1.4.4. Богословский

1.4.4. Богословский

«Для мелкого мещанского ума, — пишет Иван Владимирович Богословский в книге «Развитие жизни» (1908), — требовалось теоретическое оправдание практики насилий, и когда Дарвин дал это оправдание, все объятия сразу открылись для его теории…

«Чудовищная», по выражению Дюринга, теория Дарвина не признает никаких других законов развития, кроме законов разрушения, голода и смерти, ибо из них «прямо следует возникновение высших форм жизни», — как выражается Дарвин. — Хорошо зная, что по разрушении организма наступает гниение, вызываемое так называемыми гнилостными бактериями, мы, вслед за Дарвином, должны признать форму жизни этих бактерий за «высшую», ибо она только «прямо следует» за разрушением, голодом и смертью. Как ни странно, с зоологической точки зрения, называть высокоразвитых позвоночных — «низшими», а простейших беспозвоночных — «высшими», тем не менее «великий общий закон» Дарвина делает это выворачивание наизнанку всей зоологии непосредственно. «Может быть, нелогично, — говорит Дарвин, — но зато, на мой взгляд, удовлетворительнее видеть в личинках наездников, которые кормятся за счет живых тел своей добычи, слабое и частное выражение великого общего закона, ведущего к совершенствованию всех органических существ: плодитесь, изменяйтесь, пусть живет сильнейший, а слабейший пусть умирает».

«Великий общий закон», как видим, ведет органические существа к «совершенствованию» в том порядке, что сложные позвоночные формы, как «слабейшие», должны вымирать, чтобы из этой «смерти прямо следовало возникновение высших форм жизни», каковы бактерии и личинки наездников, ибо под воздействием «борьбы» особь передает в наследство следующим поколениям только те признаки, которые «полезны» виду. Такая передача «полезных» признаков, обусловливающая собой указанный порядок «совершенствования», точно согласуется с распорядками на скотных дворах и на конских заводах. Скотовод, подметив в той или иной особи желательные для него качества, начинает усиленно упитывать ее, между тем как другую, носящую на себе все признаки убыточности, немедленно убивает. Этот «отбор» делает то, что скотовод закрепляет за собой барыш и пользу, а вместе «совершенствует» для рынка породу, обнаруживающую расхождение видовых признаков настолько полно, что при незнании процесса происхождения породы легко можно было бы принять ее за новый вид. <…>

Теория Дарвина была оценена рынком по ее значению, т. е. по количеству тех разнузданных вожделений, каким она потакала.

И нужно отдать должное рынку, в этом направлении он понял теорию Дарвина в совершенстве: «отбор», «выгода» и «конкуренция» так полно завладели рыночным мышлением, что не только планеты, камни, кристаллы, химические элементы, клетки и ткани выступили между собой в «борьбу» из-за «выгоды», но даже прыщ на носу рыночника не мог вскочить без «конкуренции микробов». <…>

То здесь, то там против лживой теории прогрессивного влияния голода, убийства и смерти природа выдвигала и выдвигает целый арсенал конкретных доказательств того, что из голода, кроме смерти, из убийства, кроме смерти, и из смерти, кроме смерти ничего не получается. Когда в пампасах Южной Америки наступила продолжительная засуха, и бродившие там стада животных не находили ни пищи, ни питья, смерть поражала животных без справок о том, кто от кого родился, кому «выгодно» или «невыгодно» такое положение вещей и кто «приспособлен» или «неприспособлен» к возникшим условиям, ибо в опустевшей стране, после наступления в ней условий, благоприятных для жизни, «наиболее приспособленными» оказались одни только коловратки. Разумеется, рыночники, стада которых все без остатка вымерли, взбудоражились от верхнего края даже до нижнего и пустились изыскивать меры к устранению «всеобщего бедствия», несмотря на то, что незадолго перед этим аплодировали «великому закону», будто «из голода и смерти возникают высшие формы жизни». Когда английские миссионеры, офицеры и солдаты «вкупе и влюбе» стали убивать тасманийцев для корма своих собак, от этого австралийского племени скоро не осталось ни единого человека, вопреки утверждениям рыночников будто «из голода и смерти возникают высшие формы жизни… Многие виды черепах совершенно истреблены, другие находятся на пути к окончательному истреблению; корабельные сосны, хинное дерево и гуттаперча истребляются самым варварским образом, а птицы с роскошными перьями сделались зоологической редкостью; американские бизоны все истреблены без остатка, носороги истребляются, а африканский лев сохранился только в юмористических рассказах Додэ; остатки слонов Абиссинии европейскими хищниками уже теперь обзываются «бродячими миллионами» и, конечно, не замедлят обратиться в миллионы, реализованные в билетах Лондонского банка. Всюду и везде «фактор прогресса», т. е. убийство и смерть, господствует в полной мере и, однако, из трупов убиенных не получается никакой новой жизни, если не считать за таковую, определенное количество фунтов стерлингов, вырученных европейскими хищниками от продажи мяса, костей, шкур и перьев истребляемых ими естественноисторических видов. <…>

Самый беглый обзор трудов Дарвина, — пишет Богословский, — убеждает в том, что никакая биологическая проблема не решается его трактатами. Дарвинисты, восприняв от Дарвина его схоластику [оторванное от жизни бесплодное умствование], усвоили вместе с тем и его манеру исследования, заменяя факты словами, а их анализ — измышлением фантастических предположений…

Вирхов [известный немецкий патолог, (1821–1902)] на съезде германских антропологов в Вене в 1889 г., а затем в Москве в 1893 г., имел решительно все права, чтобы сказать, что «известная гипотеза [Дарвина] может обсуждаться, но значение она приобретает только тогда, когда за нее приводятся фактические данные. Этого, по крайней мере, по отношению к антропологии, дарвинизму не удалось достигнуть. Тщетно искали тех промежуточных членов, которые должны связать человека с обезьяной. Человеческий организм, в особенности во время зачаточного периода, отличается многими чертами, заимствованными не только у обезьян, но и у других животных; однако значение этих заимствованных черт вовсе не велико: оно не больше значения рунообразных волос, которые существуют у негра, овцы и пуделя, но существование которых не принимается за доказательство того, что негры произошли от пуделя или овцы… Никогда мы не видели, чтобы от обезьяны родился человек или обезьяна от человека».

Почему теория Дарвина, спрашивает Богословский, «не удовлетворяющая самым элементарным требованиям точной методологии и представляющая из себя сплошную клевету на природу, в короткое время захватила умы, возвела автора на пьедестал гения и сделалась символом веры для обширной группы людей?

По свидетельству Грант-Аллена, «сам Дарвин был удивлен быстрым успехом своей книги… Менее чем в шесть недель книга сделалась знаменитой». Мало этого, установилось время (к счастью для человечества безвозвратно миновавшее), когда возражения против теории убоя приравнивались к измене, карались презрением и ставили возражателя в положение Дрейфуса. Нужно было запастись дипломом, прочно осесть на профессорской кафедре и приобрести славу авторитета в какой-либо области, чтобы можно было отважиться заявить, что учение Дарвина непозволительно для школ, как сделал Вирхов, что «это учение самое близорукое, самое низменно-глупое и самое зверское», как заявил ботаник Шимпер, и что то же учение представляет из себя «хаос невероятностей и недоказанных наглых нелепостей», как выразился проф. Гибель.

Но и этим столпам науки немало досталось за отвагу. Вирхов попал в разряд «ограниченных и невежественных противников Дарвина», а о проф. Гибеле говорили: «Какой-нибудь Гибель с ясностью медного лба объясняет нам, что теория Дарвина есть такой же вздор, как столоверчение». Когда Чернышевский под псевдонимом Старого Трансформиста вздумал разоблачить всю философскую малограмотность Дарвина, его статья «Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь» подверглась презрительному замалчиванию и только громкая популярность автора спасла его от вторичного пригвождения к столбу, хотя достоинства самой статьи позволили кн. Кропоткину назвать ее «замечательным очерком дарвинизма». Почтенный труд Данилевского вызвал целый поток издевательств со стороны фанатизированных дарвинистов и остался неведомым большой публике, которая, со слов сектантов, стала презрительно относиться к этому труду и пожимала только плечами при имени Данилевского. <…>

При чтении огромного большинства дифирамбов, написанных в честь Дарвина, бросается в глаза тот поразительный факт, что песнопевцы, участвовавшие в создании славы творца теории убоя, как великого ученого, и заявлявшие себя поклонниками книги «О происхождении видов», имели весьма смутное понятие о виде.

До сих пор дети рынка разных толков, не спускающие с языка «борьбы» и «отбора», в своих естественноисторических знаниях идут не дальше умения отличить свинью от собаки».