Приложение I. Слово о пълку Игореве, Игоря, сына Святъславля, внука Ольгова[2]
Приложение I. Слово о пълку Игореве, Игоря, сына Святъславля, внука Ольгова[2]
Не лепо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудныхъ повестий о пълку Игореве, Игоря Святъславлича? Начати же ся тъй песни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню. Боянъ бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мыслию по древу, серым вълком по земли, шизым орломъ под облакы. Помняшеть бо, рече, първых временъ усобице. Тогда пущашеть соколовь на стадо лебедей: которыи дотечаше, та преди песнь пояше старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зареза Редедю пред пълкы касожьскыми, красному Романови Cвятъславличю. Боян же, братие, не 10 соколовь на стадо лебедей пущаше, нъ своя вещиа пръсты на живая струны въскладаше; они же сами княземъ славу рокотаху.
Почнемъ же, братие, повесть сию от стараго Владимера до нынешняго Игоря, иже истягну умь крепостию своею и поостри сердца своего мужеством, наплънився ратнаго духа, наведе своя храбрыя плъкы на землю Половецькую за землю Руськую.
О Бояне, соловию стараго времени! Абы ты сиа плъкы, ущекоталъ, скача, славию, по мыслену древу, летая умомъ подъ облакы, свивая славы оба полы сего времени, рища в тропу Трояню чресъ поля на горы. Пети было песнь Игореви, того внуку: «Не буря соколы занесе чрез поля широкая, галици стады бежать къ Дону великому». Чили въспети было, вещей Бояне, Велесовь внуче: «Комони ржуть за Сулою, звенить слава в Кыеве. Трубы трубять в Новеграде, стоять стязи в Путивле».
Игорь ждетъ мила брата Всеволода. И рече ему буй туръ Всеволод: «Один братъ, один светъ светлый ты, Игорю, оба есве Святъславличя! Седлай, брате, свои бръзыи комони, а мои ти готови, оседлани у Курьска напереди. А мои ти куряни сведоми къмети: подъ трубами повити, подъ шеломы възлелеяни, конець копия въскръмлени; пути имъ ведоми, яругы имъ знаеми, луци у нихъ напряжени, тули отворени, сабли изъострени; сами скачють, акы серыи влъци в поле, ищучи себе чти, а князю славе».
Тогда Игорь възре на светлое солнце и виде от него тьмою вся своя воя прикрыти. И рече Игорь к дружине своей: «Братие и дружино! Луце ж бы потяту быти, неже полонену быти. А всядемъ, братие, на свои бръзыя комони, да позримъ синего Дону». Спала князю умь похоти, и жалость ему знамение заступи искусити Дону великаго. «Хощу бо, — рече, — копие приломити конець поля Половецкаго съ вами, русици; хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону».
Тогда въступи Игорь князь в златъ стремень и поеха по чистому полю. Солнце ему тьмою путь заступаше; нощь, стонущи ему грозою, птичь убуди; свист зверин въста: збися Див, кличт връху древа: велит послушати земли незнаеме — Влъзе, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, тьмутораканьскый блъван! А половци неготовами дорогами побегоша къ Дону великому; крычат телегы полунощы, рци — лебеди роспужени. Игорь къ Дону вои ведетъ. Уже бо беды его пасетъ птиць по дубию; влъци грозу въсрожатъ по яругамъ; орли клектомъ на кости звери зовуть; лисици брешутъ на чръленыя щиты. О Русская земле, уже за шеломянемъ еси!
Длъго ночь мрькнетъ. Заря-свет запала. Мъгла поля покрыла. Щекоть славий успе; говоръ галичь убудися. Русичи великая поля чьрлеными щиты прегородиша, ищучи себе чти, а князю славы.
Съ зарания в пятък потопташа поганыя плъкы половецкыя и, рассушясь стрелами по полю, помчаша красныя девкы половецкыя, а с ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты. Орьтъмами и япончицами и кожухы начашя мости мостити по болотомъ и грязивымъ местомъ, и всякыми узорочьи половецкыми. Чрьленъ стягъ, бела хорюговь, чрьлена чолка, сребрено стружие — храброму Святъславличю! Дремлет в поле Ольгово хороброе гнездо. Далече залетело! не было оно обиде порождено ни соколу, ни кречету, ни тебе, чръный ворон, поганый половчине! Гзакъ бежитъ серымъ влъкомъ, Кончакъ ему следъ править к Дону великому.
Другаго дни велми рано кровавыя зори светъ поведаютъ. Чръныя тучя съ моря идут, хотят прикрыти 4 солнца, а в них трепещуть синии млънии. Быти грому великому! Итти дождю стрелами съ Дону великаго! Ту ся копием приламати, ту ся саблям потручяти о шеломы половецкыя, на реце на Каяле, у Дону великаго. О Руская земле, уже за шеломянемъ еси!
Се ветри, Стрибожи внуци, веют съ моря стрелами на храбрыя плъкы Игоревы. Земля тутнетъ, рекы мутно текуть; пороси поля прикрываютъ, стязи глаголютъ. Половци идутъ отъ Дона, и отъ моря и отъ всехъ странъ рускыя плъкы оступиша. Дети бесови кликомъ поля перегородиша, а храбрии русици преградиша чрълеными щиты.
Яръ туре Всеволоде! Стоиши на борони, прыщеши на вои стрелами, гремлеши о шоломы мечи харалужными. Камо, туръ, поскочяше, своимъ златымъ шеломомъ посвечивая, тамо лежатъ поганыя головы половецкыя; поскепаны саблями калеными шеломы оварьскыя отъ тебе, яръ туре Всеволоде. Кая рана дорога, братие, забыв чти и живота и града Чрънигова, отня злата стола и своя милыя хоти, красныя Глебовны, свычая и обычая!
Были вечи Трояни, минула лета Ярославля; были плъци Олговы, Ольга Святьславличя. Тъй бо Олег мечемъ крамолу коваше и стрелы по земли сеяше. Ступаетъ в златъ стремень в граде Тьмуторокане; той же звонъ слыша давный великый Ярославль сын Всеволодъ, а Владимиръ по вся утра уши закладаше в Чернигове. Бориса же Вячеславлича слава на судъ приведе и на Канину зелену паполому постла за обиду Олгову, храбра и млада князя. Съ тоя же Каялы Святоплъкь полелея отца своего междю угорьскими иноходьцы ко святей Софии къ Киеву.
Тогда при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами; погибашеть жизнь Даждьбожа внука; въ княжихъ крамолахъ веци человекомь скратишась. Тогда по Русской земли ретко ратаеве кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себе деляче; а галици свою речь говоряхуть, хотять полетети на уедие. То было въ ты рати и въ ты плъкы, а сицеи рати не слышано.
Съ зараниа до вечера, съ вечера до света летят стрелы каленыя, гримлютъ сабли о шеломы, трещатъ копиа харалужныя в поле незнаеме, среди земли Половецкыи. Чръна земля под копыты костьми была посеяна, а кровию польяна; тугою взыдоша по Руской земли.
Что ми шумить, что ми звенить далече рано предъ зорями? Игорь плъкы заворочаетъ: жаль бо ему мила брата Всеволода. Бишася день, бишася другый; третьяго дни к полуднию падоша стязи Игоревы. Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы. Ту кроваваго вина не доста; ту пиръ докончаша храбрии русичи; сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую. Ничить трава жалощами, а древо с тугою къ земли преклонилось.
Уже бо, братие, не веселая година въстала; уже пустыни силу прикрыла! Въстала обида в силах Дажьбожа внука, вступила девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синемъ море; у Дону плещучи, убуди жирня времена. Усобица княземъ на поганыя погыбе; рекоста бо братъ брату: «се мое, а то мое же». И начяша князи про малое «се великое» млъвити, а сами на себе крамолу ковати; а погании съ всех стран прихождаху съ победами на землю Рускую. О, далече зайде соколъ, птиць бья, к морю! А Игорева храбраго плъку не кресити. За нимъ кликну Карна, и Жля поскочи по Руской земли, смагу людемъ мычючи в пламяне розе. Жены руския въсплакашась, аркучи: «Уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати». А въстона бо, братие, Киев тугою, а Чернигов напастьми. Тоска разлияся по Руской земли; печаль жирна тече средь земли Рускыи. А князи сами на себе крамолу коваху, а погании сами победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по беле от двора.
Тии бо два храбрая Святъславлича, Игорь и Всеволодъ, уже лжу убудиста, которую то бяше успилъ отецъ их Святъславь грозный, великый киевскый: грозою бяшеть притрепалъ своими сильными плъкы и харалужными мечи; наступи на землю Половецкую, притопта хлъми и яруги, взмути рекы и озеры, иссуши потокы и болота. А поганаго Кобяка из луку моря, от железныхъ великихъ плъковъ половецкыхъ, яко вихръ, выторже: и падеся Кобяк в граде Киеве, в гриднице Святъславли. Ту немци и венедици, ту греци и морава поютъ славу Святъславлю, кають князя Игоря, иже погрузи жир во дне Каялы, рекы половецкыя: рускаго злата насыпаша. Ту Игорь князь выседе из седла злата а въ седло кощииево. Уныша бо градомъ забралы, а веселие пониче.
А Святъславь мутенъ сонъ виде в Киеве на горахъ. «Си ночь с вечера одевахуть мя, — рече, — чръною паполомою на кровати тисове, чръпахуть ми синее вино съ трудомъ смешено; сыпахуть ми тъщими тулы поганых тлъковинъ великый женчюг на лоно и неговахуть мя. Уже дьскы без кнеса в моем тереме златовръсем. Всю нощь съ вечера босуви врани възграяху у Плесньска на болони, беша дебрьски сани и несоша е къ синему морю».
И ркоша бояре князю: «Уже, княже, туга умь полонила: се бо два сокола слетеста съ отня стола злата поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомь Дону. Уже соколома крильца припешали поганыхъ саблями, а самаю опуташа в путины железны. Темно бо бе в 3-й день: два солнца померкоста; оба багряная стлъпа погасоста и с нима молодая месяца, Олегъ и Святъславъ, тьмою ся поволокоста, и в море погрузиста, и великое буйство подаста хинови. На реце на Каяле тьма светъ покрыла; по Руской земли прострошася половци, акы пардуже гнездо. Уже снесеся хула на хвалу. Уже тресну нужда на волю, уже връжеся Дивь на землю. Се бо готьския красныя девы въспша на брезе синему морю, звоня рускымъ златомъ; поют время Бусово, лелеють месть Шароканю. А мы уже, дружина, жадни веселия».
Тогда великий Святъславъ изрони злато слово, съ слезами смешено, и рече: «О моя сыновчя, Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи цвелити, а себе славы искати; нъ нечестно одолесте, нечестно бо кровь поганую пролиясте. Ваю храбрая сердца в жестоцемь харалузе скована, а в буести закалена. Се ли створисте моей сребреней седине! А уже не вижду власти сильнаго и богатаго и многовоя брата моего Ярослава съ черниговьскими былями, съ могуты, съ татраны, и съ шельбиры, и съ топчакы и съ ревугы, и съ ольберы: тии бо бес щитовь с засапожникы кликомъ плъкы побеждают, звонячи въ прадеднюю славу». Нъ рекосте: «Мужаиме ся сами: преднюю славу сами похитимъ, а заднюю си сами поделимъ! А чи диво ся, братие, стару помолодити? Коли соколъ в мытехъ бывает, высоко птицъ възбиваетъ; не даст гнезда своего в обиду. Нъ се зло: княжне ми непособие. На ниче ся годины обратиша».
Се у Римъ кричат под саблями половецкыми, а Володимиръ подъ ранами. Туга и тоска сыну Глебову!
Великий княже Всеволоде! Не мыслию ти прелетети издалеча, отня злата стола поблюсти? Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти! Аже бы ты былъ, то была бы чага по ногате, а кощей, по резане. Ты бо можеши посуху живыми шереширы стреляти, удалыми сыны Глебовы.
Ты, буй Рюриче и Давыде! Не ваю ли вои злачеными шеломы по крови плаваша? Не ваю ли храбрая дружина рыкаютъ, аки тури, ранены саблями калеными на поле незнаеме? Вступита, господина, въ злата стремена за обиду сего времени, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича!
Галичкы Осмомысле Ярославе! Высоко седиши на своемъ златокованнемъ столе, подпер горы угорскыи своими железными плъки, заступив королеви путь, затворивъ Дунаю ворота, меча бремены чрезъ облаки, суды рядя до Дуная. Грозы твоя по землямъ тукут; отворяеши Киеву врата; стреляеши съ отня злата стола салтани за землями. Стреляй, господине, Кончака, поганаго кощея, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича!
А ты, буй Романе и Мстиславе! Храбрая мысль носитъ вашъ умъ на дело! Высоко плаваеши на дело въ буести, яко соколъ на ветрехъ ширяяся, хотя птицю в буйстве одолети. Суть бо у ваю железныи папорзи под шеломы латинскими. Теми тресну земля и многи страны: хинова, литва, ятвязи, деремела и половци сулици свои повръгоша, а главы своя подклониша под тыи мечи харалужныи. Нъ уже, княже, Игорю утрпе солнцю свет, а древо не бологом листвие срони! По Рси и по Сули гради поделиша; а Игорева храбраго плъку не кресити. Донъ ти, княже, кличет и зоветь князи на победу. Олговичи, храбрыи князи, доспели на брань.
Инъгварь и Всеволодъ и вси три Мстиславичи, не худа гнезда шестокрилци! Не победными хребии собе власти расхытисте. Кое ваши златые шеломы и сулицы ляцкии и щиты? Загородите полю ворота своими острыми стрелами за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича!
Уже бо Сула не течетъ сребреными струями къ граду Переяславлю, и Двина болотомъ течетъ онымъ грознымъ полочаномъ подъ кликомъ поганыхъ. Единъ же Изяслав, сын Васильков, позвони своими острыми мечи о шеломы литовския, притрепа славу деду своему Всеславу, а самъ подъ чрълеными щиты на кровае траве притрепанъ литовскыми мечи, и схоти ю на кровать и рекъ: «дружину твою, княже, птиць крылы приоде, а звери кровь полизаша». Не бысть ту брата Брячяслава, ни другаго Всеслава: единъ же изрони жемчужну душу изъ храбра тела чрес злато ожерелие. Унылы голоси, пониче веселие, трубы трубятъ городеньскии. Ярославе и вси внуци Всеславли! Уже понизить стязи свои, вонзить свои мечи вережени; уже бо выскочисте изъ дедней славе. Вы бо своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Рускую, на жизнь Всеславлю; которою бо беше насилие отъ земли Половецкыи!
На седьмомъ веце Трояни връже Всеславъ жребий о девицю себе любу. Тъй клюками подпръся, окони и скочи къ граду Кыеву и дотчеся стружиемъ злата стола киевскаго; скочи отъ нихъ лютымъ зверемъ в плъночи из Белаграда, объсися сине мьгле; утре же вознзи стрикусы, оттвори врата Новуграду, разшибе славу Ярославу, скочи влъкомъ до Немиги с Дудуток. На Немизе снопы стелютъ головами, молотятъ чепи харалужными, на тоце животъ кладутъ, веютъ душу отъ тела. Немизе кровави брезе не бологом бяхуть посеяни, посеяни костьми рускихъ сыновъ. Всеславъ князь людемъ судяше, княземъ грады рядяше, а самъ въ ночь влъком рыскаше: изъ Кыева дорискаше до куръ Тмутороканя, великому Хръсови влъком путь прерыскаше. Тому въ Полотске позвониша заутренюю рано у святыя Софеи въ колоколы, а онъ в Кыеве звонъ слыша. Аще и веща душа в дръзе теле, нъ часто беды страдаше. Тому вещей Боянъ и првое припевку, смысленый рече: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда божиа не минути».
О, стонати Руской земли, помянувше пръвую годину и првых князей! Того стараго Владимира нельзе бе пригвоздити къ горам киевским: сего бо ныне сташа стязи Рюриковы, а друзии Давидовы; нъ розно ся им хоботы пашутъ, копиа поютъ.
На Дунаи Ярославнынъ гластъся слышить; зегзицею незнаема рано кычеть. «Полечю, — рече, — зегзицею по Дунаеви, омочю бебрянъ рукав в Каяле реце, утру князю кровавыя его раны на жестоцемь его теле!» Ярославна рано плачетъ в Путивле на забрале, аркучи. «О, ветре, ветрило! Чему, господине, насильно вееши? Чему мычеши хиновскыя стрелкы на своею нетрудною крилцю на моея лады вои? Мало ли ти бяшетъ горе подъ облакы веяти, лелеючи корабли на сине море? Чему, господине, мое веселие по ковылию развея?» Ярославна рано плачетъ Путивлю городу на забороле, аркучи: «О Днепре Словутицю! Ты пробилъ еси каменныя горы сквозе землю Половецкую; ты лелеяль еси на себе Святославли насады до плку Кобякова; възлелей, господине, мою ладу къ мне, а быхъ не слала къ нему слезъ на море рано». Ярославна рано плачетъ в Путивле на забрале, аркучи: «Светлое и тресветлое слънце! Всемъ тепло и красно еси. Чему, господине, простре горячюю свою лучю на ладе вои, въ поле безводне жаждею имъ лучи съпряже, тугою имъ тули затче?»
Прысну море полунощи; идуть сморци мьглами. Игореви князю Богъ путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую къ отню злату столу. Погасоша вечеру зари. Игорь спитъ. Игорь бдитъ. Игорь мыслию поля меритъ от великаго Дону до малаго Донца. Комонь въ полуночи Овлур свисну за рекою; велить князю разумети. Князю Игорю не быть! Кликну; стукну земля, вшуме трава, вежи ся половецкии подвизашася. А Игорь князь поскочи горнастаемъ къ тростию и белымъ гоголемъ на воду. Въвржеся на бръзъ комонь и скочи с него бусымъ влкомъ, и потече къ лугу Донца, и полете соколомъ подъ мьглами, избивая гуси и лебеди завтроку, и обеду, и ужине. Коли Игорь соколомъ полете, тогда Влуръ влкомъ потече, труся собою студеную росу: претръгоста бо своя бръзая комоня.
Донецъ рече: «Княже Игорю! Не мало ти величия, а Кончаку нелюбия, а Руской земли веселиа!» Игорь рече: «О Донче! Не мало ти величия, лелеявшу князя на влънахъ, стлавшу ему зелену траву на своихъ сребреныхъ брезехъ, одевавшу его теплыми мглами подъ сению зелену древу; стрежаше его гоголемъ, на воде, чайцами на струях, чрнядьми на ветрех. Не тако ли, рече, река Стугна; худу струю имея, пожрши чужи ручьи и стругы рострепа къ усту, уношу князю Ростиславу затвори Днепрь темне березе. Плачется мати Ростиславля по уноши князи Ростиславе. Уныша цветы жалобою и древо съ тугою к земли преклонилося».
А не сорокы встроскоташа: на следу Игореве ездить Гзакъ съ Кончакомъ. Тогда врани не граахуть, галици помлкоша, сорокы не троскоташа, полозие ползаша только; дятлове тектомъ путь к реце кажут, соловии веселыми песньми светъ поведают. Млвитъ Гзакъ Кончакови: «Аже соколъ к гнезду летить, соколича ростреляеве своими злачеными стрелами». Рече Кончакъ ко Гзе: «Аже соколъ к гнезду летить, а ве соколца опутаеве красною девицею». И рече Гзакъ къ Кончакови: «Аще его опутаеве красною девицею, ни нама будет сокольца, ни нама красны девице, то почнутъ наю птици бити въ поле Половецкомъ».
Рекъ Боян и ходы на Святъславля пестворца стараго времени Ярославля, Ольгова коганя хоти: «тяжко ти головы кроме плечю, зло ти телу кроме головы», Руской земли без Игоря. Солнце светится на небесе, Игорь князь въ Руской земли. Девици поют на Дунаи, вьются голоси чрезъ море до Киева. Игорь едетъ по Боричеву къ святей Богородици Пирогощей. Страны ради, гради весели.
Певше песнь старымъ княземъ, а потомъ молодымъ пети. Слава Игорю Святъславличю, буй-туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу. Здрави князи и дружина, побарая за христьяны на поганыя плъки! Княземъ слава а дружине. Аминь.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.