Глава 6

Глава 6

Онемев, я уставилась на приезжего лектора. В костюме-тройке, с коротко постриженными вьющимися волосами и гладко выбритым лицом Джо Кортез выглядел пришельцем из другого времени среди длинноволосых, бородатых, как попало одетых студентов в одной из больших аудиторий Калифорнийского Университета.

Я поспешно плюхнулась на свободное место в заднем ряду набитой до отказа аудитории, место, которое заняла для меня та самая подруга, с которой мы были на прогулке в горах Санта Сьюзана.

— Кто он? — спросила я ее.

Она удивленно покачала головой, окинула меня нетерпеливым взглядом, затем на клочке бумаги написала: Карлос Кастанеда.

— А кто, черт возьми, такой Карлос Кастанеда? — спросила я снова и непроизвольно хихикнула.

— Я давала тебе его книгу, — прошипела она в ответ, затем добавила, что он достаточно известный антрополог, который проводил обширные исследования в Мексике.

Я уже было хотела сказать своей подруге по секрету, что приезжий лектор — это тот самый парень, которого я повстречала в горах в тот день, когда заблудилась. Однако по каким-то очень точным соображениям не сказала ничего. Этот парень был в ответе за то, что едва не погибла наша дружба, которой я невероятно дорожила. Моя подруга была непреклонна в своем мнении, что история с сыном Эванс-Притчарда — чистая выдумка. Я же настаивала на том, что тем двоим незачем было кормить меня баснями — они от этого ничего не приобретали. Я просто знала, что они чистосердечно рассказали мне всю правду. Моя подруга, разозлившись, что я им поверила, обозвала меня легковерной дурой.

Поскольку никто из нас не хотел уступать, страсти в нашем споре стали накаляться. Ее муж, чтобы несколько охладить наш пыл, высказал предположение, что, возможно, мне сказали правду. Раздраженная тем, что он не на ее стороне, моя подруга закричала, чтобы он заткнулся.

По дороге домой над нами витала мрачная атмосфера, наша дружба явно дала трещину. Потребовалось две недели, чтобы загладить следы взаимной обиды. Тем временем я опробовала информацию насчет сына Эванс-Притчарда на нескольких людях, более сведущих в антропологических делах и причастных к ним ученых, чем я и моя подруга. Стоит ли говорить, что я при этом оказывалась полной идиоткой. Однако из упрямства я вцепилась в свою слепую уверенность, что лишь мне одной известно истинное положение вещей. Я была приучена смотреть на все с практической точки зрения: если кто-то лжет, то тем самым он должен приобрести что-то такое, чего иначе не получил бы. И я терялась в догадках, что же могли приобрести те двое.

На лекцию, которую читал Карлос Кастанеда, я внимания почти не обращала. Я была чересчур поглощена поисками причины, заставившей его сказать мне неправду о своем имени. Склонная выводить мотивы тех или иных людей из простых утверждений или наблюдений, я немало времени потратила, пытаясь подыскать ключ к его мотивам. Но потом вспомнила, что я тоже назвалась при нем не своим именем. И мне никак не удавалось определить, почему я так поступила.

После длительных размышлений я решила, что обманула его, поскольку он автоматически вызвал во мне недоверие. Он был слишком самоуверен, слишком петушился, чтобы ему можно было доверять. Моя мать приучила меня не доверять латиноамериканским мужчинам, особенно если они не были несколько ниже по своему положению. Она любила повторять, что латиноамериканские мужчины — словно бойцовые петухи, их интересы сводятся к тому, чтобы драться, есть и заниматься сексом, в таком вот именно порядке. И я полагаю, что я поверила ей, даже не задумываясь.

Наконец я глянула на Карлоса Кастанеду. Мне ничего не удавалось понять в том, о чем он говорит, но я была очарована его движениями. Впечатление было такое, что он говорит всем своим телом, и его слова не столько вылетают у него изо рта, сколько выплывают из его рук, которыми он двигал с изяществом и проворностью мага.

После лекции я смело направилась к нему. Он стоял, окруженный студентами. Он был так обаятелен и открыт с женщинами, что я автоматически стала его презирать.

— Ты соврал мне, что твое имя Джо Кортез, — сказала я по-испански и в знак обвинения направила на него палец.

Держась рукой за живот, словно он получил удар, он взирал на меня с тем самым нерешительно-удивленным выражением, которое было у него на лице, когда он впервые увидел меня в горах.

— Кроме того, ложь, что твой друг Гумерсиндо — сын Эванс-Притчарда, — добавила я, прежде чем он оправился от удивления, вызванного нашей встречей. — Не так ли?

Он сделал умоляющий жест, чтобы я больше ничего не говорила. Казалось, что он ни капли не смущен. Но в его глазах было такое простое и неподдельное любопытство, что мой праведный гнев быстро улетучился. Он мягко взял меня за запястье, словно опасаясь, что я уйду.

Когда его беседа со студентами закончилась, он молча повел меня к уединенной скамейке, которая стояла в тени огромной сосны в северной части кампуса[7].

— Все это так странно, что я воистину теряю дар речи, — сказал он по-английски, когда мы сели. Он смотрел на меня так, словно все еще никак не мог поверить, что я сижу рядом с ним.

— Я не думал, что когда-либо снова с тобой встречусь, — продолжил он задумчиво. — После того, как мы расстались, мы с моим другом — кстати, его зовут Нестор — долго говорили о тебе и пришли к выводу, что ты была полупризраком. — Тут он внезапно перешел на испанский и сказал, что они даже вернулись на то место, где мы расстались, надеясь найти меня.

— Почему ты хотел меня найти? — спросила я по-английски, уверенная, что в ответ он скажет по-английски, что я ему понравилась.

По-испански невозможно сказать, что кто-то кому-то просто понравился. Ответ должен быть более явным и вместе с тем более точным. В испанском можно либо выразить хорошее отношение — те caes bien, либо изобразить всеобъемлющую страсть — те gustas.

Мой откровенный вопрос поверг его в долгое молчание. Впечатление было такое, что у него внутри идет борьба — говорить или не говорить. Наконец он сказал, что наша с ним встреча в тумане в тот день произвела в нем основательный переворот. Когда он это говорил, на его лице был написан восторг, затем он голосом, в котором звучало глубочайшее благоговение, добавил, что когда он увидел меня в лекционной аудитории, ему чуть конец не пришел.

— Почему? — спросила я.

Он задел мое самолюбие. Тотчас же я об этом пожалела, поскольку была уверена, что он собирается мне сказать, что по уши влюблен в меня. А это будет чересчур волнующее признание, и я не найдусь, что ответить.

— Это очень длинная история, — промолвил он, все еще погруженный в задумчивость. Он скривил губы, как будто говорил сам с собой, репетируя то, что собирался произнести.

Я узнала характерные признаки, когда мужчина готовится сделать выпад.

— Я не читала твоих работ, — сказала я, чтобы направить его в другое русло. — О чем они?

— Я написал пару книг о магии, — ответил он.

— О какой магии? О шаманстве, спиритуализме или о чем?

— Ты знаешь что-нибудь о магии? — спросил он с нотками ожидания в голосе.

— Конечно, знаю. Я рядом с этим росла. Я провела значительное количество времени в прибрежной части Венесуэлы — эта область славится своими магами. В детстве большую часть летних месяцев я проводила в семье ведьм.

— Ведьм?

— Да, — подтвердила я, польщенная его реакцией. — Моя нянька была ведьмой. Это была негритянка из Пуэрто Кабелло. Она заботилась обо мне, пока я не стала подростком. Мои родители работали, и когда я была ребенком, они с радостью оставляли меня на ее попечении. У нее гораздо лучше выходило присматривать за мной, чем у любого из моих родителей. Она предоставляла мне возможность делать все, что я захочу. Мои родители, естественно, позволяли ей брать меня с собой куда угодно. Во время школьных каникул мы с ней отправлялись навестить ее семью. Это была не кровная семья, это была семья ведьм. И хотя мне не разрешалось принимать участие ни в одном из их ритуалов и сеансов транса, я там немало увидела.

Он посмотрел на меня с любопытством, словно не верил своим глазам. Затем спросил с лукавой улыбкой:

— А что говорило о том, что она — ведьма?

— Все. Она убивала цыплят и предлагала их богам в обмен на их благосклонность. Она и ее знакомые ведьмы и колдуны — мужчины и женщины — танцевали до тех пор, пока не впадали в транс. Она произносила тайные заклинания, в которых была заключена сила, способная излечить ее друзей и навредить ее врагам. Она специализировалась на приворотном зелье. Она готовила его из лекарственных трав и всех видов телесных выделений, таких как менструальная кровь, обрезки ногтей и волосы, предпочтительно волосы с лобка. Она изготовляла амулеты, приносящие удачу в азартных играх и в любовных делах.

— И твои родители все это позволяли? — спросил он с недоверием.

— Дома об этом никто не знал, кроме меня и няниных клиентов, разумеется, — объяснила я. — Она ходила по вызовам на дом, как и любой доктор. Все, что она делала дома, — это жгла свечи в туалете за унитазом, когда мне снились кошмары. Поскольку похоже было, что это мне помогает и среди кафельных плиток нечему было возгораться, моя мать открыто позволяла ей это делать.

Он внезапно вскочил и начал смеяться.

— Что здесь смешного? — спросила я, гадая, не решил ли он, что я все это выдумала. — Это правда. Я тебя уверяю.

— Ты доказываешь что-то самой себе, и поскольку ты в этом заинтересована, то как только начинаешь это утверждать, оно становится правдой, — сказал он с серьезным лицом.

— Но я сказала тебе правду, — настаивала я, уверенная, что он имеет в виду мою няню.

— Я могу видеть людей насквозь, — сказал он спокойно. — К примеру, я вижу, что ты убеждена, что я собираюсь приударить за тобой. Ты убедила себя в этом, и теперь — это правда. Вот о чем я говорю.

Я попыталась что-то сказать, но от негодования у меня перехватило дыхание. Мне захотелось убежать, но это было бы чересчур унизительно. Он слегка нахмурился, и у меня сложилось неприятное впечатление, что он знает, что я чувствую. Я дрожала от подавленной злости. Тем не менее, в отдельные моменты я ощущала необыкновенное спокойствие. Это происходило не благодаря какому-то сознательному усилию с моей стороны, однако я отчетливо чувствовала, что что-то во мне сдвинулось. У меня появилось туманное воспоминание, что я испытывала нечто подобное раньше, но оно улетучилось столь же быстро, сколь и пришло.

— Что ты со мной делаешь? — пробормотала я.

— Просто выходит так, что я вижу людей насквозь, — сказал он голосом, полным раскаяния. — Не всегда и, разумеется, не всех, только тех, с кем я тесно связан. Я не знаю, почему я могу видеть насквозь тебя.

Искренность его была очевидна. Впечатление было такое, что он больше сбит с толку, чем я сама. Он снова сел на скамейку и придвинулся ко мне поближе. Некоторое время мы сидели в полной тишине. Было чрезвычайно приятно ощущать, что можно отбросить все усилия, направленные на поддержание разговора, и не чувствовать себя бестолковой. Я поглядела вверх, на небо; оно было безоблачно и прозрачно, словно голубой хрусталь. Несмелый ветерок пробежал по веткам сосны, и на нас легким дождем посыпались иголки. Потом ветерок окреп, превратился в ветер, и к нам от ближайшего платана полетели сухие желтые опавшие листья. Они закружились вокруг нас, издавая тихий ритмический звук. Одним резким порывом ветер подхватил листья и поднял их высоко в воздух.

— Это было замечательное проявление духа, — пробормотал он. — И связано оно было с тобой. Ветер, листья, кружащиеся перед нами в воздухе. Маг, с которым я работаю, сказал бы, что это было предзнаменование. Что-то указало мне на тебя, и как раз в тот момент, когда я думал, что, пожалуй, лучше уйду. Теперь я уйти не могу.

Думая только о его последней фразе, я чувствовала себя необъяснимо счастливой. Эго было не триумфальное счастье, не то ликование, которое ощущаешь, когда становишься сам себе хозяином. Это скорее было чувство глубокой благости, которое не длится долго. Внезапно мое тяжеловесное «я» взяло верх и потребовало, чтобы я избавилась от этих мыслей и чувств. У меня не было времени тут сидеть. Я пропустила пару, не пошла вместе с моими настоящими друзьями на ланч, пропустила свое время в бассейне.

— Пожалуй, лучше будет, если я пойду, — сказала я.

Я намеревалась сказать это с чувством облегчения, но когда произнесла эти слова, они прозвучали так, словно я об этом сожалею, что каким-то образом так и было.

Но вместо того чтобы уйти, я спросила его как можно небрежнее, всегда ли он умел видеть людей насквозь.

— Нет, не всегда. — Его добрый тон ясно показывал, что он в курсе происходящей у меня внутри сумятицы. — Старый маг, с которым я работаю, недавно меня этому научил.

— Как ты думаешь, он смог бы научить и меня?

— Да, я думаю, научил бы. — Казалось, что он поразился собственному утверждению. — Если он почувствует в тебе то, что чувствую я, он несомненно попытается.

— А ты знал что-то о магии прежде? — спросила я робко, медленно оправляясь от смятения.

— В Латинской Америке каждый думает, что он это знает, думал так и я. В этом отношении ты мне напомнила меня самого. Как и ты, я был убежден, что имею понятие о том, что такое магия. Но затем, когда я по-настоящему с ней соприкоснулся, она оказалась вовсе не такой, как я думал.

— А какой она оказалась?

— Простой. Настолько простой, что это пугает, — поведал он. — Мы боимся магии, потому что думаем, что она таит в себе зло. В этой магии, с которой встретился я, нет ни капли злого умысла, и поэтому она пугает сильнее всего.

Я прервала его и вставила, что он, должно быть, имеет в виду белую магию, в противоположность черной.

— Не мели ерунды, черт возьми! — внезапно набросился он на меня.

Я была настолько шокирована тем, что он со мной говорит в таком тоне, что судорожно ухватила ртом воздух. Я мгновенно была опять отброшена в состояние смятения. Он отодвинулся, чтобы избежать проявлений моего гнева. Он осмелился на меня кричать! Я так разозлилась, что думала, что лопну от злости. В ушах у меня шумело, перед глазами плыли темные пятна. Я бы ударила его, если бы он так ловко не отскочил от меня на безопасное расстояние.

— Ты очень недисциплинированна, — сказал он и снова сел. — И весьма несдержанна. Твоя няня, видать, прощала тебе все грехи и цацкалась с тобой так, словно ты хрустальная.

Заметив, что я сердито нахмурилась, он продолжил и сказал, что на самом деле закричал на меня вовсе не потому, что разозлился или не сдержался.

— Лично меня не волнует, слушаешь ты или нет, — объяснил он. — Но это волнует кое-кого еще, ради кого я и закричал на тебя. Того, кто за нами наблюдает.

Поначалу это сбило меня с толку, затем я почувствовала себя неловко. Я стала оглядываться по сторонам, пытаясь выяснить, не его ли маг-учитель за нами наблюдает.

Он, не обращая на меня внимания, продолжал:

— Мой отец никогда не говорил мне, что у нас есть постоянный свидетель. А не говорил он этого, потому что сам об этом не знал. Точно так же, как и ты сама об этом не знаешь.

— Что за чушь ты тут несешь? — мой резкий злой голос отражал то, что я в данный момент ощущала. Он закричал на меня, он меня оскорбил. Меня окончательно вывело из себя то, что он продолжал говорить так, словно бы ничего не случилось. Если он думает, что я не придам значения его действиям, то его ждет сюрприз. «Это тебе даром не пройдет, — подумала я, злобно усмехнувшись в его адрес. — Только не со мной, приятель».

— Я говорю о силе, сущности, присутствии, которая не является ни силой, ни сущностью, ни присутствием, — объяснил он с ангельской улыбкой на лице. Он, по-видимому, совершенно не обратил внимания на мое воинственное настроение. — Звучит как бессмыслица, но это не так. Я имею в виду нечто такое, о чем знают лишь маги. Они называют это духом. Нашим личным наблюдателем, нашим постоянным свидетелем.

Не знаю точно, какое именно слово и как привело к этому, но внезапно он приковал к себе мое внимание. Он продолжал говорить об этой силе, которая, по его словам, не была Богом или чем-то, имеющим хоть какое-то отношение к религии или морали. Это была безличная сила, энергия, которая оказывалась в нашем распоряжении, если только мы научимся обращать себя в ничто. Он даже взял меня за руку, и я этому не противилась. На самом деле, мне нравилось ощущать мягкое касание его сильной руки. Я чувствовала какое-то нездоровое очарование той странной властью, которую он надо мной имел. Я была поражена тем, что желаю сидеть с ним на этой скамейке до бесконечности и держать свою руку в его.

Он продолжал говорить, а я — прислушиваться к каждому его слову. Однако в то же время мое извращенное любопытство жаждало узнать, когда же он схватит меня за ногу. Поскольку я знала, что моей руки ему будет недостаточно, а остановить его я никак не смогу. Или я просто не хочу ничего делать, чтобы его остановить?

Он объяснил, что был столь же неосторожным и расхлябанным, как любой другой, но ни о чем другом он понятия не имел, поскольку был в плену у духа времени. — Что такое дух временит — спросила я его грубым холодным тоном — пусть не думает, что мне нравится быть с ним.

— Маги называют его модальностью времени, — ответил он. — В наши дни — это заботы среднего класса. Я — представитель мужской части среднего класса, точно так же, как ты — представительница его женской части ...

— Такие классификации не представляют никакой ценности, — грубо прервала я, выдергивая у него свою руку. — Это просто обобщение.

Я посмотрела на него сердитым подозрительным взглядом. Что-то потрясающе знакомое было в его словах, но я не могла вспомнить, где я их раньше слышала и что они для меня значили. Однако у меня было чувство, что они были жизненно для меня важными, если бы только я могла вспомнить то, что знаю по этому поводу.

— Не приписывай мне этот социологический вздор, — сказал он весело. — Я так же, как и ты, прекрасно это знаю.

Внезапно на меня нахлынула волна полной безысходности, под ее воздействием я схватила его руку и укусила ее.

— Я искренне сожалею об этом, — промямлила я в тот же момент, еще прежде, чем он оправился от неожиданности. — Я не знаю, почему я это сделала. Я с детства никого не кусала.

Я, не сводя с него глаз, отодвинулась на дальний конец скамейки, готовая к его возмездию. Его не последовало.

— Ты совершенно примитивна, — это было все, что он сказал, изумленно потирая свою руку.

У меня вырвался вздох глубокого облегчения. Его власть надо мной пошатнулась. И я вспомнила, что у меня еще были с ним старые счеты. Он сделал меня посмешищем среди моих друзей — студентов-антропологов.

— Давай вернемся к нашей изначальной проблеме, — начала я, стараясь пробудить в себе гнев. — Зачем ты рассказывал мне всю эту белиберду о сыне Эванс-Притчарда? Ты ведь наверняка понимал, что я поставлю себя в идиотское положение.

Я внимательно следила за ним, поскольку была уверена, что такая конфронтация после укуса наконец лишит его самообладания или хотя бы пошатнет его. Я ожидала, что он закричит, утратит свою дерзость и самоуверенность. Но он оставался невозмутимым. Он сделал глубокий вдох, и лицо его приняло серьезное выражение.

— Я знаю, что выглядит это так, словно люди просто рассказывают басни ради собственного развлечения, — начал он легким небрежным тоном. — Однако все здесь несколько сложнее. — Он тихо засмеялся, затем напомнил мне, что тогда он еще не знал, что я изучаю антропологию и что я поставлю себя в неловкое положение. Он на мгновение замолчал, как будто подыскивая подходящие слова, затем безнадежно пожал плечами и добавил:

— Я не могу сейчас объяснить тебе, почему я представил тебе своего друга как сына Эванс-Притчарда, для этого мне сначала пришлось бы рассказать тебе много всего о себе и моих целях. А это сейчас нереально.

— Почему нет?

— Потому что чем больше ты будешь обо мне узнавать, тем больше ты будешь привязываться, — он задумчиво посмотрел на меня, и по выражению его глаз я поняла, что он говорит искренне. — И я имею в виду не ментальную привязанность. Я хочу сказать, что ты привяжешься ко мне лично.

От такого вопиющего проявления наглости ко мне вернулась вся моя уверенность. Я засмеялась своим испытанным саркастическим смехом и отрезала:

— Ты совершенно отвратителен. Знаю я ваше отродье. Ты — типичный пример самодовольного латиноамериканца, с которыми я воевала всю свою жизнь.

Заметив на его лице удивленное выражение, я добавила своим самым высокомерным тоном:

— Как это тебе пришло в голову, что я к тебе привяжусь?

Он не покраснел, как я ожидала. Он хлопнул себя по коленям и стал неудержимо хохотать, словно ничего смешнее в своей жизни не слышал. И к моему полнейшему изумлению, стал толкать меня в бок, как будто я была ребенком.

Опасаясь, что рассмеюсь — я боялась щекотки, — я возмущенно взвизгнула:

— Как ты смеешь ко мне прикасаться!

Я вскочила, собираясь уйти. Меня трясло. А затем я поразила себя тем, что снова села.

Видя, что он готов опять начать толкать меня в ребра, я сжала руки в кулаки и выставила их перед собой:

— Если ты еще раз меня коснешься, я разобью тебе нос, — предупредила я его.

Абсолютно не обратив внимания на мои угрозы, он откинулся на спинку скамейки, запрокинул голову и закрыл глаза. Смеялся он весело, глубоким фыркающим смехом, от которого вздрагивало все его тело.

— Ты типичная немка, которая росла в окружении мулатов, — сказал он, повернувшись в мою сторону.

— Откуда ты знаешь, что я немка? Я никогда тебе этого не говорила, — сказала я дрожащим голосом, хотя мне очень хотелось, чтобы он звучал слегка угрожающе.

— Я понял, что ты немка, еще в нашу первую встречу, — сказал он. — Ты подтвердила это, когда соврала, что ты — шведка. Только немцы, рожденные в Новом Свете после Второй Мировой войны, могут так врать. То есть, если они живут в Соединенных Штатах, разумеется.

И хотя я не собиралась с ним соглашаться, он был прав. Я всегда ощущала, как в отношении ко мне у людей появлялась враждебность, стоило им узнать, что мои родители — немцы. В их глазах это автоматически делало нас нацистами. И даже когда я говорила, что мои родители были идеалистами, все равно ничего не менялось. Конечно, я вынуждена признать, что как и всякие добропорядочные немцы, они верили, что их нация лучше по самой своей природе, но в общем-то у них было доброе сердце, и всю свою жизнь они были вне политики.

— Все что мне остается, — это согласиться с тобой, — заметила я ядовито. — Ты увидел светлые волосы, голубые глаза, скуластое лицо, все, что по твоему мнению отличает шведов. Не слишком у тебя богатое воображение, правда? — я двинулась в наступление. — А зачем тебе самому понадобилось врать, если только ты не бесстыдный лгун по натуре? — продолжала я, помимо своей воли повышая голос. Постучав указательным пальцем по его запястью, я добавила с издевкой:

— Джо Кортез, а?

— А твое настоящее имя — Кристина Гебауэр? — выпалил он в ответ, подражая моей одиозной интонации.

— Кармен Гебауэр! — крикнула я, задетая тем, что он неправильно запомнил имя. Затем, смущенная своей вспышкой, я принялась хаотически защищаться. Через пару минут, сообразив, что сама не знаю, что говорю, я резко остановилась и призналась, что я и вправду немка, а Кармен Гебауэр — это имя подруги детства.

— Мне это нравится, — сказал он мягко, на его губах играла сдержанная улыбка.

Имел он в виду мою ложь или мое признание, я понять не смогла. Его глаза до краев были полны добротой и лукавством. Мягким, полным задумчивости голосом он принялся рассказывать мне историю своей детской подружки Фабиолы Кунз.

Озадаченная его реакцией, я отвернулась и стала смотреть на стоящий поблизости платан и сосны позади него. Затем, желая скрыть свой интерес к его рассказу, я стала заниматься своими ногтями — поджимать обрамляющую их кожицу и сдирать лак, методично и задумчиво.

История Фабиолы Кунз была столь похожа на мою собственную жизнь, что через несколько минут я забыла все свое наигранное безразличие и стала внимательно слушать. Я подозревала, что историю он выдумал, но вместе с тем должна была признать, что он выдавал подробности, которые может знать лишь дочь немцев в Новом Свете.

Фабиола якобы до смерти боялась темнокожих латиноамериканских мальчиков, однако она точно так же боялась немцев. Латиноамериканцы пугали ее своей безответственностью, немцы — своей предсказуемостью.

Мне пришлось сдерживаться, чтобы не расхохотаться, когда он описывал сцены, имевшие место в обед по воскресеньям в доме Фабиолы, когда два десятка немцев усаживались вокруг превосходно сервированного стола — там был лучший фарфор, серебро и хрусталь — и ей приходилось слушать два десятка монологов, которые играли роль беседы.

По мере того, как он продолжал выдавать специфические детали этих воскресных обедов, мне становилось все более и более не по себе: здесь был отец Фабиолы, который запрещал в доме политические споры, вместе с тем навязчиво старался их разжигать, выискивая окольные пути, чтобы отпускать пошлые шуточки в адрес католических священников. Или вечный страх ее матери: ее изысканный фарфор попал в руки этих неуклюжих олухов.

Его слова были сигналом, на который я подсознательно отвечала. Передо мной словно кадры на экране стали развертываться сцены воскресных обедов из моей жизни.

Я превратилась в сплошной пучок нервов. Мне хотелось выйти из себя и побить его, если бы только я знала как. Мне хотелось ненавидеть этого человека, но я не могла. Я жаждала мести, извинений, но от него их добиться было невозможно. Я хотела иметь над ним власть. Мне хотелось, чтобы он в меня влюбился, чтобы я могла его отвергнуть.

Пристыженная своими незрелыми чувствами, я сделала огромное усилие с целью собраться. Сделав вид, что мне скучно, я наклонилась к нему и спросила:

— А почему ты соврал о своем имени?

— Я не врал, — произнес он. — Это мое имя. У меня несколько имен. У магов для разных случаев есть разные имена.

— Как удобно! — воскликнула я саркастически.

— Очень удобно, — эхом подтвердил он и едва заметно подмигнул, что еще больше вывело меня из себя.

И тут он сделал нечто совершенно странное и неожиданное. Он обнял меня. В этом объятии не было никаких сексуальных примесей. Это был простой добрый спокойный жест ребенка, который желает утешить своего друга. Его касание успокоило меня столь полно, что я начала бесконтрольно рыдать.

— Я такое дерьмо, — всхлипнула я. — Я хотела взять над тобой верх, и посмотри теперь на меня. Я в твоих объятиях.

Я уже было собиралась добавить, что пребывать в его объятиях мне нравится, как вдруг меня наполнил всплеск энергии. Словно очнувшись ото сна, я оттолкнула его.

— Оставь меня, — прошипела я и бросилась прочь.

Я слышала, как он задыхается от смеха, но это меня ничуть не беспокоило; мой всплеск внезапно рассеялся. Я остановилась, словно вкопанная, я вся дрожала, но была не в силах уйти прочь. А затем, словно меня притянуло огромной резиновой лентой, я вернулась на скамейку.

— Не расстраивайся, — сказал он добродушно.

Казалось, он точно знает, что это было такое, что притянуло меня назад к скамейке. Он похлопал меня по спине, как хлопают детей после еды.

— Не ты и не я это делаем, — пояснил он. — Нечто вне нас двоих совершает над нами действия. Это действует на меня долгое время. Я к этому уже привык. Но я не могу понять, почему это действует и на тебя. Не спрашивай меня, что это, — сказал он, предвосхищая мой вопрос. — Я не смогу тебе этого объяснить.

Я все равно не собиралась его ни о чем спрашивать. Мой ум перестал работать. У меня было совершенно такое же ощущение, как если бы я спала, и мне снилось, что я разговариваю.

Через несколько мгновений мое оцепенение прошло. Я почувствовала себя более живой и подвижной, однако не совсем так, как обычно.

— Что со мной происходит? — спросила я.

— Тебя фокусирует и на тебя давит нечто, что исходит не из тебя,— ответил он. — Нечто давит на тебя, используя меня как инструмент. Нечто налагает другие критерии на твои средне-классовые убеждения.

— Не разводи опять эти бредни насчет среднего класса, — слабо огрызнулась я.

Это выглядело скорее просьбой. Я беспомощно улыбнулась, чувствуя, что утратила всю свою обычную желчь.

— Это, между прочим, не лично мои мнения или идеи, — сказал он. — Я, как и ты, исключительно продукт идеологии среднего класса. Вообрази мой ужас, когда я лицом к лицу столкнулся с отличной и более сильной идеологией. Она разорвала меня на части.

— Что это за идеология? — спросила я кротко, мой голос прозвучал так тихо, что его едва можно было расслышать.

— Мне открыл эту идеологию один человек, — ответил он. — Или, точнее, через него говорил и действовал на меня дух. Этот человек — маг. Я писал о нем. Его имя Хуан Матус. Он тот, кто заставил меня посмотреть в лицо моему средне-классовому складу ума.

Однажды Хуан Матус задал мне важный вопрос: «Что такое, по-твоему, университет?» Я, разумеется, ответил ему как ученый-социолог: «Центр высшего образования». Он исправил меня, заявив, что университет следовало бы называть «Институт среднего класса», поскольку это — заведение, которое мы посещаем, чтобы совершенствовать наши средне-классовые ценности и качества. Мы, по его словам, посещаем университет, чтобы стать профессионально образованными. Идеология нашего социального класса гласит, что мы должны готовиться занять руководящие должности. Хуан Матус сказал, что мужчины ходят в институт среднего класса, чтобы стать инженерами, юристами, врачами и т.п., а женщины — чтобы обрести подходящего мужа, кормильца и отца для своих детей. Кто подходящий — естественно определяется ценностями среднего класса.

Я хотела возразить ему. Я хотела закричать, что я знаю людей, которые интересуются отнюдь не только карьерой или приобретением супруга, я знаю людей, для которых важны идеи и принципы, которые учатся ради получения знаний. Но я на самом деле не знала таких людей. Я ощутила ужасное давление на грудную клетку, и меня сразил приступ сухого кашля. Я стала ерзать на своем месте, но заставил меня делать это и не дал возразить ему не кашель и не физический дискомфорт. Виной всему была уверенность, что он говорит обо мне: я пошла в университет именно для того, чтобы найти подходящего мужа.

Я снова встала и приготовилась уйти. Я даже уже протянула ему на прощание руку, но тут ощутила, как что-то сильно потянуло меня за спину. Усилие было столь значительно, что мне пришлось сесть, чтобы не упасть. Я знала, что он меня не касался, — я все время на него смотрела.

Воспоминания о людях, которых я не вполне помню, о снах, которые не совсем забыла, толпой ринулись в мое сознание, образуя сложный узор, в котором мне не удавалось найти свое место. Неизвестные лица, обрывки фраз, темные изображения каких-то мест, размытые образы людей моментально отбросили меня в состояние некоего своеобразного забытия. Я была уже на грани того, чтобы вспомнить что-то обо всем этом калейдоскопе картин и звуков. Но информация ускользнула, и меня охватило чувство легкости и спокойствия — такого глубокого спокойствия, что оно напрочь стерло все мои желания отстаивать свои права.

Я вытянула перед собой ноги, так, словно меня ничто в мире не беспокоило, — а в этот момент это так и было — и принялась говорить. Я не могла вспомнить, чтобы когда-либо так откровенно о себе рассказывала, и не могла понять, почему я вдруг стала с ним такой раскованной. Я рассказала ему о Венесуэле, о своих родителях, о детстве, о своей неприкаянности, о бессмысленной жизни. Я рассказывала ему о таких вещах, в которых не признавалась даже себе.

— С прошлого года я занимаюсь антропологией. И сама не знаю, зачем, — сказала я.

Я начала понемногу ощущать себя не в своей тарелке от собственных признаний. Я беспокойно задвигалась на скамейке, но не смогла удержаться и добавила:

— Две вещи, которые больше интересуют меня — это испанская и немецкая литература. А быть на факультете антропологии —. противоречит всему, что я о себе знаю.

— Эта деталь меня бесконечно заинтриговала, — заметил он. — Я сейчас не могу в это вдаваться, но похоже, что я оказался здесь, чтобы ты меня нашла, или наоборот.

— Что это все значит? — спросила я, и тут же вспыхнула, сообразив, что я все интерпретирую и рассматриваю сквозь призму своей принадлежности к женскому полу.

Он, похоже, был полностью в курсе моего внутреннего состояния. Он ухватил мою руку и прижал к своему сердцу: —Me gustas, nibelunga! — воскликнул он аффектированно и чтобы не осталось сомнений, перевел свои слова на английский: — Я страстно влюблен в тебя, Нибелунген. — Он глянул на меня взглядом латиноамериканского любовника и громко расхохотался. — Ты была уверена, что рано или поздно я должен буду это сказать, так что с тем же успехом можно и сейчас.

Вместо того, чтобы разозлиться или быть задетой, я рассмеялась; его юмор доставил мне огромное удовольствие. Единственная Нибелунген, которую я знала, обитала в книгах моего отца по немецкой мифологии. Зигфрид и Нибелунген. Насколько я могла вспомнить, они были волшебными существами карликового роста, которые жили под землей.

— Ты что, называешь меня карликом? — спросила я в шутку.

— Боже сохрани! — запротестовал он. — Я называю тебя немецким мифическим созданием.

Вскоре после этого, словно нам было больше нечего делать, мы отправились в горы Санта Сьюзана, к тому месту, где встретились. Никто из нас не проронил ни слова, когда мы сидели на краю обрыва, окидывая взглядом индейское кладбище. Движимые чисто дружеским импульсом, мы сидели там в тишине, не замечая, как день постепенно превращается в ночь.