Ожившие россказни

Ожившие россказни

Но послезавтра на Грязнуху мы не пошли — зарядил дождь. И не летний ливень — короткий, бурный и хлесткий, а основательный и монотонный. Тучи накрепко заволокли небо, без единого просвета.

— Ну, это надолго, — заключила баба Таня. — Не на день и не на два. — Заметив уныние на моем вытянувшемся лице, бодро добавила. — Зато грибы пойдут! Полные лукошки притаскивать будем. Возьму тебя в лес, так и быть, как распогодится.

— Мне не нужны грибы! Мне нужно солнце! И прямо сейчас.

Она усмехнулась.

— Солнце ей нужно — ишь, какая… Ну, так попроси у Боженьки. Может, тебя, невинного ангелочка, и послушает.

Но никто меня не послушал. На следующее утро дождь шумел с той же неутомимостью. Печаль ситуации заключалась не только в том, что невозможно было повторить замечательное купание. Нечем было заняться. Вообще!

Телевизор у бабы Тани был старый, тусклый, и показывал лишь одну программу. Днем он был выключен, а по вечерам баба Таня смотрела бесконечные бразильские сериалы. Видика не имелось. Пластинок со сказками тоже.

Рин нашел для себя выход, нарыв на чердаке стопку старых журналов вроде «Огонька» и «Крестьянки», в которые и уткнулся. Когда я попросила поискать для меня детские книжки, вручил совсем малышовые, состоявшие из одних рассыпающихся картонных картинок. «Курочка Ряба», «Репка», «Красная Шапочка» — уже в три года я знала эту белиберду наизусть.

Баба Таня на мои приставания с просьбами рассказать сказку или волшебную историю бубнила ту же «Репку» с «Колобком». А когда я взвыла, что давно из них выросла, ехидно предложила:

— Раз ты такая большая, можешь смотреть со мной «Рабыню Изауру». Я расскажу, что было в первых сериях, хочешь?

Но «Рабыня Изаура» меня не прельщала…

На третий или четвертый день уныло-дождливого прозябания, когда мы с Рином спустились к ужину, обнаружили гостью.

— Маруська зашла, — объяснила баба Таня. — Подружка моя давняя-задушевная. Ваньку помянуть.

Маруська была крохотной — ниже бабы Тани на две головы — и совсем ветхой старушкой. Но голос имела звонкий, как у молодой, и повадки тоже. На столе красовались кружки и ополовиненная бутыль с чем-то мутно-белесым. Поминали неведомого Ваньку несерьезно, на мой взгляд. Обе подружки, раскрасневшиеся и оживленные, и не думали грустить.

— Ой, а ужин-то я дитю приготовить забыла! — всплеснула руками баба Таня.

— Не дитю, а детям, — поправила, хихикнув, Маруська. — Их же двое, протри глаза!

— Да малец-то не пропадет! Он часто без ужина или без обеда — носят черти незнамо где. А вот Иринку надо бы покормить. Сплоховала я…

— Пусть сами покормятся, чай не грудные! — Маруська повела рукой над столом. — Кушайте, детки дорогие. Кушайте все, что найдете!

Мы нашли миску со скользкими маринованными маслятами и тарелку с хрустящими солеными груздями. Имелась еще горка желтоватых малосольных огурцов. С хлебом не так плохо и даже сытно.

— Помню, я еще молодушкой была-а-а… — тоненько заголосила Маруська, откинувшись на стуле и развязав под подбородком платок. — Ванька эту песню любил. Подпевай, подруженька!..

— Семерых я девок замуж отдала-а, — подхватила баба Таня, низко, почти басом.

Пели они недолго, быстро выдохлись. Маруська озорно осклабилась и кивнула нам с Рином.

— Теперь ваша очередь! Спойте что-нибудь или станцуйте! Поразвлеките двух старых развалин.

— Да куда им! — махнула рукой баба Таня. — Себя-то развлечь не могут. Как дождь зарядил, так и началось нытье: «Баб Тань, расскажи что-нибудь, а то ску-у-учно…»

Рин вздернул брови, готовясь возразить, что к указанному нытью отношения не имеет, но неугомонная Маруська не дала ему вставить слово.

— Так и расскажи! А хотите, я расскажу?..

Я радостно закивала, а Рин воздержался от ответа.

— А что ты рассказать-то можешь? — засомневалась баба Таня. — У тебя и телика нет…

— И не нужен мне твой телик — мозги засорять!.. Про нечисть всякую расскажу. Нынешние дети об этом и не слыхали, а в наше с тобой время — каждый младенец знал. Про домового хотите? Или про лешего?..

— Хотим-хотим! — И в этот раз мой вопль оказался в единственном числе.

— Кто не хочет — насильно не держим. Может покинуть честную компанию! — Маруська стрельнула бедовым глазом в Рина, но тот не отреагировал, сосредоточенно передвигая вилкой по тарелке последний оставшийся груздь.

В тот раз мы с братом уснули далеко за полночь. После увлекательных россказней Маруськи нас погнали в постель, но подружки еще долго то пели, то громко вспоминали связанные с Ванькой смешные истории, и заснуть мы, естественно, не могли. Помимо доносившихся снизу звуков мне мешало уснуть радостное возбуждение, вызванное словами Рина. Перед тем как нырнуть под одеяло, он бросил:

— Завтра будет кое-что интересное.

— Что? Что?!

Но уточнять он не стал.

Наутро я первым делом напомнила брату о его интригующем обещании.

— Потерпи. Вот баба-тетя заснет после обеда…

Время тянулось страшно медленно. Наконец, после сытной еды в виде сырников со сметаной, заслышав скрип пружинной кровати и почти сразу за тем негромкое похрапывание, мы с Рином выскользнули из дома. Пришлось надеть резиновые сапоги и плащи с капюшонами, поскольку дождь и не думал ослабевать.

— Мы куда?

Рин решительно шагал в направлении края деревни.

— …Не в лес, я надеюсь?

— В лес тоже. Но не сейчас, — непонятно ответил он.

Мы дошли до избушки на самой окраине. Сразу за забором из прутьев начинался сосновый бор. Дверь в избу была подперта бревном, которое Рин отодвинул.

— Ты что?! Придет хозяин и подумает, что мы зашли воровать!

— Хозяин не придет. Входи, — он открыл дверь и пропустил меня в сени.

Избушка была гораздо меньше бабы-таниной: только сени и комната, половину которой занимала печь с пучками сушеных травок и грибов на ниточках. В углу висела старая икона, окруженная бумажными цветами.

— Откуда ты знаешь, что не придет? Он даже дверь не закрыл на замок. Вот-вот явится!

— С того света? — усмехнулся брат. — Хозяин умер три дня назад. Вчера хоронили.

— Ты что?! — Я не на шутку перепугалась. — Умер? Тогда зачем мы к нему пришли? Это Ванька, да?..

— Ванька, кто же еще. Не к нему, успокойся. И не воровать. Воровать тут, кроме горшков и старого ватника, нечего. — Он стянул плащ и присел на лавку. — Раздевайся и усаживайся.

Мне очень не хотелось усаживаться в доме недавно умершего, но ослушаться брата не посмела. Рин достал из кармана маленькую баночку с молоком, нашел на столе грязноватое блюдце и, наполнив его, опустил на пол рядом с печкой.

— Ты это для кошки? Хозяин умер, и некому ее накормить, бедную! — догадалась я.

— Для мышки. Тебе понравилось то, о чем рассказывала вчера подружка бабы-тети?

— Конечно. Еще бы!

— А хотела бы ты познакомиться с этим народцем?

— Как?

— Не как, а с кем. С домовым, к примеру. С лешим, с кикиморой. Как — это уже моя забота. Проще всего начать с домового, — он кивнул на угол за печкой. — Сейчас он прячется там. Приглядывается к нам, боится.

— Так это ему молоко! А если его там нету?

— А где ж ему еще быть? — пожал плечами Рин. — В доме бабы-тети домовой вряд ли живет. Там телевизор, радио, очень шумно. А главное — она не верит во все это. Она и в Бога-то не верит. А этот народец обитает только у тех, кто знает, что они есть, что они — не сказки.

— А откуда ты знаешь, что Ванька верил?

— Предполагаю. Но сейчас ты лучше помолчи.

Я закрыла рот и постаралась дышать как можно неслышней.

— Не бойся, — тихо сказал Рин, глядя в угол за печкой. Глаза его посветлели и заискрились. — Нас не надо бояться… Мы друзья…

Сначала ничего не происходило. Затем послышался шорох, и из-за печки за вылезло странное существо. Зверек-старичок: ростом не больше меня, сгорбленный, весь заросший шерстью, больше похожей на клочья свалявшейся пыли или паутины, чем на звериную шкуру. Он стрельнул в нас желтоватыми, слезящимися от старости глазами (вместо ресниц тоже была шерсть, темнее и длиннее остальной), поднял с пола блюдце и принялся пить молоко — не лакать, как собака или енот, а именно пить, держа блюдце за донышко лохматыми пальцами.

Допив все до капли, домовой скользнул обратно за печь.

— Ты куда? — разочарованно пискнула я. — Не уходи, поболтай с нами!..

— Боится, — объяснил Рин. — Можно попробовать его приручить, но это долго.

Мое следующее утро началось с того, что я выклянчила у бабы Тани разрешение выходить за пределы двора. Она долго упиралась, но вряд ли искренне: думаю, ей до зеленых чертиков надоела моя унылая физиономия и слезные просьбы развлечь.

— Только вместе с братом, и за околицу — ни-ни! — строго велела она. — И чтоб обедать приходила! И до сумерек — чтоб дома, как штык.

Это было счастье! Больше не требовалось ждать ее послеобеденного сна, не нужно было таиться. Я быстренько налила в баночку молока, в другую плеснула густой желтой сметаны, натянула плащ и была неприятно удивлена, когда Рин заявил, что не пойдет навещать домовушку. Ему, видите ли, это неинтересно.

— Так и быть, выйду с тобой из дома, чтоб баба-тетя думала, что мы вместе. Но в избушку пойдешь одна! У меня найдутся дела поважнее.

Вторым разочарованием была реакция Фили. Мне очень хотелось познакомить дожку со старенькой нечистью, подружить их, но Филя не только не слез с моего плеча, когда из-за печки выполз и припал к угощению тайный житель избушки, но затрясся и заполз за пазуху. Он покинул убежище лишь по дороге домой. Устроился под капюшоном, вцепился лапками с коготками в край уха и звонко зацокал. И в голоске чудился упрек.

Когда я поведала об этом Рину, он ничуть не удивился.

— Все правильно. Они очень разные, их не нужно сводить вместе. Сильно разные, понимаешь? Ну, как если бы один был из дерева, а другой из пластмассы.

— Из пластмассы мой Филя? — уточнила я, обидевшись за друга.

— Это я фигурально. Запомни: Филю больше таскать с собой не надо. Я запрещаю! Дома с ним играй, сколько хочешь, а за калитку не выноси.

— Почему-у?..

— Потому. Он очень нежный и чувствительный — психику ему поломаешь.

Домовушку я стала навещать каждое утро — благо козьего молока в доме хватало. Жаль только, приручался он медленно. На второй день, перед тем как скрыться в своей щели, выдал скрипучим голоском: «Спасибо, Машенька!» Я сообщила, что зовут меня Ирой, но в следующий визит услышала ту же «Машеньку». Еще он пробурчал — так тихо, что еле разобрала, — что неплохо было бы к молоку добавить кашку или вареных яиц. Мои просьбы рассказать что-нибудь о себе, своем прошлом, своих сородичах — оставались без ответа. Возможно, у таких стареньких и ветхих плохо ворочается язык. Да и с памятью могли быть проблемы.

На третий день Рин встретил меня, когда я возвращалась от домовушки, и потащил в лес. Завел в ельник, такой густой, что слой иголок под нижними ветвями был сухим — дождинки на него не попадали. Усадил в это подобие шатра, а сам вышел на открытое место, откинул с головы капюшон и звонко позвал:

— Дяденька Леший, хозяин лесной, выйди-покажись!

И Леший показался. Он был такой огромный — ростом с ель, что я сжалась в своем укрытии, стараясь слиться с иголками и стать незаметной. А Рин ничуть не испугался. Говоря по правде, кроме величины, в Лешем не было ничего зловещего: ни длинных клыков и когтей, ни красных горящих глаз. Глаза были зеленые, круглые, без бровей и ресниц. Седая борода с прозеленью, напоминавшая древесный мох, спускалась до колен. Из нее выглядывали маленькие птички и пугливые мышки. На Лешем был старинный кафтан и кроссовки, надетые неправильно: левая на правую ступню и наоборот, отчего носы смешно смотрели в разные стороны. Лесной хозяин оглядел Рина с головы до ног, почесал бороду и хмыкнул насмешливо. И исчез в струях дождя.

— Он самый главный в лесу, — объяснил брат, протиснувшись в мое укрытие. — Потому и важничает.

— Такой огромный!..

— Ты плохо слушала Маруську. Он в лесу огромный, рядом с деревьями. А на открытом пространстве становится маленьким.

— И еще он злой!

— Злой? Нет, пожалуй. Хитрый, лживый, игривый. Самый злой… — Брат на две секунды задумался. — Наверное, Водяной.

Каждый день Рин знакомил меня с кем-то из нечисти. То, о чем рассказывала разудалая Маруська, становилось явью: видимой, слышимой, даже осязаемой (если нечисть разрешала себя потрогать). В иные дни знакомств было не одно, а два-три.

В камышах, растущих по берегам озера, в которое впадала Грязнуха, жили шишиги. Вид у них был не слишком милый: величиной с кошку и очень пузатые. Лапки же, наоборот, костлявые и скрюченные, похожие на конечности насекомых. Шишиги были невероятно прожорливы. В свои большие безгубые рты, напоминавшие края полиэтиленового пакета, они забрасывали все подряд: ягоды, грибы, камышиный пух, улиток, рыбок. Когда Рин ради шутки протянул им валявшийся на тропинке старый сандаль, проглотили и это. Шишиги смешно перекатывались по траве, прижав к телу ручки и ножки, превращаясь в мохнатые мячики. Еще они умели, нырнув в воду, пускать огромные переливчатые пузыри.

Крохотные лесавки, обитавшие в хижинах из прошлогодней листвы, суетливые, как мыши-полевки, постоянно пищали. Шерсть — как пух только что вылупившихся птенцов, глаза — маленькие и бирюзовые. Черные кожаные носики непрестанно двигались, как и пальцы, в которых они держали спицы из еловых иголок. Что именно они вязали, носки или шапочки, рассмотреть было невозможно — настолько мелкими были изделия.

В озере, как выяснилось, жили не только пузатые шишиги, но и Русалка. Она оказалась пугливой или терпеть не могла людей, и мы видели ее мельком: высунулась из камышей голова — то ли облепленная тиной, то ли заросшая зелеными, свисавшими, точно пакля, волосами. Мигнули глаза — две влажные изумрудины, усмехнулись бескровные губы. Плеск хвоста — и Русалка ушла под воду, к себе домой. Напрасно Рин, стоя на берегу, звал ее и убеждал не бояться — только промок больше прежнего.

Их было много — тех, о ком поведала разговорчивая Маруська, а Рин призвал к жизни. Луговички, кикиморы, болотницы, жердяи… Правда, разговаривать с нами на человеческом языке никто не пожелал. За исключением Ауки — младшего брата Лешего. Этот старичок сперва пытался заманить нас вглубь леса, выкрикивая звонко и жалобно, как заблудившийся ребенок: «Ау! Ау!..» А когда Рин, разгадавший его хитрость, стал кричать в ответ: «Ау, Аука! Выходи — не прячься, не бойся!» — вышел из кустов и подошел к нам, под развесистые ветви ясеня, где мы прятались от дождя.

Он был очень похож на Лешего, только нормального роста, и борода не до колен, а до пояса. В ее зарослях жила суетливая белка. Поначалу Аука доброжелательно поведал, что белка служит на побегушках, а также очищает от скорлупы орехи, помогая его старым зубам. А потом вдруг разгорячился и рассердился и принялся поносить «неразумное и жадное людское племя»:

— Вы, люди, идете на нашего брата войной! Леса вырубаете, реки мутите, болота осушаете!.. Куда ни взглянешь — все разорено, порублено, перерыто. Чтоб вам пусто было — человеческому народцу!..

Я не на шутку струхнула. А Рин остановил бурную речь одной фразой:

— Ты прав, старик, во всем прав.

Аука покосился на него разгоревшимися, как у кошки ночью, глазами, шумно фыркнул, топнул об землю ногой в неправильно одетом шлепанце и исчез.

Из своих увлекательных прогулок мы возвращались когда к обеду, а когда и к ужину, промокшие насквозь, несмотря на плащи и капюшоны. Баба Таня, ворча, но втайне радуясь нашим оживленным и веселым лицам, развешивала гирлянды носков и рубашек у заранее протопленной печки.

И однажды дождь кончился! Иссяк, выдохся, ушел. Проснувшись от солнечных лучей, ласкавших лицо, мы с Рином встретили новый день ликующим воплем.

Конечно, первым делом мы помчались на Грязнуху. К сожалению, Филю взять с собой брат не разрешил. Но все равно мы вволю побарахтались в мутно-зеленой воде. Я даже научилась плавать! Оказывается, главное в этом деле — ничего не бояться и не дергаться.

Набултыхавшись и обсушившись на солнышке, мы побрели вдоль берега. Рин остановился у круглой заводи, вода в которой была не зеленой, а черной. Желтые кувшинки и белые лилии своей красотой подчеркивали таящуюся под ними тьму и холод.

— Здесь живет Он…

— Водяной? — Я тут же вспомнила слова брата, что он самый злобный из всех. — Рин, пожалуйста, не зови его!..

— Не трясись. На берегу он нам ничего не сделает.

Рин пристально уставился в самую сердцевину омута. Губы зашевелились в беззвучном шепоте, в посветлевших глазах зарябили искристые волны.

— Рин-ин… Пожа-алуйста, мне страшно…

— Заткнись.

К моему великому облегчению, Водяной к нам не вышел. Лишь забурлила вода, и в ее толще смутно проявилось что-то лохматое и тянущееся — то ли волосы, то ли водоросли. Еще почудился тяжелый взгляд из-под нависших бровей (или водорослей). Все это продолжалось лишь несколько секунд, и снова гладь омута стала черной и непроницаемой.

— Это из-за тебя, — зло бросил брат. — Из-за тебя он не захотел показаться. Трусиха!..

— Рин, если бы он показался, я бы никогда больше не смогла купаться в Грязнухе! И без того теперь буду бояться залезать в воду…

— Не будешь. Больше ни разу в нее не залезешь.

— Почему?!

Брат не ответил. Он выглядел очень усталым. Он всегда уставал после своих чудес, я к этому привыкла, но в этот раз особенно. Рин раскинулся на траве навзничь и тяжело дышал, прикрыв веки. Не решаясь беспокоить расспросами, я тоже улеглась, наблюдая за облаками и покачивающимися над лицом травинками.

— Пошли!

Голос был бодрым, но каким-то ожесточенным.

Я послушно вскочила. Всю обратную дорогу мы молчали, и только когда показались первые избы, я осмелилась спросить:

— Мы ведь и завтра туда пойдем, правда? Я не буду бояться плавать: только к омуту подплывать не стану.

— Нет.

— Но почему?!

— Завтра приедут родители и заберут нас отсюда.

— Откуда ты знаешь?

Он промолчал.

— Ты не можешь этого знать, ты врешь! Врешь!.. Не буду с тобой разговаривать.

Брат лишь пожал плечами.

Всю оставшуюся часть пути я тихонько плакала, прощаясь с летом, с речкой, с чудесными существами. Что бы я там ни вопила, в глубине души знала: Рин прав. Он не может ошибиться.

Баба Таня, встретившая нас у калитки с грозно открытым ртом, готовая к громам и молниям по поводу пропущенного обеда, взглянув на мое зареванное лицо, осеклась.

— Родители телеграмму прислали. Завтра забирают назад.

Она устало махнула рукой и прошаркала тапочками в дом.

Еще горше стало вечером, когда брат велел отнести на чердак Филю. На все мои слезы и мольбы повторяя, что место дожки — здесь и в город его брать нельзя. Я упиралась, и меня потащили на чердак силком. Там неожиданно стало легче — когда все пушистики, вместе с Филей, окружили меня разноцветным облаком и тихонько зацокали, запели — без слов, но что-то грустное и красивое.

На следующий день приехал папа. Он переговорил с бабой Таней, вручил ей белый конвертик и велел нам укладывать вещи. Я собралась накануне, поэтому успела слетать к избушке на краю деревни. Задыхаясь от бега, извинилась перед домовушкой, что ничего не принесла ему в этот раз, и настоятельно велела перебираться в дом бабы Тани. Пусть она смотрит телевизор и не верит в него, ну и что? Зато она добрая, и кошке Дуне наливает столько молока, что Дуня вполне может поделиться.

Домовушка ничего не ответил, только поморгал слезящимися желтыми глазами и скрылся в своей щели. Даже не назвал «Машенькой»…

Прощаясь с бабой Таней, я разревелась, уткнувшись лицом в передник, а она гладила меня по голове, утешительно бормоча, что это не насовсем и мы еще приедем к ней следующим летом. Но я знала, отчего-то знала точно, что не приедем больше никогда.

Рин же лишь кивнул бабе Тане, буркнув что-то неразборчивое, и первым запрыгнул в машину.

Слезы не оставляли и в пути. Чтобы не слышать моего нытья, папа включил погромче «радио Шансон» и все дорогу с нахмуренной и важной физиономией глядел прямо перед собой. А брат казался ничуть не расстроенным и даже подпевал и подергивал ногой в такт веселым песенкам.

Моя комната за время отсутствия стала просторной и неуютной. Сил на слезы и истерики уже не было, поэтому, сидя в одиночестве на полу среди кубиков и игрушек, я тихонько подвывала, ощущая себя самым несчастным существом на свете.

— Ревешь?

Рин просунул в дверь голову. Это было неожиданно — никогда прежде он не заходил в мою девичью светелку.

— Знал бы ты, как мне дожек жалко!.. И домовушку.

— Глупая, — он вошел целиком. — Дожки там дома. Здесь им было бы плохо. Они бы болели и грустили. Их бы вместе с пылью в пылесос всосали!

— Мне тоже плохо без моего Фили. Я тоже буду болеть от горя.

— А знаешь, — брат присел рядом со мной на ковер и зажмурился, — дожки, конечно, могут жить лишь там, где природа, где рядом лес и вода. Всякая нечисть — тем более. Но есть существа не менее сказочные, но городские. Их зовут… — Он задумался на мгновение. — Их зовут госки.

Рин распахнул глаза. По радужкам разбегались зеленоватые волны, в которых прыгали светлячки. И я уже этого не боялась…