14

14

28 сентября 1969 года.

Вокруг дома дона Хуана было что-то жуткое. В этот момент я думал, что он спрятался где-то поблизости и наблюдал за мной. Я покричал ему, а затем собрал достаточно мужества, чтобы войти внутрь. Дона Хуана там не было. Я поставил две сумки бакалейных товаров, которые я привез, на кучу дров и сел дожидаться его, как делал много раз раньше. Но в первый раз за все годы моей связи с доном Хуаном я испугался оставаться один в его доме. Я чувствовал присутствие кого-то невидимого здесь со мной. Тогда я вспомнил, что несколько лет назад у меня было то же самое неясное чувство, что что-то неизвестное бродило вокруг меня, когда я был один. Я вскочил и выбежал из дома.

Я приехал, чтобы увидеть дона Хуана и рассказать ему, что накопленные эффекты задачи «виденья» наложили свою дань на меня. Я начал чувствовать беспокойство, неясно воспринимаемое без какой-либо очевидной причины, усталость, не будучи утомленным. Затем моя реакция на присутствие одному в доме дона Хуана вызвала во мне общую память о том, как строился мой страх в прошлом.

Страх перенес меня на несколько лет назад, когда дон Хуан навязал мне очень необычное сравнение между женщиной-магом, которую он называл «Ла Каталина», и мной. Это началось 23 ноября 1961 года, когда я нашел его в доме с вывихнутой лодыжкой. Он объяснил, что у него был враг – ведьма, которая могла обернуться черным дроздом и которая пыталась убить его.

– Как только я смогу ходить, я покажу тебе, кто эта женщина, – сказал дон Хуан. – Ты должен знать, кто она есть.

– Почему она хочет убить тебя?

Он нетерпеливо пожал плечами и отказался отвечать что-нибудь еще.

Я вернулся увидеть его десять дней спустя и нашел его совершенно здоровым. Он покрутил своей лодыжкой, чтобы продемонстрировать мне, что она в прекрасном состоянии, и приписал свое быстрое выздоровление природе гипсовой повязки, которую он сам сделал.

– Хорошо, что ты здесь, – сказал он. – Сегодня я собираюсь взять тебя в небольшое путешествие.

Затем он направил меня ехать в безлюдное место. Мы остановились там; дон Хуан вытянул свои ноги и удобно устроился на видении, как будто собираясь вздремнуть. Он велел мне расслабиться и оставаться совершенно спокойным; он сказал, что мы должны быть как можно незаметнее до наступления сумерек, потому что поздний вечер был очень опасным временем для дела, которым мы занимаемся.

– Каким делом мы занимаемся? – спросил я.

– Мы здесь для того, чтобы отметить Ла Каталину, – сказал он.

Когда стало значительно темнее, мы незаметно, мы незаметно вышли из машины и очень медленно и бесшумно вошли в пустынный чапараль.

С места, где мы остановились, я мог разглядеть темные силуэты холмов по обеим сторонам. Мы были в плоском, красивом, широком каньоне. Дон Хуан дал мне подробную инструкцию о том, как оставаться слитым с чапаралем, и научил меня способу сидеть «в бодрствовании», как он называл это. Он велел мне подогнуть мою правую ногу под мое левое бедро и сохранять мою левую ногу в сложенном положении. Он объяснил, что подогнутая нога использовалась в качестве пружины для того, чтобы встать с большой скоростью, если это будет необходимым. Затем он велел мне сидеть лицом на запад, потому что это было направление дома женщины. Он сел рядом со мной, справа, и шепотом сказал мне держать мои глаза сфокусированными на землю, ища, или, скорее, ожидая волну ветра, которая произведет волнение в кустах. Когда волнение коснется кустов, на которые я фокусировал мой пристальный взгляд, я должен был взглянуть вверх и увидеть колдунью во всем ее «великолепном зловещем блеске». Дон Хуан действительно использовал эти слова. Когда я попросил его объяснить, что он имеет в виду, он сказал, что, если я обнаружу волнение в кустах, я просто должен посмотреть вверх и увидеть сам, потому что «колдунья в полете» имела такой необыкновенный вид, что это не поддавалось объяснениям.

Дул чистый спокойный ветер, и я думал, что я обнаружил волнение в кустах много раз. Я поднимал глаза каждый раз, готовясь к трансцендентальному переживанию, но я ничего не видел. Каждый раз, когда ветер раздувал кусты, дон Хуан энергично ударял ногой по земле, поворачиваясь кругом и двигая руками, как будто они били. Сила его движений была чрезвычайной.

После нескольких неудач увидеть колдунью «в полете» я уверился, что не буду свидетелем никакого трансцендентального события, однако, дон Хуан показывал «силу» так остро, что я не помнил, как провел ночь.

На рассвете дон Хуан подсел ко мне. Он, казалось, был совершенно изнурен. Он едва мог двигаться. Он лег на спину и пробормотал, что ему не удалось «пронзить женщину». Я был сильно заинтригован этим заявлением; он повторил его несколько раз, и каждый раз его тон становился все более унылым, более отчаянным. Я начал переживать необычное беспокойство. Мне было очень легко проецировать мои чувства на настроение дона Хуана.

Дон Хуан ничего не упоминал об этом случае или о женщине несколько месяцев. Я думал, что он или забыл или решил все дело. Однако однажды я нашел его в очень взволнованном настроении, и в манере, которая была совершенно несвойственна его естественному спокойствию, он сказал мне, что «черный дрозд» сидел перед ним предыдущей ночью, и что он даже не заснул. Искусство женщины было таким большим, что он совсем не чувствовал ее присутствия. Он сказал, что, к счастью, он проснулся в определенный момент, чтобы подготовиться к самому ужасному бою за свою жизнь. Тон дона Хуана был взволнованный, почти патетический. Я почувствовал непреодолимую волну жалости и беспокойства.

В мрачном и драматическом тоне он вновь подтвердил, что у него не было способа остановить ее и что в следующий раз, когда она придет к нему, это будет его последний день на земле. Я стал унылым и был едва не в слезах. Дон Хуан, казалось, заметил мое глубокое беспокойство и засмеялся, как я подумал, храбро. Он похлопал меня по спине и сказал, чтобы я не терзался, что он еще не вполне потерян, потому что имел одну последнюю карту, козырную карту.

– Воин живет стратегически, – сказал он, улыбаясь. – Воин никогда не берется за груз, который он не может удержать в руках.

Улыбка дона Хуана имела силу разогнать зловещие тучи судьбы. Я внезапно почувствовал приподнятое настроение, и мы оба засмеялись. Он похлопал меня по голове.

– Ты знаешь, из всех вещей на земле, ты – это моя последняя карта, – сказал он отрывисто, взглянув мне прямо в глаза.

– Что?

– Ты являешься моей козырной картой в моем бою против этой ведьмы.

Я не понял, что он имеет в виду, и он объяснил, что женщина не знала меня и что, если я сыграю своей рукой так, как он укажет мне, у меня будет более чем хороший, шанс «пронзить ее».

– Что ты имеешь в виду под этим «пронзить ее»?

– Ты не можешь убить ее, но ты должен пронзить ее, как воздушный шар. Если ты сделаешь это, она оставит меня одного. Но не думай об этом теперь. Я скажу тебе, что делать, когда придет время.

Прошли месяцы. Я забыл случай и был удивлен, когда я прибыл однажды в его дом: дон Хуан выбежал и не дал мне выйти из машины.

– Ты должен уехать немедленно, – прошептал он со страшной безотлагательностью. – Слушай внимательно. Купи ружье, или достань его любым возможным путем; не приноси мне свое собственное ружье, ты понимаешь? Принеси любое ружье, за исключением своего собственного, и принеси его сюда немедленно.

– Зачем тебе ружье?

– Отправляйся сейчас же!

Я вернулся с ружьем. У меня не было достаточно денег, чтобы купить его, но мой друг дал мне свое старое ружье. Дон Хуан не посмотрел на него; он объяснил, смеясь, что он был резок со мной, потому что черный дрозд был на крыше его дома, и он не хотел, чтобы она видела меня.

– Обнаружив черного дрозда на крыше, у меня возникла мысль, что ты мог принести ружье и пронзить ее из него, – сказал дон Хуан выразительно. – Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось, поэтому я посоветовал, чтобы ты купил ружье или достал его каким-нибудь другим путем. Видишь ли, ты должен уничтожить ружье после выполнения задачи.

– О какой задаче ты говоришь?

– Ты должен попытаться пронзить женщину из своего ружья.

Он заставил меня начистить ружье, натерев его свежими листьями и стеблями особо пахнущего растения. Он сам протер оба патрона и вложил их в стволы. Затем он сказал, что я должен спрятаться за его домом и ждать до тех пор, пока черный дрозд не сядет на крышу, и затем, тщательно прицелившись, я должен был выпалить из обеих стволов. Эффект удивления, больше, чем дробь, пронзит женщину, и, если я был сильным и решительным, я мог заставить ее оставить его в покое. Таким образом, моя рука должна быть безупречной и таким же – мое решение пронзить ее.

– Ты должен пронзительно закричать в момент выстрела, – сказал он. – Это должен быть убедительный и пронзительный выкрик.

Затем он сложил кучу из пучков бамбука и дров в десяти футах от рамада его дома. Он велел мне опереться на эту кучу. Положение было очень удобным. Я полусидел; моя спина была хорошо подперта, и у меня был хороший обзор крыши.

Он сказал, что ведьме было еще слишком рано появиться и что до темноты мы сможем сделать все приготовления; затем он притворится, что он заперся в доме, для того, чтобы привлечь ее и вызвать еще одно нападение на свою личность. Он велел мне расслабиться и найти удобное положение, чтобы я мог выстрелить без движения. Он заставил меня прицелиться на крышу пару раз и заключил, что действие – поднимание ружья к моему плечу и прицеливание были слишком медленными и нескладными. Затем он построил подпорку для ружья. Он сделал два глубоких отверстия железным бруском, поместил в них две рогульки и привязал длинную жердь между их развилинами. Конструкция давала мне упор для стрельбы и позволяла держать ружье нацеленным на крышу.

Дон Хуан посмотрел на небо и сказал, что ему было время идти в дом. Он встал и медленно и спокойно пошел внутрь, дав мне последнее предостережение, что мое старание не было шуткой, и что я должен был поразить птицу с первого выстрела.

После того, как дон Хуан ушел, всего лишь несколько минут были сумерки, а затем стало совершенно темно. Казалось, как будто темнота ждала до тех пор, пока я останусь один, и внезапно спустилась на меня. Я пытался сфокусировать мои глаза на крыше, которая вырисовывалась на фоне неба; на время на горизонте было достаточно света, поэтому очертания крыши были еще видимы, но затем небо стало черным, и я едва мог видеть дом. Я сохранял свои глаза сфокусированными на крыше часы, не замечая совсем ничего. Я видел пару сов, пролетевших к северу; размах их крыльев был совершенно удивительным, и их нельзя было принять за черных дроздов. В определенный момент, однако, я отчетливо заметил черную тень маленькой птицы, севшей на крышу. Это определенно птица! Мое сердце начало сильно стучать; я почувствовал гул в моих ушах. Я прицелился в птицу и спустил оба курка. Раздался очень громкий выстрел. Я почувствовал сильную отдачу ружейного приклада в мое плечо, и в тот же самый момент я услышал очень пронзительный и ужасающий человеческий крик. Он был громкий и жуткий и, казалось, шел с крыши. У меня был момент полного замешательства. Затем я вспомнил, что дон Хуан указывал мне закричать в момент выстрела, а я забыл это сделать. Я подумал перезарядить мое ружье, когда дон Хуан открыл дверь и выбежал. Он держал керосиновую лампу. Он казался очень взволнованным.

– Я думаю, ты попал в нее, – сказал он, – мы должны теперь найти мертвую птицу.

Он принес лестницу и велел мне залезть и посмотреть на рамада, но я ничего не нашел там. Он влез и посмотрел сам, с равно отрицательными результатами.

– Может быть, ты разнес птицу на куски, – сказал дон Хуан, – в таком случае, мы должны найти, по крайней мере, перья.

Сначала мы начали осматривать вокруг рамада, а затем – вокруг дома. Мы осматривали при свете лампы до утра. Затем мы снова начали осматривать всю площадь, которую мы покрыли в течение ночи. Около 11.00 дон Хуан прекратил наши поиски. Он сел удрученный, глуповато улыбнулся мне и сказал, что мне не удалось прикончить его врага и что теперь, более чем когда-либо прежде, его жизнь не стоила крика совы, потому что женщина была, несомненно, раздражена и жаждала отомстить.

– Ты в безопасности, однако, – сказал дон Хуан уверенно, – женщина не знает тебя.

Когда я шел к своей машине, чтобы вернуться домой, я спросил его, должен ли я уничтожать ружье. Он сказал, что ружье не сделало ничего, и что я мог вернуть его владельцу. Я заметил глубокое отчаяние в глазах дона Хуана. При этом я почувствовал такое волнение, что я собирался заплакать.

– Чем я могу помочь тебе? – спросил я.

– Ты ничего не можешь сделать, – сказал дон Хуан.

Мы молчали некоторое время. Я хотел уехать немедленно. Я чувствовал гнетущую муку. Мне было не по себе.

– Хотел бы ты действительно попытаться помочь мне? – спросил дон Хуан простодушным тоном.

Я снова сказал ему, что я весь целиком в его распоряжении, что моя привязанность к нему была такой глубокой, что я мог бы предпринять любой вид действия, чтобы помочь ему.

Дон Хуан улыбнулся и вновь спросил, действительно ли я имею такое намерение, и я страстно вновь подтвердил свое желание помочь ему.

– Если ты действительно намерен, – сказал он, – у меня есть еще один шанс.

Он, казалось, был удовлетворен. Он широко улыбнулся и похлопал своими руками несколько раз – это было то, что он всегда делал, когда хотел выразить чувство удовольствия. Изменение его настроения было таким удивительным, что оно также захватило меня. Я внезапно почувствовал, что гнетущее настроение, страдание, было преодолено, и жизнь была снова необъяснимо пробуждена. Дон Хуан сел, и я сделал то же самое. Он смотрел на меня долгое время и затем продолжал говорить мне очень спокойно и осторожно, что я был, в действительности, единственным человеком, который мог помочь ему в этот момент, и поэтому он собирался попросить меня сделать нечто очень опасное и очень особенное.

Он прервался на момент, как будто хотел нового подтверждения с моей стороны, я вновь подтвердил мое твердое желание сделать что-нибудь для него.

– Я собираюсь дать тебе оружие, чтобы пронзить ее, – сказал он.

Он взял длинный предмет из своей сумки и вручил его мне. Я взял его и осмотрел. Я почти отбросил его.

– Это кабан, – продолжал он. – Ты должен пронзить ее этим.

Предмет, который я держал, был сухой передней ногой кабана. Шкура была отталкивающей, а щетина была отвратительной на ощупь. Копыто было целым, и его две половины были развернуты, как будто нога была напряжена. Это была ужасно выглядевшая вещь. Она почти заставила меня испытывать тошноту. Он быстро взял ее назад.

– Ты должен забить кабана прямо в ее пупок, – сказал дон Хуан.

– Что? – спросил я слабым голосом.

– Ты должен взять кабана в свою левую руку и заколоть ее им. Она – колдунья, и кабан войдет ей в живот, и никто на свете, за исключением другого мага, не увидит его воткнутым там. Это не обычная битва, но дело магов. Ты должен избежать той опасности, что, если тебе не удастся пронзить ее, она может без промедления смертельно ударить тебя, или ее компаньоны или родственники застрелят или зарежут тебя. С другой стороны, ты можешь уйти без царапины.

Если тебе удастся это, у нее будет ужасное время с кабаном в своем теле, и она оставит меня в покое.

Гнетущая боль охватила меня снова. Я был глубоко привязан к дону Хуану. Я восхищался им. Во время этой ужасающей просьбы я уже научился смотреть на его способ жизни и на его знание, как на высшее достижение. Как мог кто-то позволить умереть человеку, подобному этому? И все же, как кто-либо мог умышленно рисковать его жизнью? Я так погрузился в свои размышления, что не заметил, что дон Хуан встал и стоял около меня, пока он не похлопал меня по плечу. Я поднял глаза: он благожелательно улыбался.

– Когда ты почувствуешь, что действительно хочешь помочь мне, ты вернешься, – сказал он, – но не раньше. Если ты вернешься, я знаю, что мы будем делать. Теперь отправляйся! Если ты не захочешь вернуться, я пойму это также.

Я автоматически поднялся, сел в свою машину и поехал. Дон Хуан действительно запустил в меня дальний крючок. Я мог уехать и никогда не возвращаться, но почему-то мысль свободно уехать не успокаивала меня. Я ехал долгое время, а затем импульсивно повернул и поехал назад к дому дона Хуана.

Он все еще сидел под своим рамада и не казался удивленным, увидев меня.

– Садись, – сказал он. – На западе прекрасные тучи. Вскоре будет темно. Сиди спокойно и позволь сумеркам охватить тебя. Сейчас делай все, что хочешь, но, когда я скажу тебе, посмотри прямо на те блестящие облака и попроси сумерки дать тебе силу и спокойствие.

Я сидел лицом к западным облакам пару часов. Дон Хуан вошел в дом и остался изнутри. Когда стало темно, он вернулся.

– Сумерки пришли, – сказал он. – Встань! Не закрывай свои глаза, смотри прямо на облака; подними свои руки и с поднятыми руками и растопыренными пальцами беги на месте.

Я последовал его инструкциям; я поднял руки над головой и начал бежать. Дон Хуан подошел сбоку и корректировал мои движения. Он вложил ногу кабана в ладонь моей левой руки и велел мне схватить ее пальцами. Затем он опустил мои руки вниз, пока они не стали указывать на оранжевые и черные мрачные тучи над горизонтом на западе. Он растопырил мои пальцы подобно вееру и велел мне не сгибать их. Это было решающей важностью, чтобы я сохранял свои пальцы растопыренными, потому что, если я закрою их, я не смогу попросить сумерки о силе и спокойствии, но буду угрожать им. Он также корректировал мой бег. Он сказал, что он должен быть спокойным и однообразным, как будто бы я действительно бежал к сумеркам с протянутыми руками.

Я не мог заснуть в течение этой ночи. Несмотря на успокаивание меня, сумерки, как будто, возбудили во мне бешенство.

– У меня так много еще незаконченных вещей в моей жизни, – сказал я. – Так много неразрешенных вещей.

Дон Хуан хихикнул мягко.

– Ничто в мире не закончено, – сказал он, – ничто не кончено, однако ничто не является неразрешенным. Иди спать.

Слова дона Хуана были успокаивающими.

Около десяти часов на следующее утро дон Хуан дал мне что-то поесть, и затем мы отправились в путь. Он прошептал, что мы должны подойти к женщине около полудня, или перед полуднем, если возможно. Он сказал, что идеальным временем были ранние часы дня, потому что ведьма всегда имеет меньше силы и меньше знает утром, но она всегда охраняет свой дом в эти часы. Я не задавал никаких вопросов. Он направил меня к шоссе, и в определенном месте он велел мне остановить и поставить машину сбоку от дороги. Он сказал, что мы должны ждать здесь.

Я посмотрел на свои часы – было пять минут одиннадцатого. Я непрерывно зевал. Я был в действительности сонный; мой ум бесцельно блуждал.

Внезапно дон Хуан выпрямился и толкнул меня. Я вскочил на своем сиденьи.

– Она здесь! – сказал он.

Я увидел женщину, идущую к шоссе по краю вспаханного поля. Она несла корзину, закрепленную петлей в своей правой руке. До этого времени я не замечал, что мы остановились поблизости от перекрестка. Две узкие тропинки проходили параллельно обеим сторонам шоссе; очевидно, люди, которые использовали эту тропу, должны были пересекать мощеную дорогу.

Когда женщина была еще на грунтовой дороге, дон Хуан велел мне выйти из машины.

– Теперь делай это, – сказал он твердо.

Я повиновался ему. Женщина была почти на шоссе. Я побежал и догнал ее. Я был так близко к ней, что я чувствовал ее одежду на своем лице. Я вынул кабанье копыто из-под своей рубашки и поразил ее им. Я не почувствовал никакого сопротивления к тупому предмету, который я держал в своей руке. Я видел быстро мелькнувшую тень перед собой, подобно портьере; моя голова повернулась направо, и я увидел женщину, стоявшую в пятидесяти футах от меня на противоположной стороне дороги. Она была красивой, молодой и темной, с сильным приземистым телом. Она улыбнулась мне. Ее зубы были белыми и крупными, а ее улыбка была спокойной. Она полузакрыла свои глаза, как будто чтобы предохранить их от ветра. Она все еще держала свою корзину, закрепленную петлей на своей правой руке.

Тогда у меня наступил момент полного замешательства. Я обернулся и посмотрел на дона Хуана. Он делал неистовые жесты, чтобы позвать меня назад. Я побежал. Трое или четверо мужчин второпях приблизились ко мне. Я вскочил в свою машину и дал скорость в противоположном направлении.

Я пытался спросить дона Хуана о том, что случилось, но я не мог говорить; мои уши лопались от потрясающего напряжения; я чувствовал, что задыхался. Он, казалось, был удовлетворен и начал смеяться. Моя неудача как будто не беспокоила его. Мои руки на рулевом колесе были такими тяжелыми, что я не мог двинуть ими; они были застывшими; мои руки были негнущимися и такими же были мои ноги. Фактически, я не мог оторвать свою ногу от педали газа.

Дон Хуан похлопал меня по спине и велел мне расслабиться. Мало-помалу давление в моих ушах ослабло.

– Что случилось там? – наконец спросил я.

Он захохотал, как ребенок, не отвечая. Затем он спросил меня, не заметил ли я способ, которым женщина перемахнула дорогу. Он восхищался ее превосходной скоростью. Разговор дона Хуана казался таким неуместным, что я не мог в действительности следовать ему. Он восхищался женщиной! Он сказал, что ее сила была безупречной и что она была безжалостным врагом.

Я спросил дона Хуана, помнил ли он о моей неудаче. Я был искренне удивлен и раздосадован переменой его настроения. Он, казалось, был действительно рад.

Он велел мне остановиться. Я остановился на обочине дороги. Он положил свою руку на мое плечо и проницательно посмотрел в мои глаза.

– Все, что я делал сегодня с тобой, было хитростью, – сказал он прямо. – Существует правило, что человек знания должен обманывать своего ученика. Сегодня я обманул тебя и обманом заставил учиться.

Я был ошеломлен. Я не мог собрать свои мысли. Дон Хуан объяснил, что все затруднительное положение с женщиной было хитростью; что она никогда не была угрозой ему; и что его задачей было ввести меня в испытание с ней при специфических условиях непринужденности и силы, которые я переживал, когда пытался пронзить ее. Он похвалил мою решимость и назвал ее актом силы, который продемонстрировал женщине, что я был способен на большое усилие. Дон Хуан сказал, что, даже хотя я и не сознавал этого, все, что я делал, должно было показать меня в выгодном свете перед ней.

– Ты никогда не мог коснуться ее, – сказал он, – но ты показал ей свои когти. Теперь она знает, что ты не боишься. Ты бросил вызов ей. Я использовал ее, чтобы перехитрить тебя, потому что она сильна и безжалостна и никогда не забывает. Люди обычно слишком заняты, чтобы быть безжалостными врагами.

Я почувствовал ужасный гнев. Я сказал ему, что никто не должен играть с глубокими чувствами и преданностью других.

Дон Хуан смеялся до тех пор, пока слезы не покатились у него по щекам, а я ненавидел его. Я был переполнен желанием ударить его и уехать; однако, в его смехе был такой необычный ритм, что он почти парализовал меня.

– Не надо быть таким сердитым, – сказал он успокаивающе.

Затем дон Хуан сказал, что его действия никогда не были фарсом, что он также отбрасывал свою жизнь долгое время прежде, когда его собственный бенефактор обманывал его, точно так же, как он обманул меня. Дон Хуан сказал, что его бенефактор был безжалостным человеком, который не думал о нем таким же образом, как он, дон Хуан, думает обо мне. Он добавил очень сурово, что женщина испытывала свою силу против него и действительно пыталась убить его.

– Теперь она знает, что я играл с ней, – сказал он, смеясь, – и она возненавидит тебя за это. Она ничего не может сделать мне, но она выместит это на тебе. Она не знает еще, сколько у тебя силы, поэтому она будет приходить испытывать тебя мало-помалу. Теперь у тебя нет выбора, и ты должен учиться, чтобы защитить себя, или ты сделаешься жертвой этой леди. Она не шутит.

Дон Хуан напомнил мне способ, которым она перелетела.

– Не надо сердиться, – сказал он, – это не обычная хитрость. Это правило.

В способе, которым женщина отпрыгнула от меня, было что-то, поистине сводящее с ума. Я был сам этому свидетелем: она перепрыгнула ширину шоссе в мгновение ока. Я не имел способа избежать этой несомненности. С этого момента я сконцентрировал все мое внимание на этом случае и, мало-помалу, накопил «доказательства», что она действительно преследовала меня. Окончательный результат был тот, что я должен был отказаться от ученичества под давлением моего иррационального страха.

Я вернулся к дому дона Хуана несколько часов спустя, рано после полудня. Он, очевидно, ожидал меня. Он подошел ко мне, когда я вышел из моей машины, и осмотрел меня с любопытством в глазах, обойдя вокруг меня пару раз.

– Почему взволнованность? – спросил он, прежде чем я имел время сказать что-нибудь.

Я объяснил, что что-то испугало меня этим утром и что я начал чувствовать что-то крадущееся вокруг меня, как в прошлом. Дон Хуан сел и, казалось, был поглощен мыслями. Его лицо имело необычно серьезное выражение. Он, казалось, был уставшим. Я сел около него и приводил в порядок свои записи.

После очень долгой паузы его лицо прояснилось, и он улыбнулся.

– То, что ты чувствовал этим утром, был дух водяной дыры, – сказал он. – Я скажу тебе, что ты должен подготовиться для неожиданной встречи с этими силами. Я думаю, ты понял.

– Да.

– Тогда почему страх?

Я не мог ответить.

– Этот дух на твоей тропе, – сказал он, – он уже похлопал тебя в воде. Я уверяю тебя, что он постучит тебе снова, и, вероятно, ты не будешь подготовлен, и эта встреча будет твоим концом.

Слова дона Хуана заставили меня почувствовать искреннее беспокойство. Однако мои чувства были необычными; я был обеспокоен, но не боялся. Что бы ни случилось со мной, это не могло вызвать во мне старых чувств слепого страха.

– Что я должен делать? – спросил я.

– Ты слишком легко забываешь, – сказал он, – тропа знания – это тропа силы. Для того чтобы учиться, мы должны спешить. На тропе знания мы всегда боремся с чем-то, избегаем чего-то, готовимся к чему-то; и это что-то всегда является необъяснимым, великим, более сильным, чем мы. Необъяснимые силы будут приходить к тебе. Теперь это дух водной дыры, позднее это будет твой собственный олли, поэтому ты ничего не можешь делать теперь, кроме как готовиться к борьбе. Много лет назад Ла Каталина торопила тебя, она была только колдуньей, однако, и это была хитрость для новичка.

Мир действительно полон пугающих вещей, и мы – беспомощные создания, окруженные силами, которые необъяснимы и непреклонны. Обычный человек, в незнании, верит, что эти силы могут быть объяснены или изменены; он в действительности не знает, как это сделать, но он ожидает, что действия человечества объяснят их или изменят их раньше или позже. Маг, с другой стороны, не думает об объяснении или об изменении их; вместо этого, он учится использовать такие силы, перенаправляя себя самого и приспосабливаясь к их направлению. Это его хитрость. Очень мало остается от магии, если ты узнал ее хитрость. Маг только немного лучше выделен, чем обычный человек. Магия не помогает ему жить лучшей жизнью; в действительности, я бы сказал, что магия мешает ему; она делает его жизнь сложной, опасной. Открывая себя знанию, маг становится более уязвимым, чем обычный человек. С одной стороны, окружающие его люди ненавидят и боятся его и будут стараться кончить его жизнь; с другой стороны, необъяснимые и непреклонные силы, которые окружают каждого из нас, по праву того, что мы живем, являются для мага источником еще большей опасности. Быть пронзенным собратом – действительно больно, но это ничто по сравнению с тем, чтобы быть тронутым олли. Маг, открывая себя знанию, падает жертвой таких сил и имеет только единственное средство уравновесить себя – свою волю; таким образом, он должен чувствовать и действовать, как воин. Я повторю это еще раз: только как воин можно выжить на пути знания. То, что помогает магу жить лучшей жизнью, – это сила жизни воина.

Это мое обязательство – научить тебя «видеть». Не потому, что я лично хочу сделать так, но потому, что ты был выбран; ты был указан мне мескалито. Однако мое личное желание заставляет меня научить тебя чувствовать и действовать, как воин. Лично я верю, что быть воином – более подходящее, чем что-либо еще. Поэтому я старался показать тебе эти силы, как маг воспринимает их, потому что только под их устрашающим воздействием можно стать воином. «Видеть», прежде чем быть воином, – это сделает тебя слабым; это даст тебе ложную слабость, желание отступить; твое тело будет разрушаться, потому что ты станешь безразличным. Это мое личное намерение – сделать тебя воином, таким образом, ты не сломаешься.

Я слышал, что ты говорил уже много раз, что ты всегда готов умереть. Я не рассматриваю это чувство, как необходимое. Я думаю, что оно является бесполезным потаканием себе. Воин должен быть готов только к битве. Я слышал также, что ты говорил о том, что твои родители поранили твой дух. Я думаю, что дух человека является чем-то, что может быть легко ранено, хотя не теми средствами, которые ты сам называешь ранящими. Я полагаю, что твои родители искалечили тебя тем, что сделали тебя потакающим себе, мягким и предающимся прозябанию.

Дух воина не связывается ни потаканием себе и жалобами, не связывается он победами или поражениями. Дух воина связывается только с борьбой, и каждое усилие – это последняя битва воина на земле. Таким образом, результат имеет очень мало значения для него. В своей последней битве на земле воин позволяет своему духу течь свободно и ясно. И когда он проводит свою битву, зная, что его воля безупречна, воин смеется и смеется.

Я кончил писать и поднял глаза. Дон Хуан пристально смотрел на меня. Он покачал головой из стороны в сторону и улыбнулся.

– Ты действительно все записываешь? – спросил он с недоверием. – Хенаро говорил, что он никогда не может быть серьезным с тобой, потому что ты всегда пишешь. Он прав: как может кто-нибудь быть серьезным, если ты всегда пишешь?

Он усмехнулся, и я попытался отстоять свою позицию.

– Это не имеет значения, – сказал он. – Если ты когда-либо научишься видеть, то, я полагаю, ты должен делать это твоим собственным путем судьбы.

Он встал и посмотрел на небо. Было около полудня. Он сказал, что еще было время поехать поохотиться в горах.

– На кого мы собираемся охотиться? – спросил я.

– На особое животное, или на оленя, или на кабана, или даже на горного льва.

Он остановился на момент, а затем добавил: «даже на орла».

Я встал и последовал за ним к моей машине. Он сказал, что на этот раз мы собирались только наблюдать и узнать, на каких животных мы должны охотиться. Он собирался сесть в мою машину, когда, казалось, вспомнил что-то. Он улыбнулся и сказал, что путешествие должно быть отложено, пока я не узнаю нечто, без чего наша охота будет невозможна.

Мы вернулись и сели снова под его рамада. Я хотел многое спросить, но он не дал мне время ничего сказать и заговорил снова.

– Это приводит нас к последнему моменту, который ты должен знать о воине, – сказал он. – Воин отбирает отдельные предметы, которые создают его мир.

В тот день, когда ты встретился с олли, и я был вынужден дважды полоскать тебя в воде, ты знаешь, что было с тобой не так?

– Нет.

– Ты потерял свои щиты.

– Какие щиты? О чем ты говоришь?

– Я сказал, что воин отбирает вещи, которые создают его мир. Он отбирает намеренно, так как каждая вещь, которую он выбирает, является щитом, который защищает его от нападений сил, которые он стремится использовать. Воин будет использовать свои щиты, чтобы защититься от олли, например.

Обычный человек, который в равной мере окружен этими необъяснимыми силами, недоступен для них, потому что он имеет другие виды особых щитов для защиты себя.

Он сделал паузу и посмотрел на меня с вопросом в глазах. Я не понимал, что он имеет в виду.

– Что это за щиты? – настаивал я.

– То, что делают люди, – повторил он.

– Что же они делают?

– Хорошо, посмотри вокруг. Люди заняты деланьем того, что делают люди. Это и есть их щиты. Когда бы маг ни имел столкновения с любыми из этих необъяснимых и непреклонных сил, о которых мы говорим, его просвет открывается, делая его более доступным смерти, чем обычно; я говорил тебе, что мы умираем через тот просвет, поэтому, если он открывается, необходимо иметь свою волю готовой заполнить его; это в том случае, если человек – воин. Если человек не является воином, как ты, тогда у него нет иного пути отступления, кроме как воспользоваться деятельностью повседневной жизни, чтобы удалить из своего ума страх встречи и, таким образом, позволить своему просвету закрыться. Ты рассердился на меня в тот день, когда встретился с олли. Я рассердил тебя, когда остановил твою машину, и я остудил тебя, когда я опускал тебя в воду. То, что ты был в мокрой одежде, еще более остудило тебя. То, что ты был сердит и замерз, позволило твоему просвету закрыться, и ты был защищен. В это время твоей жизни, однако, ты не можешь больше использовать эти щиты столь же эффективно, как обычный человек. Ты слишком много знаешь об этих силах, и теперь, наконец, ты на грани того, чтобы чувствовать и действовать, как воин. Твои старые нити не являются больше надежными.

– Что же от меня ожидается?

– Действуй, как воин, и отбирай частицы своего мира. Ты не можешь больше окружать себя вещами, как попало. Я говорю тебе это самым серьезным образом. Теперь ты впервые не в безопасности при твоем старом образе жизни.

– Что ты имеешь в виду под отбором частиц моего мира?

– Воин встречает эти необъяснимые и непреклонные силы, потому что он намеренно ищет их, поэтому он всегда готов к встрече. Ты, напортив, никогда не готов к ней. Фактически, если эти силы явятся к тебе, они захватят тебя врасплох; испуг откроет твой просвет, и твоя жизнь беспрепятственно ускользнет сквозь него. Первой вещью, которую ты, затем, должен делать, – это быть готовым. Думай, что олли собирается выскочить перед твоими глазами в любую минуту, и ты должен быть готов к этому. Встреча с олли – это не вечеринка на воскресном пикнике, и воин берет на себя ответственность по защите своей жизни. Поэтому, если какая-либо из этих сил стучится к тебе и открывает твой просвет, ты должен намеренно бороться за то, чтобы закрыть его самому. Для этой цели ты должен иметь избранный ряд вещей, которые дают тебе большое спокойствие и удовольствие, вещей, которые ты можешь намеренно использовать для того, чтобы убрать свои мысли от испуга и закрыть свой просвет и сделать себя цельным.

– Что это за вещи?

– Несколько лет назад я говорил тебе, что в своей повседневной жизни воин выбирает себе дорогу с сердцем. Именно последовательный выбор пути с сердцем делает воина отличным от среднего человека. Он знает, что путь имеет сердце, когда он един с этим путем, когда он переживает огромное спокойствие и удовольствие, идя по нему. Вещи, которые воин отбирает, чтобы сделать свои щиты, – это частицы пути с сердцем.

– Но ты сказал, что я не воин, поэтому, как же я могу выбрать путь с сердцем?

– Это твоя поворотная точка. Можно сказать, что раньше тебе не было действительной необходимости жить, как воин. Теперь иначе, теперь ты должен окружить себя предметами пути с сердцем и должен отказаться от остального, или же ты погибнешь при следующей встрече. Я могу добавить, что ты можешь не просить о встрече больше. Теперь олли может прийти к тебе во сне, во время твоего разговора с друзьями, когда ты пишешь.

– Я уже годами искренне старался жить в согласии с твоими поучениями, – сказал я. – Очевидно, я не делал этого достаточно хорошо. Как я могу делать лучше теперь?

– Ты думаешь и разговариваешь слишком много. Ты должен прекратить разговор с самим собой.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты слишком много разговариваешь с собой. Ты в этом не исключение. Каждый из нас делает это. Мы ведем внутренний разговор. Подумай об этом. Когда ты один, что ты делаешь?

– Я разговариваю с самим собой.

– О чем ты разговариваешь с собой?

– Я не знаю; о чем угодно, я полагаю.

– Я скажу тебе, о чем мы разговариваем сами с собой. Мы разговариваем о нашем мире. Фактически, мы создаем наш мир своим внутренним разговором.

– Как мы это делаем?

– Когда мы разговариваем с собой, мир всегда такой, каким он должен быть. Мы обновляем его, мы начиняем его жизнью, мы поддерживаем его своим внутренним разговором. Не только это, но мы также выбираем свои пути так же, как мы говорим себе. Таким образом, мы повторяем тот же самый выбор еще и еще до тех пор, пока не умираем, потому что мы продолжаем повторение того же самого внутреннего разговора еще и еще до тех пор, пока не умираем.

Воин сознает это и стремится остановить этот разговор. Это последняя точка, которую ты должен знать, если ты хочешь жить, как воин.

– Как я могу перестать говорить с самим собой?

– Прежде всего, ты должен использовать свои уши, чтобы снять часть нагрузки со своих глаз. Мы с самого рождения использовали свои глаза для того, чтобы судить о мире. Мы говорим с другими и с собой, главным образом, о том, что мы видим. Воин сознает это и прислушивается к миру; он прислушивается к звукам мира.

Я отложил свои записи. Дон Хуан засмеялся и сказал, что он не имел в виду навязать мне результат, что прислушивание к звукам мира должно быть гармоничным и с большим терпением.

– Воин сознает, что мир изменится, как только он перестанет говорить с самим собой, – сказал он, – и он должен быть готов к этому необычайному толчку.

– Что ты имеешь в виду, дон Хуан?

– Мир такой-то или такой-то только потому, что мы сказали себе, что он такой. Если мы перестанем говорить себе, что мир такой-то, то мир перестанет быть таким. В этот момент я не думаю, что ты готов к такому моментальному удару, поэтому ты должен медленно начать уничтожать /открывать/ мир.

– Я, в действительности, не понимаю тебя!

– Твоя беда в том, что ты смешиваешь мир с тем, что делают люди; и опять же, ты не одинок в этом. Каждый из нас делает это. Вещи, которые делают люди, являются щитами против сил, которые нас окружают; то, что мы делаем, как люди, дает нам удобство и чувство безопасности; то, что делают люди, по праву, очень важно, но только, как щит. Мы никогда не знаем, что все, что мы делаем, как люди, это только щиты, и мы позволяем им господствовать и попирать наши жизни. Фактически, я должен сказать, что для человечества то, что делают люди, более велико и более важно, чем сам мир.

– Что ты называешь миром?

– Мир – это все, что заключено здесь, – сказал он и топнул по земле, – жизнь, смерть, люди, олли и все остальное, что окружает нас. Мир необъятен. Мы никогда не сможем понять его; мы никогда не разгадаем его тайн. Поэтому, мы должны относиться к нему, как к тому, что он есть, как к чудесной загадке!

Однако обычный человек не делает этого. Мир никогда не является загадкой для него, и, когда он приближается к старости, он убеждается, что он не имеет больше ничего, для чего жить. Старик не исчерпал мира. Он исчерпал только то, что делают люди. Но в своем глупом замешательстве он верит, что мир не имеет больше загадок для него. Вот ужасная цена, которую приходится платить за наши щиты!

Воин осознает эту путаницу и учится относиться к вещам правильно. Вещи, которые делают люди, ни при каких условиях не могут быть более важны, чем мир. И, таким образом, воин относится к миру, как к бесконечной тайне, а к тому, что делают люди, как к бесконечной глупости.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.