II . Агасфер
II . Агасфер
Фалес Аргивянин — Эмпедоклу,
сыну Милеса Афинянина, —
о Премудрости Бога распятого —
радоваться!
Слушай, Эмпедокл, — я поведаю тебе великую быль о том, кто пошёл в путь в роковой день распятия Бога, и о том, кто совершает этот путь до сих пор и будет совершать до дня, в который исполнится всё, что предречено Распятым о последнем дне планеты Земля.
Широка была дорога, коей следовала на Голгофу Божественная Жертва[43], ибо широка всякая дорога, ведущая к страданию, и узок всякий путь к блаженству. Томительная жара накалила глинистую землю, усеянную выбоинами и затвердевшими глубокими колеями от колёс. В мертвенной тишине полуденного зноя застыла воздушная стихия, не смевшая ещё верить тому, что совершалось на Земле…
По дороге с гиканьем и воем двигалась гигантская толпа народа. Впереди мерным солдатским шагом шёл бесстрастный пожилой центурион, за ним — два солдата. Несметная толпа улюлюкавших мальчишек окружала то, что следовало за ними, — группу из трёх окровавленных, избитых людей, тащивших на спинах огромные кресты.
Я, Фалес Аргивянин, не стану описывать Того, Кто шёл впереди и к Кому были обращены насмешки и вой окружавшего человеческого стада, — не стану потому, что на твоём языке, Эмпедокл, нет ни слов, ни красок для передачи Божественной Любви, смешанной с человеческим страданием, озарявших кроткое и вместе с тем нечеловечески мудрое лицо Галилеянина[44]. Полосы крови на нём только усугубляли великую, страшную тайну, осенившую это лицо своими воскрылиями.
За Ним следовал гигант идумеянин, гордо и свободно несший на плечах бремя огромного креста. Его большие жгучие глаза с великим презрением глядели на толпу — глаза, в которых отразились предсмертные взоры десятков жертв, падших от руки самого страшного разбойника с большой Тирской дороги. Молча, обливаясь потом и кровью, шёл он, и только порой, когда толпа особенно наседала на идущего впереди, он издавал густое, дикое рычанье опьянённого кровью льва, и толпа шарахалась в сторону, а идущие по бокам римские солдаты вздрагивали и сильнее сжимали рукояти мечей. Совсем пригнувшись к земле под тяжестью креста, едва-едва полз за ними третий. Кровь и пот мешались у него на лице со слезами; но то не были слезы отчаяния — то были слезы отвратительной трусости; он уныло выл, как затравленная гиена, громко жалуясь всё время на несправедливость суда, приговорившего его к позорной казни за ничтожное преступление. А на его лице, с мутными, гноящимися глазами, были отчетливо видны пороки и падения всего мира, смешанные с самым жалким, самым отвратительным страхом за свою жизнь.
Валившая позади толпа была, как и всякое человеческое стадо, — зловонна и глупа. Бездельники, едва оправившиеся от ночной попойки, бесчисленное количество нищих, фанатики, исступлённо вопившие о богохульстве идущего впереди и злорадно издевавшиеся над Ним, просто равнодушные животные, радующиеся предстоявшему зрелищу, блудницы, щеголявшие роскошью одеяний и поддельными красками лица, и между ними — группы важных, прекрасно одетых людей, степенно рассуждавших о необходимости предания казни дерзкого Назорея, осмелившегося порицать первенствующее сословие в государстве и в корне подрывать всякое уважение к нему. То были саддукеи[45].
Только порою в толпе мелькали бледные, задумчивые, измождённые неряшливо одетые книжники — учёные, на лицах которых можно было прочесть мучительное усилие разгадать неразрешённую загадку, — почему так печален был вчера на ночном заседании Синедриона[46] великий и мудрый Каиафа[47], почему он повелел уничтожить все записи о распинаемом ныне неведомо за что Учителе из Назарета, так хорошо знавшем Писание и пророков, Учителе, которого так уважали премудрые Никодим[48]* и Гамалиил[49], и, наконец, — самое главное — о чём так долго и грустю шептался Каиафа в углу двора с молодым учеником распинаемого Иоанном? И что значили последние слова Каиафы: «Почтенные собратья, избранные Израиля! Саддукеи требуют казни Иисуса Назарянина, именуемого в народе Христом. Если мы не присоединимся к их требованию, то они обвинят нас перед правителем Иудеи в единомыслии с Ним, отвергающим знатность, богатство, родовитость и заслуги на поприще государственном, проповедующим бедность и нищету. Римляне заподозрят нас в желании возмущения, разгонят Синедрион, обложат народ ещё большими податями и в конце концов всё равно распнут Назарянина. Итак, братья, не лучше ли, если один человек погибнет за народ?»[50]
Всё это так, думали книжники, но зачем же тогда уничтожать записи о великих деяниях Назарянина? А что бы сказали они, если бы присутствовали на тайном заседании великого, неведомого им Синедриона, состоящего из двенадцати халдеев, потерявших счёт годам, освящённых знаком Великого Духа Лунного Посвящения таинственного Адонаи, владычествовавшего в Вавилоне под именем бога Бела?
Растерянно, без обычной уверенности, звучал голос того же Каиафы, говорившего Синедриону:
— Посвящённые Бога Авраама, Исаака и Иакова, дети Адонаи, да будет благословенно Имя Его! Пришёл страшный час, которого мы не ожидали. Наша Мудрость бессильна; молчат звёзды, безмолвствуют стихии; онемела Земля; в святая святых храма я не могу добиться ответа от Великого Святилища Луны. Братья! Мы оставлены одни с нашей Мудростью перед великой загадкой простого плотника из Назарета. Братья! Со всех концов Земли я собрал вас на великое совещание, ибо наступает великий час в жизни охраняемого нами народа. Это нам известно. Что нам делать, братья? Как спасти народ и как отнестись к странной загадке назаретского плотника?
Долго, в глубоком раздумье, безмолвствовало собрание, поглаживая длинные бороды. И вот встал Великий халдей[51] Даниил[52], бывший первым жрецом Вавилона и доверенным могучих царей:
— Братья! И я ничего не могу сказать вам. Моё предвиденье безмолвствует, нет откровений светлых духов Адонаи[53]; нет разгадки в начертаниях таинственной Каббалы[54]. Кто этот Иисус? Тот ли, кого ожидает весь мир, или странное, неведомое нам порождение глубин иного Космоса?[55] Как узнать? Таинственны и велики дела его; но чудно и неожиданно учение, отдающее страшные тайны Древней Мудрости[56] на волю и изучение толпы. А ведь мы призваны хранить тайны этой Мудрости. Итак, кто он: величайший преступник в Космосе или, страшно сказать — Бог? И кем окажемся мы, противодействуя ему или помогая? Страшный час, братья, для нас, покинутых Адонаи, да будет благословенно Имя Его!! Пусть все силы вашей Мудрости будут напряжены, братья, ибо ясно, что недаром мы оставлены одни: этот вопрос должен быть решён только одною Мудростью Земли!
Тут встал мудрый халдей равви Израэль из Ниневии и сказал:
— Братья, мудр наш представитель в светском синедрионе Каиафа! Я вижу там, за занавесью, трёх представителей иных Святилищ Древней Мудрости. Он пригласил их сюда. Я одобряю его поступок, и хотя правила нашего Святилища Луны запрещают нам пользоваться чужой Мудростью, час слишком велик и грозен, чтобы не поступиться буквой. Я вижу знаки двух мудрецов, и только тёмен для меня знак третьего. Братья! Попросим их высказаться в этот грозный час: пусть чужая Мудрость подкрепит нашу!
Безмолвно кивками головы собрание выразило своё одобрение словам мудрого равви Израэля и поступку ещё мудрейшего Каиафы. Из-за занавеси выступили трое: то был я, Фалес Аргивянин, Великий Посвящённый Фиванского Святилища, носитель Маяка Вечности; Мудрый Фома, Посвящённый Треугольника и ученик Назорея, и третий — на нём не было знака, но весь он таинственно сиял голубоватым светом, а лицо его было скрыто от глаз посторонних белым покрывалом.
Первым выступил Фома. Мягким, тихим голосом он сказал:
— Сыны Мудрости Лунной! Я ничего не могу сказать, ибо мой треугольник сложен мною к ногам Того, Кто через день будет вознесён на кресте[57]. Братья по Мудрости земной! Я — ученик Назорея, и не мне говорить вам о Нём…
Безмолвно склонились головы Синедриона перед простыми словами Фомы. Скромно и тихо отошёл он в сторону. Его место занял я, Фалес Аргивянин.
— Нам, присутствующим, — о Премудрости Великого Отца и Сына Мудрости, Гераклита, — радоваться! — так начал я. — Маяк Вечности, горящий на челе моём, — Маяк, зажжённый Гермесом Трижды Величайшим, осветил мне бездны Космоса, и я, Фалес Аргивянин, Великий Посвящённый Фиванского Святилища, постиг Великую Загадку из Назарета!
Разом встали все двенадцать халдеев, и с ними Фома, ученик Назорея, и тот, чей лик был сокрыт белым покрывалом, и низко поклонились мне.
— Привет Великой Мудрости Фиванского Святилища, — пронесся по залу тихий шёпот.
— Но, — продолжал я властно, — постигнутая мною загадка есть тайна, но не Тайна Земли, а Тайна Космоса и Хаоса. А вы знаете, что такие Истины не могут быть передаваемы, а должны быть постигаемы[58]. И поэтому я молчу. Могу только сказать вам, что Холод Великого Предведения оледенил меня, и страшная загадка Космоса и Хаоса разрушила даже любовь мою к Великому Маяку Вечности, горящему на челе моём! Я сказал всё…
Поражённые и смущённые, вскочили со своих мест халдеи. Раздался снова резкий голос мудрого Даниила:
— Братья! Великие слова мы слышали сейчас, но они оледенили сердце моё. Что это за страшная тайна, которая охватила холодом могучее сердце Великого Посвящённого? Что это за страшная тайна, которая могла пресечь космическую любовь Великого Посвящённого к Знаку его Посвящения? Усугубьте осторожность, мудрые халдеи!
А на моём месте уже стоял таинственный третий. Белое покрывало было откинуто: на собравшихся глядели тёмные, глубокие, как бездна, глаза на смуглом, мудром, спокойном, как небо полудня Эллады, лице.
— Великий Арраим! — прошептал Даниил и пал ниц перед Царём и Посвящённым Чёрных. За ним последовали и остальные, даже Фома преклонил одно колено. Только я, Фалес Аргивянин, Великий Посвящённый Фив, потомок царственной династии Города Золотых Врат, остался неподвижным, ибо что было мне, носящему в сердце своём Холод Великого Познания, в величии Земли?
— Халдеи, — раздался металлический, спокойный, но могучий, как стихия, голос Арраима. — Выслушайте меня. Вы, оставленные ныне вашим покровителем только лицом к лицу со своей Мудростью, сами должны найти выход из положения. Великий Посвящённый Фиванского Святилища Фалес Аргивянин, познавший Истину, не может передать её вам, ибо Истина не передаваема, а познаваема. Вам нужно идти по средней дороге — дороге абсолютного предания решения воле Неизреченного. Не помогайте ничему и не противодействуйте ничему. Пусть свершается Воля Единого. На Иисуса Назарянина, если вы не познали его разгадки, смотрите как на человека. Уничтожьте все записи о Его Учении, жизни и делах. Ибо если всё это от Неизреченного, то Он, Единый, и позаботится о том, чтобы дело Его не угасло. А если это не от Него, то всё и угаснет, ибо вы сами знаете, что только доброе семя приносит плод добрый. Поэтому там, в глубине веков, вы и найдёте, может быть, разгадку тайны плотника из Назарета…
Тишина охватила собрание. Долго думали халдеи, поглаживая долгие бороды.
— Да будет! — вымолвил наконец Даниил, и все как один встали и, склонившись ещё раз пред Арраимом, один за другим покинули место совещания.
Теперь, Эмпедокл, вернёмся со мною к началу моего повествования. Словно желая растопить грешную Землю, пылало Солнце. Толпа будто стала ленивее, стараясь идти там, где порой попадались ещё кое-какие деревья; наконец, почти около самой Голгофы, толпа подошла к длинному ряду больших домов, утопавших в зелени роскошных садов. То были дома богатых саддукеев. Около одного из них стояла группа женщин, очевидно, ожидавшая прихода толпы, и между ними — молодой ученик Назорея Иоанн. Все они окружали высокую, в великом страдании женщину с плотно закрытым лицом; но сквозь покрывало я узнал глаза Матери Великого, Матери, с которой раз говорил и я, Фалес Аргивянин. Об этом свидании я расскажу тебе, Эмпедокл, позже, когда, если будет к тебе милость Неизреченного, ты станешь мудрее. Ибо великие тайны поведаю тебе я, старый друг мой, и твой нынышний мозг[59] не в состоянии будет постигнуть их.
Когда осенявший всю эту группу кедр бросил гостеприимную тень на лицо Божественного Осуждённого и когда, вместе с тем, Его осияли дивные глаза Его страдающей Матери, — он пошатнулся и упал на одно колено. Послышались омерзительный хохот и насмешки толпы, визгливо обрушилась на Него брань третьего осуждённого, и только второй — гигант разбойник — почти с нежностью наклонился над Ним и даже поддержал одною рукою край угнетавшего Назарянина креста.
— Великий Аргивянин! — раздался около меня тихий голос Арраима. — Видишь ли ты ранний всход Божественного семени в глазах кровожадного разбойника?
Видя остановку толпы, шедший впереди центурион подошёл ближе. Его суровый взор солдата окинул толпу.
— Иерусалимские свиньи! — зычно сказал он. — Его отдали вам на потеху, распять Его вы имеете право, но Он идёт на смерть, и я не позволю издеваться над Ним. Он изнемог; Его крест больше, чем крест других. Не поможет ли кто-нибудь Ему?
Толпа оцепенела. Как? Взять крест осуждённого? Принять тем самым на себя часть его позора?
Кто из правоверных иудеев мог бы решиться на это?
— Клянусь Озирисом!* Ты прав, солдат! — раздался вдруг чей-то громовой голос, и сквозь толпу властно протиснулся гигантского роста мужчина с густой окладистой уже седеющей бородой. — Ты прав, солдат! Только гнусные иудеи могут издеваться над страданиями человека, как я слышал, осуждённого в угоду богатым. Вставай, друг мой, я понесу крест твой, будь он хоть свинцовый, клянусь Озирисом и Изидой[60], не будь я кузнец Симон из Киринеи!
Гигант ухватил крест Спасителя и одним взмахом вскинул его себе на плечи. Но глаза его в ту же минуту вспыхнули огнём изумления.
— Да он на самом деле точно из свинца, — пробормотал он. — Как Он нёс его до этой поры?
— Великий Аргивянин! — снова услышал я голос Арраима. — Считай внимательно! Разбойник из Финикии, солдат из Рима и грубый кузнец из Египта! Что скажешь ты о Великом посеве скромного плотника из Галилеи?
Вдруг группа женщин была раздвинута чьей-то белой, властной рукой, и около Божественного Страдальца очутился пожилой, высокий, худощавый иудей в роскошной одежде богатого саддукея. Глаза его блистали дикою злобою, он гневно ухватил Галилеянина за плечо и толкнул Его вперёд.
— Иди! Иди! — только и мог выговорить он, задыхаясь от злобы и ярости. Кротко глянул на него Спаситель.
— Привет тебе, Агасфер! — чуть слышно прошептали Его окровавленные губы, и Он, медленно поднявшись из праха, пошёл за Симоном, нёсшим Его крест, пошёл, тихо опершись на руку разбойника, приветливо протянутую Ему. Шумя и крича двинулась за ними толпа, двинулась и группа женщин. Около калитки своего роскошного дома остался один Агасфер, продолжая изрыгать хулу и проклятия вослед Осуждённому.
В одну минуту очутился перед ним Арраим. Я не узнал его: это не был уже скромный паломник, это не был учёный, поучающий мудрости мудрых халдеев, — это был Великий Первосвященник Люцифера[61], его огненный слуга, собравший в себе всё великое магическое могущество Планеты[62]. Неотразимой силой Хаоса сверкали его глаза, и непередаваемый леденящий ужас сковал тело злобного Агасфера. Медленно-медленно поднялась рука Арраима.
— Агасфер! — как сталь звучал его голос. — Тебе говорю твои же слова: Иди! Иди! Иди, доколе Он не вернётся вновь! Иди! От востока на запад лежит путь твой! Иди! Каждое столетие даю тебе три дня на отдых. И пусть вечно работает мозг твой! Иди! Рассматривай, познавай и раскаивайся! Иди! Вот тебе моё проклятие Арраима, Царя и Отца Чёрных! Иди! Именем того, чьё имя — Молчание, кто есть Великий Первосвященник Неизреченного, — говорю тебе: иди!
И вот Агасфер, как будто во сне, вздрогнул, покачнулся и пошёл. Он идёт до сих пор, Эмпедокл. Я видел его и в тайге Сибири, и на улицах Парижа, и на вершинах Андов, и в песках Сахары, и во льдах Северного полюса.
Согбенный, с длинною развевающейся бородой, с горящими глазами, идёт он ровным шагом от полюса к полюсу, с востока на запад, идёт умудрённый великою Мудростью и не менее великим Раскаянием.
Иногда он идёт теперь не один. Глаза Посвящённого могут разглядеть около него белую, сияющую нежно-голубым светом фигуру, как бы ведущую старика Агасфера под руки. Что-то тихо и нежно шепчет она ему на ухо, и глаза старого Вечного Жида[63] орошаются жгучими слезами, а бледные иссохшие уста шепчут:
— Господь мой и Спаситель мой!
Чудные дела поведал я тебе, Эмпедокл, друг мой. Когда-нибудь, если святой огонь жизни ещё будет тлеть в тебе и моё стихийное сердце будет в состоянии вспомнить без трепета минувшее, я поведаю тебе о последних минутах Бога в образе человеческом.
Мир мой да будет с тобою, друг Эмпедокл!