Глава VIII Жизненная сила

Глава VIII

Жизненная сила

Забегаловка оказалась довольно грязной и неухоженной. Тусклый свет. Пол, выложенный плиткой с каким-то дурацким рисунком. Плохо прокрашенные стены. Неубранные столики. Деснин для начала взял по двести грамм и какой-то салат.

— Во, обеда еще не было, а они уже пьют, — походя заметила буфетчица, немолодая уже, грузная баба.

— Молчи, женщина, — ответил на это Скипидарыч. Затем, дурашливо вывернувшись, прошипел ей прямо в лицо:

— Полюбите нас грязненькими, а чистенькими нас любой полюбит.

Буфетчица вся сконцентрировалась, пытаясь проникнуть в суть данной фразы.

Очевидно, сделать этого она так и не смогла, потому что, ответив типичным в таких случаях «Сам казёл!», гордо повернулась и ушла.

— Во, видал, что значит классика? — прокомментировал данный уход Скипидарыч.

По всей видимости, Скипидарыча здесь хорошо знали, так как завсегдатаи забегаловки одобрительным гулом приветствовали его выходку. Однако вскоре другой мужик бомжеватого вида и неопределенного возраста, весь в бороде, привлек всеобщее внимание. Он стоял за одиноким столиком и готовился употребить пиво. Вдруг к нему подскочил один из подвыпивших парней и попытался отобрать кружку.

— Руки прочь от народного достояния! — прогремел на всю забегаловку бомжеватый. Парень опешил от такого окрика и ретировался.

— Подонки! — продолжал возмущаться бомжеватый, ни к кому конкретно не обращаясь и потягивая пиво. — На девяносто процентов — одни дебилы кругом. Семьдесят лет большевики делали идиотами, а теперь дерьмократы добивают. Ведь у этих сволочей программа есть на уничтожение России. Я ж предупреждал Николашку-то, царя — не поверили. Эх, все спасение наше в Боге.

На этом бомжеватый допил пиво, икнул и был таков.

— Во! — тут же сунулся Скипидарыч, уже успевший опрокинуть свои двести грамм. — Не я один такой.

— И ты, что ли, Николашку предупреждал? — подколол его кто-то.

— Не, я помоложе буду, — тут же нашелся Скипидарыч. — Не об том я, а об, так сказать, общеполитической ситуации в стране.

— А, так вон у нас здесь уже есть один вумный, в очках. В местные депутаты лезет. Перевыборы ж будут. Оскандалились прежние в воскресенье с кражей бюллетеней-то, теперь все сызнова. Эй, кандидат! — окликнули уже разомлевшего интеллигента лет под сорок. — Мы вот его все пытаем, чтоб объяснил без всякой своей экономики, почему все так хреново, почему руки опускаются, и делать ничего не хочется? Где задор?

— У, это серьезно. И как его сюда занесло? — удивился Скипидарыч, бесцеремонно разглядывая кандидата.

— Так он, это, от оппозиции, то есть без бабок совсем, — пояснили мужички. — Говорит, что зашел снять стресс перед выборами…

— Но и тут нарвался на дебаты, — проговорил, наконец, сам кандидат.

— Ну так и где задор? А? — продолжал допрос Скипидарыч. Кандидат хлебнул пивца и уверенно начал. Казалось, что у него есть ответы на все вопросы:

— Все очень просто, — пассионарность в русском народе резко упала.

— Чего-чего? — мужики словно ничего и не ожидали, кроме как услышать очередное непонятное словечко.

— Ну, жизненная сила, что ли, азарт, вдохновение, в общем, стимула нет, — кандидат, как мог, пытался объяснить термин.

— А-а. И с чего ж это она вдруг упала?

Кандидат на секунду задумался.

— Упала она оттого, что веры нас всех лишили. Не в Бога, нет, веры вообще, в себя веры. Вот, — кандидат полез в карман и достал мятую бумажку. Я в своей программе из Достоевского привожу, послушайте. «Экономика с начала веков исполняла должность лишь второстепенную и служебную. Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающей и господствующей, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо. Это есть сила беспрерывного и неустанного подтверждения своего бытия и отрицания смерти». Вот еще, — кандидат, чувствуя, что теряет инициативу, читал не отрываясь, стараясь не смотреть на мужичков, — «У каждого народа своя особая вера. Свое понятие о добре и зле. Если ее нет, нет и народа. Общечеловеческие ценности стирают грань между добром и злом и означают смерть народностей. Если великий народ не верует, что в нем одном истина, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своей истиной, то он тот час перестает быть великим народом, а становится этнографическим материалом. Истинный великий народ никогда не может примириться со второстепенной ролью в человечестве. Кто теряет веру в свою исключительность, тот уже не народ».

Кандидат выдохнул и робко посмотрел на присутствующих. Достоевский впечатления не произвел.

— Ну ты загнул, — наконец произнес кто-то. — Тут и на трезвую голову не разберешь. Да и этот твой Достоевский, он когда жил, а мы тебя про сейчас спрашиваем.

— Сейчас? — под действием алкоголя кандидат начинал заводиться. — А сейчас наши дерьмократы уверяют, что нет в нас, русских, ничего особенного, что мы как все, даже хуже. Не понимают они русскую душу. Не понимают, что, говоря так, лишая веры в исключительность, убивают народ, лишают его жизненной силы. Понятно ли чего? — неуверенно спросил кандидат, чувствуя, что бесплатная агитация накрывается медным тазом.

— Понятно-то понятно. Да только уж больно мудрено ты со своим Достоевским говоришь, — отозвался Скипидарыч. — Проще надо, когда с народом общаешься. И лучше на каком-нибудь жизненном примере.

— Да какой же тут может быть жизненный пример? Это ж ведь Достоевский, философия, — возмутился кандидат.

— Э, всю философию можно так объяснить, чтобы любой дурак понял. Вот у Дарьи петух был…

— Помилуйте, при чем здесь петух? — недоумевал кандидат.

— А ты не мешай, умная голова, слушай стариковскую сказку-то.

Скипидарыч сделал паузу, словно собираясь с мыслями.

— Вопрос, я мыслю, надо так выставить. Вот сидите вы здесь, — обвел Скипидарыч взглядом присутствующих, — водкой заливаетесь, отчего? И в глазах блеска не видно, и вообще, будто пришибленные…

— Ладно, не дави мозоль, — одернули из публики. — Обещал сказку, так давай, рожай, что ли.

Скипидарыч только этого и ждал.

— А ты сперва налей, — тут же обратился он к нетерпеливому слушателю, — а то в горле что-то пересохло.

Скипидарычу плеснули, он выпил, крякнул и начал так:

— Сказки это вам по ящику в новостях сказывают. А я вам о натуральных событиях толкую, да так, чтоб с начинкой. Учу вас, дурачков, чтоб в мозгах ваших пьяных хоть чего-то зацепилось.

— Ну ты, за дурака ответишь, — послышались угрозы.

— Не тронь. Он дед умный, только спился слегка. Ну давай уж, начинай.

— А вот ведь, что человек, что скотина — разницы никакой, — Скипидарыч вновь сделал паузу, закурил. — Отрядили нас как-то на сенокос в соседний колхоз. Там всё низины, и травы повыросло море, сами местные не справлялись. На постой бригаду нашу определили на сеновале у Дарьи, матери председателя. Здоровенная бабища такая, только вот ближе к старости мужика своего лишилась, но хозяйство все равно, как могла, содержала. Сенокос, он и есть сенокос: день весь вкалываешь, косой так намашешься, что на сеновал приползаешь — язык за спину, лишь бы перекусить по быстрому да спать. А с первой зорькой опять — коси коса, пока роса. И вот, как назло, был у хозяйки петух. Голосистый такой, заслушаешься. Поет от души, самозабвенно, не для кого-нибудь, и сам, чувствуется, своим пением наслаждается. Голос зычный и сила в нем страшная, бодрящая, словно командует: «Подъем!». Тут уж не до сна — мертвого разбудит. Куры сбегаются, квохчут, а он на них ноль внимания. Орет, заливается во всю глотку, с переливами: ко-ок-каа-рее-оууу! Для себя поет, не для них, сам наслаждается, сам себя распаляет. Только когда выорется полностью, тогда спрыгнет с забора и приступает к своим обязанностям. Да, музыкальный петух был. Но только вот, зараза, орать начинал ровно в три утра. Вся округа с ним поднималась. А у нас-то, у шабашников, понимаешь, самый сон, но он как заорет — и все, хана, сна как не бывало. А повкалывай-ка тут с недосыпа. В общем, достал нас этот петух своим пением — дальше некуда, хоть убивай. Так и хотели поначалу порешить — да рука не поднялась. Прикиньте: матерый, породистый петушище, злой. Плотно сбитый, яркого рыже-красного окраса с пышным черным хвостом и багровым гребнем, голенастый, с огромными красными шпорами. Окрестные петухи его боялись и уважали. Жалко было такую красу губить, грех на душу брать.

Мы уж и хозяйке жаловались. Орет, говорим, сволочь, спать мешает. А она — так что ж, что орет? Для него песня эта, может, важнее всего остального. Без нее он, может, и кур топтать не будет. Пускай орет себе, потерпите.

Хм, потерпите! Дней пять терпели — мочи нет. И вот тогда Васька, механик наш, припомнил старый способ, как петуха этого голосистого утихомирить на время. Надо ему, говорит, задницу маслом смазать — враз орать перестанет, потому как воздух весь, который он через глотку выпускает, через зад начнет выходить. Он механик, ему видней. В общем, сказано — сделано. Раздобыл Васька солидолу — чтоб с гарантией, а то масло обыкновенное, может, и не подействует.

Втроем мы, кто помоложе, с сенокоса пораньше смылись, так, чтобы хозяйки дома не было. Петух под окнами расхаживает, расфуфыренный — как такого возьмешь? Хотели зерном в сарай заманить — там бы уж разобрались, но хитер, зараза: зерно склевал, а в сарай не пошел. Так и пришлось за ним чуть не по всей улице гоняться. Уж как он клевался, царапался, крыльями махал. А мы все исцарапанные, в пыли. Пару горшков на заборе побили, да и сам забор чуть не завалили. Ну чисто на тигра охотились. Все же поймали-таки бедного петуха. Один за ноги держит, другой за шею, а у Васьки палец уже наготове — весь в солидоле. Как всадит его во всю длину петуху куда договаривались, у того аж гребень дыбом встал, а мы возьми да отпусти. Взвился петух, совсем озверел, теперь он гнался за нами до самого сеновала, еле ноги унесли. Потом даже до нужника дойти боялись: такой зверь, клюнет в темечко — хана.

В ту ночь мы втроем спецом ближе к трем проснулись, только с сеновала вышли, глядим, а петух уже на забор взгромоздился. Мы наблюдаем, что же будет. Набрал он воздуху и… вышел весь воздух не горлом, а совсем другим местом, как и предсказывал Васька. Если по науке судить, то все правильно: в глотке преграды всякие, а тут, как говорится, все на мази, пройти воздуху легче. Но петух-то этого не знает, думает, мало ли что. Набрал воздуху еще раз — и снова вышел тот другим местом. Петух в полном недоумении с забора спрыгнул и помчался к курятнику, думает, может куры его как вдохновят. Подошел вплотную и вновь попробовал заорать, и снова воздух не тем местом вышел, куры так и не проснулись. Зато мы оставшуюся неделю спали спокойно.

Ну а петух в два дня переменился совершенно. Если раньше он гордо и степенно, как хозяин, расхаживал посреди улицы, то теперь жался к забору, весь взъерошенный, грязный, частью даже облысевший. Жалкое зрелище.

Хозяйка к нам с претензией, что, говорит, вы с ним сделали, окаянные? Не жрет ничего, кур не пасет, не топчет, не кукарекает даже. Яйца все пустые, без зародышей, тухнут только под клушами. Да и сам какой-то забитый ходит, даже цыплята и те уважать перестали.

А ведь и вправду, думаем, чего-то мы петуха совсем ухайдакали. Ведь с чего он таким вдруг стал? Попробовал раз, другой, третий — ну не может орать и все тут. И так это, видать, его озаботило, что ни о чем ином и думать не может. Какие на фиг куры, когда голоса нет, главного петушиного достоинства? В общем, хана… Исчезло вдохновение, жизненная сила та самая, полет души, так сказать, духовной ценности лишили мы его, понимаешь. И оборвалось у него что-то внутри. Если нам песня строить и жить помогает, то петуху без нее, видать, совсем жить нельзя. Даже жалко стало его. Мы ж ведь думали, хотя бы пару дней нормально поспать, а потом пусть опять орет, но солидол — смазка серьезная, надолго хватает, переборщили.

Через неделю петух совсем захирел. Гребень потускнел, стал бледно-розовый. Хвост выпал, отощал петух, кости одни, вылинял, плешь по всей спине. А кожа синяя, как у магазинных кур — смотреть страшно. И с каждым днем становился все хуже и хуже.

Скипидарыч с силой вдавил окурок в пепельницу.

— Так вот и у человека. Лиши его идеи, смысла, веры, жизненной силы лиши — и все, сгинет человек, захиреет, сломается, сойдет на нет, как вот этот петух без песни. Вот и чахнет народ. Э-эх! — махнул рукой Скипидарыч, накатил грамм сто и, не закусывая, продолжал:

— Измельчал народец наш, и вся жизненная сила из него да и вышла. Да, выцвел народ душою, попортился, куцедушие сплошное, апатия, едрень фень. Словно стержень вынули, обесхребетили. Как Святогора-богатыря оторвали от земли родной — он и обессилел. Вогнать пытаются в платье с чужого плеча, да только маловат тулупчик-то, басурманы! Лишили идеи, внушили, что без идей лучше жить. А без идеи наш мужик — ничего, нуль без палочки, импотент.

— Ну а петух-то? — оборвал эту тираду кто-то из публики.

— А что петух. Так бы, наверное, и помер с тоски. Но сколько терпеть можно бестолкового совсем? Отрубила ему хозяйка голову, пока окончательно не запаршивел, и попал кур во щи. Эдак и русский народ — всю жизненную силу порастерял. А конец один — сгинем скоро все мы с лица земли.

— Так ведь и я об этом! — оживился вдруг кандидат, до сей поры слушавший историю про петуха со скептическим выражением лица. — Пропало вдохновение у всего народа. Пусть мы и с православием начудили, и с коммунизмом, но все равно в этом наша особость была. А теперь ни Царствия Небесного, ни светлого будущего. Нудное мещанское существование, эгоизм сплошной. Ни цели нет, ни идеи. И врага даже нет. А жизнь ради денег — это не жизнь, а глупое амебное существование. В человеческом теле, но без человека, одна сплошная рекламная пауза, пустота.

Похоже, подвыпивший кандидат разошелся не на шутку.

— Сказано же, — чуть не кричал он, — не хлебом единым жив человек, а нам пытаются внушить, что ничего, кроме этого самого хлеба, в мире и не существует. Философия амеб! У нас отобрали веру в нашу особость, внушили, что мы как все, даже хуже всех, а не какой-то там народ-богоносец. Всю душу вывернули, в грязь втоптали. Где русский дух, где Русью пахнет?! Мертвечина. И ничего святого, ничего не свято!..

— Ну вы загнули, мужики, — недовольно заметил один из пьющих.

— А че, прально, — не согласился с ним другой. — Всю душу извели, суки! Нет, тут одной нищетой все не объяснишь. Здесь что-то похуже.

— Опять ампутация души, — вмешался в разговор доселе молчавший Деснин.

— Во — точный диагноз, — поддержал его Скипидарыч.

Подвыпившая публика расходилась все сильней.

— Песни лишили. Как серпом по яйцам!

— Да, без вдохновения этого самого никуда — ни бабу любить, ни Родину, ни работу.

— Корни все поотрубали, бляди! И ни задора, ни куража — водка одна.

— Безнадега полная, хоть в петлю лезь.

— И-и-и! До чего же измордовали русского человека, скоты! — вовсю визжал пьяный голос.

— Так делать-то чего?! — вдруг прогремел вопрос.

— Жить нужно хотя бы назло правителям и американцам, — тут же нашелся кто-то. — Они нас всех извести хотят, ждут, что вот-вот — и мы лапки кверху, да подыхать будем. Хрена с два! Мы им назло жить будем, потому как народ неистребим.

— Да, это мы пока пьем, в угаре ходим, а как протрезвимся — то ли еще будет.

— Не, тут не американцы. Тут похуже, тут капитализм. Все на деньгах свихнулись. Но если все будут делать деньги, то кто ж будет делать все остальное?

— Во-во, не деньги надо делать, а дело. Большое дело, всеобщее и всем сразу.

— Ну а ты, дед, ты что скажешь? — пытал Скипидарыча кандидат.

— Не ищи в селе, а ищи в себе, — как всегда издалека начал тот. — Вот ты во власть лезешь, государством управлять не прочь бы. А зачем это государство нужно?

— Как зачем? — удивился кандидат. — Чтобы о народе заботиться.

— В том-то и ошибка. Государство — это не обслуживающий персонал, и должно заботиться не о народе, а о его величии. А уж великий народ о себе и сам позаботится. Ну а велик народ будет лишь тогда, когда перед ним будут стоять великие цели. Сперва надо, чтобы было к чему приложить силу, тогда и сила возвратится.

— То есть ВВП этот, экономика — всего лишь средства, а их выдают за цель, не будет высшего смысла, и экономики не будет? Чтобы… чтобы пассионарность, жизненная сила вернулась, нужно нечто большее, идея нужна, смысл существования нужен, а уж экономика ко всему этому сама приложится. Так что ли?

— Так, примерно.

— Но ведь для этого самоидентификация нужна — в ней сила. Понять, в чем же наш менталитет, что мы есть на самом деле. Кто мы? Вот ты кто, а? А ты?! — уже кричал кандидат, чуть не хватая за грудки стоящих рядом.

Обычное распитие спиртного перерастало в стихийный митинг. В забегаловке стоял гул.

— Так, все! Щас отпускать никому не буду и вообще всех повыгоняю, — попыталась остудить страсти буфетчица.

— Эх ты, Верка, — ответили ей. — Мы, может, тут русскую идею обмозговываем.

— Да вы каждый раз чего-то обмозговываете, а на следующий день снова сюда приходите и напиваетесь. А была б у вас настоящая идея, то дело делали бы, а не болтали попусту. Сами вы все питухи безголосые, ну вас, к черту.

— Может и так, — вздохнул Скипидарыч. Э-эх, кто бы мог сказать: «Встань и ходи!», да так, чтоб поверили. Некому сказать…

Скипидарыч допил свое пиво, ткнул палец в солонку, облизал и причмокивая проговорил:

— А тебя, кандидат, ни за что не выберут, знай.

— Это почему же? — удивился кандидат столь категоричному приговору.

— А потому что у русского народа плотно вбито в голову, что у власти всегда стоят одни сволочи. Вот он их и выбирает. Ты не из них, а потому проиграешь.

— Пойдем, Коля, что ли, на свежий воздух, пока здесь все утихомирится, — предложил Скипидарыч Деснину, оставляя кандидата в полном замешательстве. Деснин не возражал.

— А вот Никодим мог бы сказать: Встани и ходи, — вздохнул Скипидарыч, усаживаясь прямо на крыльце. — Да, умел убедить. Особый дар.

Деснин достал сигарету и закурил.

— Коль, ты рассказать обещался, как к Никодиму-то попал, сам ведь он не любил по таким случаям распространяться, — попросил Скипидарыч.

И воспоминания вновь нахлынули на Деснина.