу, и его рука так и не срослась правильно. И все, что я должен был дать ему, это мои детские победы. Поэтому я чувствовал стыд.

– Будь в мире, чудак, – сказал дон Хуан повелительно, – ты отдал достаточно. Твои победы были сильными, и они были твоими. Ты отдал достаточно. Теперь ты должен изменить свое обещание.

– Как я изменю его? Я просто скажу так?

– Обещание не может быть изменено просто говорением так. Может быть, очень скоро ты сможешь узнать, что надо делать, чтобы изменить его. Тогда, возможно, ты даже будешь видеть.

– Можешь ты дать мне какие-нибудь указания, дон Хуан?

– Ты должен терпеливо ждать, зная, что ты ждешь, и зная, зачем ты ждешь. Это путь воина. И если есть повод для выполнения твоего обещания, тогда ты должен сознавать, что ты выполняешь его. Тогда придет время, когда твое ожидание кончится, и ты не должен будешь больше чтить свое обещание. Ты ничего не можешь сделать для жизни этого маленького мальчика. Только он мог аннулировать это действие.

– Но как он может?

– Посредством узнавания, чтобы свести его желания к нулю. Пока он думает, что он был жертвой, его жизнь будет адом. Пока ты думаешь так же, твое обещание будет действительным. То, что делает нас несчастными – это желание. Однако если мы научимся сводить свои желания к нулю, малейшая вещь, которую мы получим, будет истинным даром. Будь в мире, ты сделал добрый дар Хоакину. Быть бедным или хотеть – это только мысль; и точно так же мысль ненавидеть или быть голодным, или страдающим от боли.

– Я не могу в действительности поверить этому, дон Хуан. Как может голод или боль быть только мыслью?

– Теперь для меня они только мысли. Это все, что я знаю. Я прошел эту ступень. Сила одолеть его – это все, что мы имеем для того, чтобы противостоять силам жизни; без этой силы мы являемся только мусором, пылью на ветру.

– У меня нет сомнения, что ты добился этого, дон Хуан, но как может простой человек вроде меня или маленького Хоакина добиться этого?

– Это наша задача, как отдельных личностей – противостоять силам нашей жизни. Я говорил это тебе уже несчетное число раз; только воин может выжить. Воин знает, что он ждет, и он знает, зачем он ждет; и когда он ждет, он ничего не хочет, поэтому, какую бы маленькую вещь он ни получил, она больше, чем он может взять. Если он хочет есть, он найдет путь, потому что он не голоден; если что-либо ранит его тело, он находит способ, чтобы остановить это, потому что он не страдает от боли. Быть голодным или страдать от боли означает, что человек покинул самого себя и больше уже не воин, и сила его голода или его боли уничтожает его.

Я хотел отстаивать свое мнение, но остановился, потому что я понял, что спором я создаю барьер, чтобы защитить себя от разрушительной силы великолепной победы дона Хуана, которая затронула меня так глубоко и с такой силой. Как он знает? Я подумал, что, может быть, я рассказал ему историю о курносом мальчике во время одного из моих глубоких состояний необычной реальности. Я не припоминал, что я говорил ему, но мое неприпоминание при таких условиях было предполагающимся.

– Как ты узнал о моем обещании, дон Хуан?

– Я видел его.

– Ты видел его, когда и принимал мескалито, или когда я курил твою смесь?

– Я видел его сейчас. Сегодня.

– Ты видел всю вещь?

– Ты снова начал. Я же сказал тебе, что нет смысла говорить о том, на что похоже видение. Это пустое.

Я не настаивал больше. Эмоционально я был убежден.

– Я также дал клятву однажды, – неожиданно сказал дон Хуан.

Звук его голоса заставил меня вздрогнуть.

– Я обещал отцу, что я буду жить, чтобы уничтожить его убийц. Я носил это обещание с собой долгие годы. Теперь обещание изменено. Я не интересуюсь больше уничтожением кого-нибудь, я не ненавижу мексиканцев. Я не ненавижу никого. Я узнал, что бесчисленные пути каждого пересекаются в собственной жизни – все равны. Угнетатель и угнетаемый встречаются в конце, и единственная вещь, которая преобладает, это то, что жизнь была в целом слишком короткой для обоих. Сегодня я чувствую печаль не потому, что моя мать и отец умерли таким путем, каким они умерли; я чувствую печаль потому, что они были индейцами. Они жили, как индейцы, и умерли, как индейцы, и никогда не знали, что они были, прежде всего, людьми.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.