Внутри

Внутри

Я помню, кода это произошло – когда во мне поселилась эта тварь… Вина.

Конечно… Ведь об этом трудно забыть, как бы ни хотелось…

Тогда я впервые изменил своей жене – через два месяца после свадьбы. Всё произошло банально и просто… Как бы написал любой конченный романтик: «Всё было прозаично, без капли поэзии». И в самом деле, не было стихов и чувств – самая заурядная измена самого заурядного человека.

Сейчас я даже не смогу вспомнить, как звали ту девушку. Помню только, что мы несколько дней вместе работали. Она подменяла одну из сотрудниц, свою подругу, пока та ездила на свадьбу к родственникам в Киев.

Вот так глупо – всё помню до мелочей: и запах осенних листьев в холодном воздухе моего города, и цвет её глаз, и даже, как и почему она появилась в моей жизни. Всё, кроме имени. Наверное, память таким странным образом пытается избавить душу от мучений, не зная, за что схватиться, как помочь… Поэтому и мечется, словно забытый пёс в пустой квартире… Хватает что ни попадя, уничтожая, лишь бы стало легче… А получается наоборот… Совсем.

Я пришел к той девушке домой, уже заранее зная, что произойдет через каких-то десять-пятнадцать минут. Я точно знал, для чего туда иду. Я же говорю, что не было стихов – она не приглашала меня выпить чашечку кофе или помочь ей передвинуть шкаф, а просто подошла в офисе и сказала, прикоснувшись пухлыми горячими губами к уху: «Ты мне нравишься. Давай как-нибудь встретимся у меня дома». Я удивленно посмотрел на её миленькое, почти еще детское лицо и ответил, что подумаю. Банально…

Потом я как честный и любящий муж ходил и думал несколько дней, несказанно мучаясь в сомнениях. Похоть, интерес, желание, страх и табу сплелись воедино в беспощадной драке. Они раздирали меня изнутри на части, превращая жизнь в невыносимый хаос. Тогда буквально всё валилось из рук. Но, в конце концов, я набрал, медленно нажимая на пластиковые кнопки телефона, оставленный номер.

Её заспанный голос ответил, чтобы я подходил завтра к двенадцати по такому-то адресу и что как раз её родителей не будет дома.

Ночью я почти не сомкнул глаз, любуясь, как одеяло приподнимается на груди любимой жены. Лежа в темноте, я мог лишь восхищаться нашей общей жизнью… Думал, точнее старался понять, чего же мне не хватает и зачем всё это надо…

Искусительница встретила меня в темно-синем халатике с узором из красных сердечек. Завела в самую обычную, какую можно представить, квартирку на восьмом этаже в самом обычном девятиэтажном доме. Я положил в прихожей сумку, непонятно для чего взятую с собой, повесил куртку на плечики и прошёл, как было велено, на балкон. Она принесла, не спросив, чашку теплого невкусного кофе без молока, который я выпил почти залпом, чтобы не успеть ощутить тошноту. Ещё мы выкурили по две сигареты и лишь затем прошли в зал на разложенный диван.

По-моему, мы даже не разговаривали – просто разделись и просто занялись сексом. Я взял её сзади, чтобы не видеть лица. Она не возражала. Странно, но лицо в памяти осталось, а вот имя – нет… Действительно, странно…

Честно говоря, я даже не подумал о мерах предосторожности, а она не напомнила… Так и получилось. Ощущения были невероятно сильными, с женой я никогда такого не испытывал.

Безымянная ещё долго стояла, опершись на колени и локти, не шевелясь, и мне лишь оставалось смотреть на неё… Смотреть с отвращением, и понимая, что это отвращение к себе. Стало совсем плохо…

Она ушла мыться. Я лишь обтёрся каким-то тряпьем, наскоро оделся и убежал из квартиры, словно пытался сбежать от себя, тихонько прикрыв дверь.

У меня дома было пусто и оказалось, что в холодильнике совершенно нечего есть. Пришлось сделать кофе и сделать его именно так, как я люблю – в меру сахара, в меру молока, много кофе – и насытиться им.

Остаток дня я просидел на холодном осеннем балконе, чередуя кофе и сигареты, сигареты и кофе.

Когда пришла жена, пришлось соврать, что болит голова и вообще дерьмовое настроение. Она молча сидела рядышком, иногда вспоминая о тлеющей сигарете, а затем ушла шуршать на кухню. В этот день я так и не смог посмотреть ей в глаза. Она же всё чувствовала и поэтому не пыталась мой взгляд поймать.

Я просидел на балконе всю ночь. Дождался, пока угаснет день, (медленно, нехотя и обреченно, словно раковый больной) и лишь с приходом темноты снова начал дышать. Из комнаты доносился шум включённого телевизора… А всё, что я мог – это смотреть на уголёк сигареты и почти неразличимый в сумерках дым. Казалось, именно для этого я и курил одну за одной – чтобы видеть, как горит и медленно погибает уголёк, чтобы наблюдать, как густой дым лениво растворяется в осенней прохладе.

Лишь стоило докурить сигарету, как я оставался наедине с собой. Сразу становилось холодно и страшно.

Я чувствовал, что внутри меня что-то поселилось, что-то тяжёлое и острое одновременно. Это была она – ВИНА.

Вина…

Под её натиском моё тело болело. Оно противилось присутствию этой мерзости, но сделать было ничего нельзя. Уже нельзя…

Вина ломала кости… Рвала, словно шелковые нити, мышцы… Разъедала кислотой мозг… Она навсегда поселилась внутри.

Уже под утро, оставив на балконе полную окурков пепельницу, я решился пройти в дом. Оказавшись рядом со сном супруги, я понял… Понял, что жестокие тиски никуда не денутся, что желание просто и насовсем изгнать мерзкое чувство грязно-желтого, почти коричневого цвета, плещущееся в моей голове, – несбыточно. Тут два выхода: или вешайся, или мирись с собой… Таким. Время покажет, что я выберу.

А пока я сидел в темноте, напротив сладко сопящей жены, такой близкой и родной… Напротив любимой женщины, которой я так легко могу сделать больно, только потому что я – это я.

Я сидел в неудобном, но столь привычном кресле, смотрел на её силуэт в темноте… И мне вдруг так стало тоскливо… Так тоскливо, что, если бы я не зажал себе рот, то разбудил её своим воем. Изнутри вырывалась тоска от одной мысли, что её может не быть рядом со мной, что я могу сделал ей больно…

Так я дотянул до утра…

А вина, меж тем, никуда не уходила. Всё время, как преданный пес, она не покидала меня, лишь изредка забывая о своём существовании.

А я… Я никак не мог остановиться. После того случая с безымянной девушкой, я делал это сотни раз… Как одержимый, находя себе других женщин… Женщин не только без имен, но и без лиц, без тел, без слов…

Я не понимал, для чего это делаю; не знал, как остановиться, лишь с каждым разом всё больше и больше ненавидя себя.

Я физически чувствовал, как вина разрушает мою плоть, но при этом был лишен всякого выбора – словно находясь «в отключке», я отдавал себя каждой, что готова была принять.

Что-то сломалось внутри, что-то, что невозможно восстановить. Я болел, не имя возможности вернуться.

А жена лишь не требовала ответов, казалось, привыкая к новым правилам жизни, по которым нельзя смотреть друг другу в глаза. Она молчала, с каждым днем всё больше отдаляясь от меня, с каждой минутой всё сильней превращаясь в тень.

Моя жизнь крошилась, словно старое здание, превращаясь в пустоту… И это всё вина. Наверное, только ею я и жил. Мне же не оставалось ничего иного, кроме как наблюдать со стороны за приближающимся крахом.

То, что каждый новый день был каторгой, становилось привычным. Всё стало неважным. Всё раздражало…

Когда в очередной раз я поругалался с начальником, да так, что дело чуть не дошло до увольнения… Когда я в очередной раз устал до судорог… Когда в очередной раз в автобусе была жуткая давка… И пришлось наорать на пьяных малолеток… Когда в очередной раз я возненавидел тот безымянный день… Наконец-то пришло избавление.

Выйдя из автобуса, едва переставляя ноги после тяжёлого дня, я побрел через рощицу по направлению к своему дому. Лишь стоило погрузиться в темноту, как я услышал за спиной навязчивый топот бегущих людей и вслед окрик: «Эй, дядя, постой-ка!». Я обернулся. Это были трое тех подростков из автобуса, на которых мне пришлось прикрикнуть, чтобы они перестали вести себя по-свински.

– Что вам надо?! – грубо, как только мог, спросил я у них.

– Да так… Пустяки… – сказал многообещающе один из них, мерзко улыбаясь. Я сразу понял, чего они хотели.

Как только говоривший парень подошёл на достаточное расстояние, я ударил. Удар получился сильным, сшибив отморозка с ног, повалив его наземь.

Второй напрыгнул на меня сбоку, попав ногой по колену так, что я присел. Затем я успел лишь услышать нечленораздельный рев: «ЭЙСУКА!» да повернуть на звук голову, прежде чем на меня с силой опустили камень.

В следующую секунду я лежал на животе в осенней холодной луже, чувствуя, как кровь из проломленного черепа заливает мне глаза и как чьи-то липкие пальцы шарят по карманам плаща. Я лежал и думал, что всё получилось именно так, как и должно было получиться – абсолютно дерьмовый день, в котором не было ничего хорошего, завершившийся абсолютно дерьмовой смертью. Ничего странного…

Вот если бы я встретил по дороге домой хорошего друга или нашел кошелёк – это было бы непонятно. А то, что мне проломили череп грязным камнем пьяные придурки – это само собой разумеется, это нормально.

«Но ничего страшного… – успокаивал я себя, – Хотя бы теперь умрёт… Эта тварь… Живущая внутри. Пускай хоть так… Теперь я не смогу винить себя, глядя на любимого человека… Ныне будет по-другому… Теперь будет никак… Теперь кто-то другой будет винить себя, лишь бы ни я… Хватит. Я устал…»

Из последних сил я приоткрыл один глаз. Вокруг меня не было даже крови… Из головы вытекала грязно-желтая жидкость, почти коричневая, смешиваясь с грязью.

«Пускай… Лишь бы не мне носить это внутри… Пускай… Жалко только любимую тень, что ждет меня домой… Пускай… – думал я, пока сознание окончательно не смешалось с опавшими листьями и жидкой землей. – Пускай…»