5

5

Каким, наверное, чудом было, когда Христос, шествуя по земле, познавал Самого Себя. Он смотрел на свет и в сокровеннейшей сущности света вновь обретал Самого Себя: «Я есмь свет миру!» Он смотрел вниз, на землю, поднимал хлеб и вновь говорил: «Это Я!» Никогда прежде не происходило в человеческом духе ничего более великого, чем это познание.

То, что Христос ощущал в Себе как самое Свое сокровенное, Он высказал в притче о добром пастыре. Там Он говорит о самопожертвовании вплоть до смерти, но слова «любовь» не употребляет. Этому соответствует и изречение о двери к другому человеку, которую можно найти только в самоотверженной любви.

По Его же собственным словам, Христос говорил не «от Себя», но возвещал то, что «сказал Ему Отец». Так Он открыл людям «имя Божие». В Ветхом Завете описано великое мгновение, когда Иегова встретился Моисею в уединении пустыни и на вопрос о Своем имени отвечал: «Я есмь

Сущий… Вот имя Мое на веки, и памятование о Мне из рода в род». Это «Я есмь» воспринимается Христом и наполняется всем богатством содержания. Имя Божие «открыто».

Все вышесказанное в основе своей есть не что иное, как особое переживание первого моления «Отче наш»: «Да святится имя Твое!» Христос вычитывает божественное имя «Я есмь» в свете и хлебе и освящает его так, что оно целиком превращается в содержание собственного Его существа. Чем чаще произносилась молитва «Отче наш», тем менее живым и конкретным было для человека именно это первое моление, — все ограничивалось совершенно общими ощущениями святости и благоговения. Здесь указан путь, чтоб сделать жизнь исполнением этого моления и повсюду, вверху и внизу, вовне и внутри вычитывать имя Божие и совершать Его освящение.

Но тем самым человек возвышается к последнему и высшему познанию, какое только возможно. Всякое познание есть в конечном счете Богопознание. Но Богопознание — в духе Иоаннова Евангелия — и есть подлинная «жизнь». «Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа». Таким образом, всякое человеческое познание тем глубже и истиннее, чем более оно уподобляется тому самопознанию, какое мы описали в связи с Христом.

В наше время, когда жизнь склонна к познанию даже ценой самоотрицания, людей не спасешь, призывая их обратиться от познания к тому, что в высокопарных выражениях и темных рассуждениях именуется «верой». Спасение будет обретено, лишь когда человек сам пройдет весь путь познания до Иоанновых высот, превыше которых ныне ничего нет, ибо эти отдаленные высоты лежат над всем нашим теперешним познанием. Ибо всякое физическое и химическое, всякое биологическое и математико–астрономическое познание ведет лишь к все большему обогащению и углублению откровения «Я есмь», живущего за всяким явлением. Итак посредством таких упражнений «Я есмь» мы развиваемся к освящению мыслительной жизни, познавательного порыва нашего времени, в полной гармонии с Евангелием.

До сих пор мы заглядывали в новое пространство с его четырьмя направлениями. Последние три глагола «Я есмь» помогут нам теперь подобным же образом выстроить для себя новое время[3]. В нашу эпоху люди, несомненно, явственно чувствуют драгоценность, времени, его «денежное выражение». Но едва ли чувствуют святость времени. Они не знают, к примеру, что означает — сидеть у священного потока времени и омываться в нем, как индусы омываются в Ганге. Только в Древней Персии люди ясно осознавали пространство и время. Меж тем как для индусов бесконечность пространства и времени была источником восторга и ужаса, у Заратустры мы находим возвышенные слова о Боге, который являет себя как нечто определенное во времени и пространстве. Все это мы можем пережить по–новому. «Витая в шири пространства и в далях времени», — гласит человекоосвящение.

Во–первых, мы Можем получить в дар новое будущее. «Я есмь воскресение и жизнь» (Ин., 11: 25). В эти слова мы можем отныне и навсегда погрузить все наше будущее, как бы окрестив его в них. Будущее имеет ценность везде, где «Я» Христа воскресает и живет новой жизнью. Все, что мы видим вокруг себя, есть гроб, из коего жаждет восстать Христос.

Сегодня люди лишены подлинного будущего. Размышляя о будущем Земли, они представляют себе некое «бесконечное развитие», которому все?таки суждено закончиться, ибо неудержимо близится «тепловая смерть». А о себе самих люди думают, что все, наверное, кончится со смертью и что вполне отважно, искренне и скромно — не жаждать никакой дальнейшей жизни. Если же она тем не менее продолжится, то у них есть надежда очутиться в лучшей половине огромной кучи, если они будут мало–мальски прилично вести себя здесь, на земле.

После того как рухнула вера в давнюю Пасху, люди смогут обрести новую веру в Пасху только с помощью слов: «Я есмь воскресение и жизнь!» Конечно, здесь можно впасть во всевозможные спиритические домыслы. Но вера в потустороннюю жизнь, прочная и в полном смысле слова животворящая, должна строиться ныне изнутри, из «Я» в человеке, которое благодаря Христу воскресает из мертвых.

Очень важно именно здесь правильно работать над собою. Во всех глаголах «Я есмь» нужно представлять себе, что нас облекает величайшее «Я» Христа. Его «Я» окружает нас подобно лучистой оболочке, исполненной чистоты и добра. И наша медитация состоит в непрерывном приятии этого «Я». Принимать Христа — значит «верить» в библейском смысле. И наша медитация есть активное свершение этой «веры». Нам вовсе незачем думать о Христе в подробностях. Конечно, и это возможно — если только мы тем самым не отвлекаемся от центральной темы. Но мы можем и в нашей душе совершать такое постоянное активное приятие Христа — обретая Его здесь и сейчас. Возможно, поначалу мы сумеем думать лишь об «историческом Иисусе» или о божественном вообще. И пребудем в этих мыслях, пока нам не откроется большее.

Однако опыт показывает, что вовсе не достаточно просто принимать это высшее «Я». Это легко коснеет и утомляет. Но можно постараться и говорить «Да!» с все большей силой, все живее и полнее, всем своим человеческим существом ощущая это «Я» и проникаясь им. Постепенно начинаешь понимать, что есть ступени проникнутости этим «Я», о которых ты даже не догадывался. Столь бодрым, надежным, непреходящим, столь духовным и живым может быть это присутствие высшего «Я» в душе, как будто и впрямь некий Бог наполняет собою свой храм. Сила медитации, или, иначе говоря, сила благоговения, неслыханно возрастает, когда ее упражняют. Благодаря одному этому факту в совершенно особом свете предстают заявления о том, что в религиозной сфере нельзя «упражняться» — из благоговения перед Богом. Говорят так по меньшей мере от невежества. Но есть тут и неосознанное преступление против человечества.

Если мы стараемся изо всех сил, нам незачем тревожиться о том, что поначалу словно бы совершенно не удается удержать медитативное настроение и в будничной обстановке. Рудольф Штайнер, наиболее опытный в этой области, советовал даже и не пытаться сохранять медитативный настрой в повседневной жизни. Правда, в первую очередь это касается упражнений, практикуемых на пути духовнонаучного познания. Ясный, трезвый взгляд на повседневные вещи не следует терять ни в коем случае, если человек собирается стать «высокоразвитым». Иначе он станет просто недотепой–мечтателем. И для рекомендуемых нами религиозных упражнений было бы ошибкой воображать, будто можно на протяжении целого дня сохранять возвышенный настрой медитативных минут, чувствовать себя несчастным, если это не удается, и лишь мечтать об их повторении. Главное, чтобы медитация была интенсивной, максимально интенсивной, но затем, после того как все еще раз суммировано, подытожено и итог медитации снесен домой, следует оставить ее и решительно отдаться повседневности — вместе с тем «Я», которое отныне живет в нас. Медитацию предают смерти — но и переживают ее воскресение.

Не следует думать, что в течение дня нельзя снова и снова вспоминать о том, что жило в нас как высочайшее. Напротив, можно намеренно, сознательно, хотя бы на исходе каждого часа вновь переживать то высокое, что присутствовало в медитации. Но осуществить это трудно. Правильней перед началом всякой новой работы возвращаться в храм и вновь выходить оттуда. Но и это не всегда получается. Мы еще не настолько укрепились и дисциплинировались душою, чтобы свершить то, что для людей более поздних времен будет вполне естественно. Наша внутренняя жизнь постоянно уступает напору извне Лишь постепенно мы научимся сознательно жить, руководствуясь высшим «Я», которое формируется в медитации.

Но мы не вправе досадовать, даже если нам помешали во время самой медитации, хотя бы и в лучшее ее мгновение. Так испытывается наша внутренняя воспитанность: способны ли мы в любое время спокойно и умиротворенно выйти из высочайшей медитации, откликнувшись на зов внешнего мира. Если нам это не удается, значит, что?то в наших медитациях не в порядке. Вскоре даже возникает ощущение, что мы губим лучшее, что случилось или могло случиться с нами, если не остаемся в этот миг спокойны и дружелюбны. Пусть мы стоим прямо у врат возвышенного переживания, покой духа, который достигнут в медитации и который из медитации должно взять в повседневность, непременно будет для нас важнее и сильнее любой мелочи, какой мы собирались добиться. Если нам это удастся, тогда нашим ближним будет от нашей медитации одно лишь добро.

Здесь уместно ответить и на такой вопрос можно ли медитировать слишком много?. Да, конечно. Когда медитации отводится столько времени, что человек отлынивает от своих жизненных обязанностей, когда медитация отчуждает человека от жизни или повергает в «дремоту», в смутные, сумеречные мечтания, тогда она приносит не пользу, а только вред — и нам, и другим. Тут каждый обязан зорко наблюдать за собой. Можно только сказать: проверяй, возрастет ли твоя жизненная активность; проверяй, становится ли твой дух яснее и сильнее, — сама жизнь точно скажет тебе, на правильном ли ты пути. Никому из людей в их телесной жизни нельзя сказать, сколько ему можно и должно есть, — можно лишь посоветовать развить чутье к своему телу, чтобы оно само это говорило, и оно непременно скажет. Так же обстоит и с душевной жизнью.

Введя это ограничение, продолжим наш рассказ о медитировании. Мы полагаем, что, пока тысячи людей находят время решать кроссворды, и более того, «медитировать» над ними, будут и сотни таких, кто изберет предметом медитации глагол «Я есмь». И пока сотни тысяч желают услышать, что нового ежедневно происходит в мире, найдутся тысячи, желающие услышать, как обновиться им самим.

Медитируя над глаголом воскресения, мы вновь оказываемся в счастливом положении, поскольку в воскрешении Лазаря Евангелие предлагает нам совершенно точную медитацию. Мы сами покоимся в гробе земли. Можно прямо?таки осязать свою собственную костную систему как гроб, в коем мы погребены. Мы суть человек, который болен, но и тот, что «любим Господом». Марфа и Мария присутствуют в нашей собственной душе. Сомнение и скорбь — действительно, именно из этих душевных сил возникли пред лицом смерти все земные философии — скептицизм и пессимизм. Но и более привычное для нас — плач, поднимаемый в скорбные мгновения теми, кто не ощущает их по–настоящему, — присутствует здесь в причитающих иудеях. Можно ощущать слова Христовы «Я есмь воскресение» утром при пробуждении. И наверное, появятся люди, для которых непреложным жизненным законом станет ежеутреннее пробуждение от этих слов Христовых, как пробудился в своем вифанском гробе Лазарь. Христос проходит мимо нас, зовет нас и пробуждает. Это переживание дарует несказанную святость пробуждения. Слова, сказанные первоначально Марфе, — «Я есмь воскресение и жизнь», — выстраиваются вокруг Лазаря в некий новый мир, когда Лазарь еще лежит в гробе — до того, как прозвучал избавительный зов. Так и в медитации Христово «Я» облекает нас еще до того, как произносится само слово пробуждения.

Совершенно реально мы переживаем затем, как из этого «Я» струятся воскресение и жизнь. И самое главное — научиться ощущать, как из этого «Я» рождается новый мир, отличный от мира смерти, в коем мы живем. Мир этот намного светлее, живее, духовнее и куда больше пронизан лучами этого «Я», чем наш.

Стремясь испытать происшедшее с Лазарем — пусть даже на первых порах как начинающие, — мы не совершаем дерзости, но поистине усваиваем этот глагол Христов, Христово чудо. Ведь не только у гроба Лазаря Христос говорит: «Я есмь воскресение и жизнь». Он всегда так говорит, из Него всегда говорится так, если мы позволяем Ему вживе облечь нас. Это Он сам, а не только Его глагол!

Ощутив это, мы узнаем и в чем наше будущее. Он есть будущее человечества и будущее мира. Только теперь мы отчетливо осознаем, что люди думают о будущем совершенно превратно. Они надеются на будущее или страшатся его. Мы же должны созидать будущее! История Лазаря способна помочь нам в размышлениях о будущем. Повсюду мы видим гроб и болезнь, ведущую к смерти: в народах и в мире физическом, в судьбе отдельного человека и в воззрениях времени. И повсюду перед гробом стоит Христос. Нам необходимо лишь вслушаться, вчувствоваться — и тогда из Него выступит новый мир. Мир этот не придет сам собою, он придет из «Я есмь» Христа. Но это «Я есмь» прорвется и может прорваться в старый мир только через наше «Я есмь». Тем самым наше отношение к будущему изменится, станет необычайно активным и героическим.

Отныне мы видим, как нам нужно работать, чтобы обрести правильный взгляд на будущее — во всех его деталях и в великой целостности. Само собой это не придет. Наши самые сильные внутренние впечатления не столь сильны, чтобы из них все создалось само собой. Мы должны задействовать нашу волю. Можно, конечно, и отказаться от этого, но тогда мы неизбежно остановимся в самом начале. Одна женщина мне так и сказала: «Когда христианство требует от меня любви к моим врагам, оно для меня сразу кончается». И тем не менее приобретается все более тонкое ощущение, что «христианину» никогда и нигде не позволено думать о будущем «подобно язычникам», что христианство должно присутствовать во взгляде, каким мы смотрим на мир. Причем мы не сыплем походя библейскими изречениями и не просто «вверяем будущее Богу» — это магометанство, но еще не христианство. В нас присутствует воля Христова, что присутствовала при гробе Лазаря. И сама земля повсюду есть именно тот гроб. Высокое и праздничное чувство охватывает нас, когда внутри нашего существа, стоит только свету Христову озарить тьму нашего будущего, обретает избавление еще какая?нибудь частица мира. Мы непосредственно ощущаем, как шаг за шагом происходит «охристовление». Надо лишь все время следить, как из «Я» Христа, из Его сокровеннейшего жизненного центра струится — нет более подходящего выражения — могучий новый мир, и тогда мы конкретно узнаем, что такое «Новый Иерусалим» и как он возникает. Подобно тому как в атоме заключена целая солнечная система, так и в нас, в нашем заново становящемся «Я», присутствует этот «Новый Иерусалим».

В таком христианстве уже не может быть раздвоенности, оно не может более уповать на великие мировые катастрофы, меж тем как в сокровенности, в «Я», происходит великая катастрофа, великий переворот, и точно так же оно не может ожидать потустороннего, меж тем как это потустороннее настает посреди посюсторонности.

Если мы вновь посмотрим на Восток и на Запад, невозможным становится и мировоззрение, желающее избавить человека от мира смерти (на Востоке), тогда как Христос есть воскресение в «Я»; и точно так же невозможно мировоззрение, согласно которому жизнь кончается тепловой смертью (на Западе), тогда как Христос есть жизнь, исходящая из «Я». Порой во время медитации у нас будет возникать ощущение, будто в нас живет чистая радость воскресения. Все наполнится музыкой воскресения, словно в нас самих ликуют ангелы над разверстым гробом. Тогда только мы начинаем догадываться, что есть в действительности Пасха и в сколь малой степени человечество пока воплотило в жизнь христианство воскресения, о котором ведет речь Евангелие от Иоанна.

Перейдя к следующему изречению Христа: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин., 14: 6), мы вновь видим перед собою один из самых могущественных Его глаголов, над которым можно медитировать всю жизнь. Особенно знаменательны обстоятельства, в каких были произнесены эти слова. Фома говорит Христу: «Не знаем, куда идешь; и как можем знать путь?» Примечательно, что этот Фома, о котором позднейшая легенда рассказывает, что он стал апостолом Индии, всем складом своего характера сродни индусам. Он очень сильно чувствует обреченность смерти (Ин., 11: 16). Он — меланхолический мечтатель и скептик, жаждущий видеть (Ин., 20: 25). И здесь он вместо нас вопрошает о «пути», подобно тому как индусы на протяжении тысячелетий вопрошали о «пути», подобно тому как в наше время, каждый по–своему, вопрошали о пути Сундар Сингх и Ганди. Слова, какими Христос ответил на вопрос Фомы, содержат многозначительные указания на «миссию» в Индии, которые, пожалуй, не поняты по сей день. Будда указал путь. Но слова «не знаем, куда идешь» справедливы и для него. Когда его спросили, что есть нирвана, он промолчал. «Об этом Просветленный ничего не открыл» — гласят индийские тексты.

Индусы были народом, который не стремился в земной, чувственный мир. Эту черту их характера постоянно подчеркивал Рудольф Штайнер. Индус страшится внешней действительности. В самом медитативном слове «АУМ (ОМ)» это выступает со всей отчетливостью. В звуке «А» взгляд открывается действительности. В звуке «У» возникает ужас перед нею, а в «М» человек входит в медитацию, во внутренний напев и размышления.

В сущности, индус искал обратный путь в рай. Стремился познать, что лежит в основе всех вещей, что им предшествует. Стремился слиться с Единосущим, которое присутствует прежде множественности явлений. Так, на свой лад, он искал древа познания и древа жизни. И вот Христос говорит, — если мы изложим Его слова так, как они были бы сказаны такого рода людям: »Вы ищете путь обратно в рай? Ищете древо познания? Древо жизни? Обратный путь вам закрыт. Но рай распахнут и посещает своих потерянных детей на земле. Я есмь путь! В моем «Я» вы вновь обретете рай! Я есмь истина! В моем «Я» вы обретете плоды от древа познания! Я есмь жизнь! В моем «Я» вы обретете и плоды от древа жизни! Оба древа более не разделены, но воссоединены в моем «Я»!»

Если мы рассмотрим это изречение с такой всемирно–исторической стороны, то с легкостью выведем из него то, что освящает прошлое и для нас, как наше собственное, так и прошлое всего человечества. Под прошлым мы здесь разумеем не преходящее, но пребывающее. «В вечном покое пребывает прошлое». Мы имеем в виду то, что составляет божественную опору, основу бытия нашего существа и жизни. Если мы сумеем возвыситься до такого взгляда, прошлое будет избавлено от «преходящности», от которой люди всегда так жестоко страдали.

Обратив именно такой взгляд на прошлое, мы отчетливо осознаем, что оно распадается надвое. Первая часть достается преходящности, и вернуть ее невозможно. Именно она и причиняет нам «боль бренности». Но из скопища переживаний возносятся истины, приобретенные нами, жизненные завоевания, совершенные нами. Это вечная часть нашего прошлого. Ее необходимо извлечь из «недр прошлого» на свет и заставить плодоносить. В этом нам поможет Христос, позволяя правильно посмотреть. Он есть «путь» — к Отцу. Ибо в истинах, которые мы познали, в наших жизненных завоеваниях глядит на нас божественный Отец.

Итак, это слово Христово подходит для вечера, как слово о воскресении — для утра. Под водительством этого изречения мы можем плодотворнейшим образом подвести итоги дня. Конечно, оно имеет и некоторые другие смыслы и допускает иные толкования. Но мы настоятельно нуждаемся во внутренней работе над своим прошлым, по возможности ежедневной. Прошлое лежит перед нами как огромная мусорная куча, из которой нужно извлечь золотые зерна. Если в нас Христос, если у нас есть воля к более великому «Я», живущему в безмятежности и действующему в любви, тогда наше прошлое начнет претворяться в золото. Мы видим власть Отца и вновь обретаем путь в рай, где пребываем «с Богом».

Итак, мы предлагаем под водительством высшего «Я» Христа вечером возвращаться к минувшему дню и искать тех истин и жизненных приобретений, которые открылись нам за этот минувший день, и сносить все это домой. «И услышали Бога, ходящего в раю во время прохлады дня» (Быт., 3: 8). Можно исполнять эту медитацию при помощи образа: со Христом мы, преображаясь, ходим по райскому саду и вкушаем от древа познания и жизни. Этого указания вполне достаточно, чтобы затем каждый оформил медитацию применительно к себе лично.

Мы увидим, как невероятно возвышает жизнь такой вечерний обход прошедшего дня вместе с Христом — даже когда ничего определенного мы не узнаём и ничего нового не испытываем. Нам приходят на ум все новые догадки о том, что человек может и должен извлечь из своей жизни и какой будет «ретроспектива» после смерти. Именно все темное и тяжкое в нашей жизни вспыхивает сияющим золотом, если будет поднято в наполненное светом царство «истины» и «жизни».

Мы очень продвинемся вперед, если этим же способом научимся ходить по саду исторического прошлого человечества («Я есмь путь»), и видеть там божественные истины («Я есмь истина»), и обретать божественную жизнь («Я есмь жизнь»). Это последняя летопись человечества, поскольку человечеству откроется, что вся его история — путь ко Христу, а тем самым, в высочайшем смысле, также и путь со Христом. Он по Своей воле открылся людям как истина и принес им Себя в дар как жизнь. Евангелия и все, что Христос открывает в них как истину и жизнь, — это как бы светильник, назначенный освещать путь сквозь историю человечества.

Земля есть место — так говорит антропософская духовная наука, — где «Я» развивается к свободе, чтобы завершиться в любви. «Я есмь путь» — говорит Христос об этом «развитии». «И истина» — отсюда произрастает «свобода». «И жизнь» — в этом состоит «любовь».

Этим опять?таки упраздняется раздвоенность христианства. Не может быть такого христианства, которое смотрит на личностное прошлое лишь как на что?то такое, что должно прощать, — ведь из этого прошлого следует извлечь истину и жизнь. И не может быть такого христианства, которое смотрит лишь на прошлое «Священной истории» в Палестине, ведь Христос есть путь, каким должно идти к истине и жизни теперь. Точно так же преодолевается воззрение, преобладавшее на Востоке, где в мире видели исключительно одну «преходящность», но никак не становление и пребывание, и воззрение, к которому склоняется Запад, где «прошлое» исследуют и почитают, как будто оно само по себе есть непреходящая драгоценность для человечества, а не путь к истине и жизни.

Теперь нам недостает только настоящего.

Люди порой говорят: «Благословенно настоящее!» Говорят во всех возможных тональностях. Но редко когда указывается подходящий путь к внутреннему освящению настоящего. В этом смысле мы не найдем ничего более плодотворного и жизненного, чем последнее «Я есмь» Евангелия от Иоанна: «Я есмь истинная виноградная Лоза, а Отец Мой — Виноградарь… а вы ветви» (Ин., 15: 1, 5).

Эти слова предполагают взгляд на мир, в корне отличный от нашего обыденного взгляда. История человечества не протекает таким образом, что от начала до конца имеет место одно только поступательное развитие. Это главное заблуждение язычников нашего времени в их попытках осознать мир. Земля была предуготованной пашней. «Мой Отец — земледелец», именно так сказано в греческом тексте этой великой притчи мировой истории. И однажды в обработанную пашню упало сверху зерно света. С тех пор земле назначено помогать развитию этого светового семени. Когда же оно разовьется, тогда старая, черная земля может отпасть от него. Цель ее существования будет достигнута. В этой имагинации мы видим мировую историю в ее истине. Христос и есть то зерно света, что желает превратиться в древо жизни на земной пашне.

Так мы понимаем слова: «без Меня не можете делать ничего» (Ин., 15: 5). Приобретаем чутье к тому, что все, что мы делаем вне Христа и без Него, в глубочайшей сути своей есть «ничто»: для истинного развития человечества оно не в счет.

Мы приобретаем чутье к тому, что развитие человечества приносит верные плоды там, где течет Его животворящая кровь: «Тем прославится Отец Мой, если вы принесете много плода, и будете Моими учениками» (Ин., 15: 8).

Мы приобретаем ощущение, что всякая лоза должна быть очищена, чтобы стать более плодоносной (так мы постигаем смысл всякой нашей боли), и что всякая лоза, не приносящая плода, когда?нибудь должна быть как бы отсечена от истинного развития мира (Ин., 15: 2).

Мы приобретаем чутье и к тому, что сам ток жизни в лозе, ток жизни Христовой, есть радость (Ин., 15: 11). В этой радости есть сила, приносящая истинные плоды. Ницше прав: люди слишком мало радовались, — если понимать слова Заратустры в этой связи. Воистину из самой глубины единения с Христом струится истинная сила и радость в каждое мгновение настоящего. А с другой стороны, там, где есть эта радость и сила, непременно появятся драгоценные плоды. Ветви надобно лишь стать проницаемой для сока лозы. Этот сок сам собой под воздействием солнца жизни вызреет в плод. Ветвь — самое невзрачное, что только может быть. Но в то же время и превосходная мастерская, где сок лозы обращается в плод. Плод может быть намного больше и намного лучше, чем ветвь, если создан целиком и полностью самою лозой. Все зависит от лозы и от плода. Давайте как следует вживемся в это христианское чувство жизни. И тогда станет ясно, сколько в нем здоровья, свежести и бодрости. То, что получено от лозы в виде плода, однажды станет истинным плодом земного развития.

Если бы человек почаще в течение дня вспоминал о своем существовании ветви, если бы видел свою частную работу в мировой взаимосвязи — как зерно света, которое вырастет в древо жизни, — если бы нашел для своей работы место в этой великой мировой взаимосвязи, если бы везде и всюду стремился делать свое дело и приносить плоды исходя из этого жизненного единения, если бы думал о живом Христе именно в этом духе, если бы открылся жизненному соку, который втекает в него благодаря Христу, если бы позволил Христову «Я есмь» действительно влиться в себя подобно новому соку жизни, — тогда он смог бы в каждое мгновение жить правильно и его настоящее освятилосъ бы. И все более он будет постигать, что Христово «Я» есть чудеснейший и лучший сок жизни, сок жизни нового мира.

Так человек приобретет и совершенно иной взгляд на настоящее состояние мира вокруг. Он не будет думать, что плоды Христовы лишь там, где поминают Его Имя, но там, где струится Его жизненный сок. И он обретет правильное чутье к этому жизненному соку. И тогда распознает многое из того, о чем люди не знают, что оно связано с Христом. С другой же стороны, он будет все более остро ощущать, где возрастают плоды, которые безвозвратно обречены тлену.

Нам представляется, что человек не только время от времени имеет подобные мысли, но что он исполняет эту медитацию, по крайней мере иногда, в самом прямом смысле: возле новой лозы, посаженной земледельцем, чувствует себя невзрачной ветвью, пьет от. лозы и думает о плодах, в которых, собственно, согласно этой притче, и заключен смысл его пребывания здесь.

Ложное христианство осуждает настоящее и живет либо в прошлом, либо в будущем. Мы свободны от обеих крайностей. Как от восточного образа жизни, для которого настоящее есть ничто, так и от западного, для которого оно — все.

Будущее — это воскрешение из гроба! Прошлое — прогулка в райском саду! Настоящее — питье от побегов лозы! Такими образами мы освящаем время, как прежде освятили пространство. Темная река времени станет священным потоком, если мы засветим над нею эти огни. Мы можем духовно совершить то, что индус совершал во внешнем культовом действе, омываясь в священном Ганге и тем самым очищаясь. Мы постигнем на опыте, что таким образом приносим времени избавление.

Хорошо бы не просто исполнять отдельные медитации о «Я есмь» сообразно своему характеру и потребностям, но выбрать себе день, скажем раннее воскресное утро, чтобы пройти все эти медитации. Именно потому, что отдельные медитации уже выполнены заранее, не понадобится подолгу задерживаться на каждой из них. Тогда обнаружится, какой совершенно новый мир воздвигается вокруг нас. Мы узнаем, что отныне находимся на пути к «христианскому мировоззрению» во много более высоком смысле,

нежели раньше. Мы почувствуем, что повсюду обнаруживаются приметы высочайшего познания, путь, ведущий к развитию познавательной жизни в духе Иоаннова Евангелия («Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа»), к освящению духовного существа в духе первой мольбы «Отче наш»: «Да святится имя Твое!» Отныне мы будем нести в себе это моление совсем иначе, просветленное всем содержанием провозвестия Христова: «Я открыл имя Твое».

И одновременно мы узнаем, что только сейчас впервые обретаем собственное «Я». Пройдя через откровение «Я» Христова, мы в полном смысле слова увидим, что есть священное «Я». Нынешнее время сплошь заражено болезнями «Я». Мы не можем вернуться во времена, предшествующие становлению самостоятельного «Я», и не можем обойтись одной лишь бранью по поводу себялюбия нашего рода. Мы можем лишь двигаться вперед к истинному «Я». Современному человечеству должно принести то, что »исцеляет «Я» в глубинах души», как сказано в человекоосвящении. Каждое изречение «Я есмь» содержит снадобье от какой?нибудь болезни «Я». Изречение «Я есмь хлеб» — помощь от себялюбия, «свет» — помощь от страхов, «добрый пастырь» — помощь от слабости, «дверь» — против судороги, «воскресение» — исцеление от оцепенения, «путь и истина и жизнь» — исцеление от оскудения «Я», «лоза» — исцеление от самолюбивого, эгоистичного очерствения. Но не говоря обо всех этих болезнях «Я», о которых можно было бы написать целую книгу, следует знать: если мы будем положительно жить в этих семи глаголах, то обретем свое высшее «Я». Оно целиком частица Христа и в то же время целиком мы сами, какими, собственно, должны быть. Это и есть чудо.

Проходя воскресным утром через эти семь «Я есмь», можно с полным правом представить себе, что духовно участвуешь во всех семи таинствах. «Я есмь путь и истина и жизнь» — это крещение. «Я есмь Лоза, а вы ветви» — конфирмация. «Я есмь пастырь добрый» — исповедь. «Я дверь» — брак. «Я есмь хлеб» — причастие. «Я есмь свет миру» — рукоположение. «Я есмь воскресение и жизнь» — соборование. Если задуматься о том, что первое «Я есмь» гласит о хлебе, а последнее о вине, мы начнем понимать, что в этих «Я есмь» присутствуют причастие, путь посвящения и Священнодействие Божие, которое еще должно обрести и о котором пока сказано лишь очень немногое.

«Я в Отце, и Отец во Мне» — вот центральное провозвестие Евангелия от Иоанна. Оно продолжается в нас, когда Христос в молитве первосвященника говорит: «Я в них!» (Ин., 17: 21–26). «Я в Тебе» воспитывается в нас четырьмя первыми глаголами «Я есмь», где мы учимся жить в «Я» Отца как в новом пространстве. «Отец во мне, в Я» — формируется в нас посредством трех последних «Я есмь», когда мы с этим новым «Я» вступаем в новое время.

Человек погружается в сокровенные глубины мира — «Бога не видел никто никогда: единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил» (Ин., 1: 18), когда повсюду, во всех четырех духовных направлениях встречает лик Отчего «Я», который повсюду есть «любовь». И человек, как сказано в человекоосвящении, «сливается воедино со становлением мира», когда претворяет в действительность три последних глагола «Я есмь» и так принимает то, что поистине можно назвать «миром» (Friede). Так эти семь глаголов связаны с нашей основной медитацией о мире и любви.

Говоря выше об индусах, мы видели, что их совокупное отношение к миру выражается и в медитативном слове АУМ (ОМ). Совершенно другое отношение к миру заложено в древнееврейском слове ани, «Я». Здесь тоже ощущается действительность: «а». Затем ему навстречу выступает «н», в котором присутствует также и отрицание этой изначально данной действительности. Но отрицание это противоположно индуистскому. Не отход, но прорыв. В «и», световом звуке сокровенности «Я», является новая действительность. Тем самым еврей как бы говорит действительности, которая его окружает, — и в этом его отличие от окружающих «язычников»: «Ты не то, что я ищу! Я должен от тебя оттолкнуться! Я должен тебя отвергнуть!» Изнутри в «Я» грядет новая действительность. Иудейство прежде сформировало в человечестве «Я». Еще мучительнее, темнее и упорнее вырабатывается «Я» в другом древнееврейском слове для «Я» — аноки.

Опять?таки совершенно иной мир сияет в немецком слове «ich». Здесь достигнуто «i». Звук «и» начинает слово. Но это «и» вновь обращается к миру и приносит себя ему в дар. В «ch» оно жертвенно простирается над миром. Так мы можем в немецком слове «ich», в обоих его звуках, обрести выражение для нашей основной медитации и связать это слово в его живом звучании с нашей основной медитацией. В «i» присутствует чистота божественного мира (Friede). В «ch» — жертвенная воля божественной любви.

Добрый знак действенности наших медитаций, если мы начнем теперь учиться выговаривать слово «Я» с совершенно другим ощущением даже в повседневной жизни. Евангелист Иоанн не желал употреблять слово «Я» применительно к себе, после того как услышал его из уст Христовых. Он именует себя только описательно: «ученик, которого любил Иисус». Мы живем во времена эгоизма. И этому времени мы обязаны принести избавление — сначала в нас самих. Так случится, когда мы по–новому произнесем слово «Я» в нашем собственном чувстве жизни, а главное, в нашем собственном существе. Всякий раз, когда мы говорим «Я» или бываем «Я», в нем может жить Христос с миром и любовью.

6

Вечером непременно возьми с собою в постель какое?нибудь памятное место из Священного Писания. И как чистое животное, пережевывая его, усни тихонько. Пусть отрывок будет невелик, скорее даже мал, но хорошо продуман и понятен. И когда ты встанешь утром, ты обретешь его как наследие вчерашнего дня».

Многие из читателей, наверное, узнали рассуждения Лютера о медитации. Так он писал, обращаясь к священникам в своем «Ratio vivendi sacerdotum» («Как подобает жить священникам»). В этом рассуждении, как часто у Лютера, встречаются два времени. От своего католического прошлого он еще сохранял связь с медитацией, какую с величайшей серьезностью культивировали в монастыре. Но из стилистики уже выглядывает и по–бюргерски уютное христианство, каким оно стало позднее, когда возникла опасность протестантизма. От героического усилия, которым отмечена всякая медитация, здесь ощущается немногое. Хотя Лютеру было хорошо знакомо это героическое усилие, особенно в молитве. Но все же нужно обратить внимание на то, как здесь прорывается иное настроение.

Примечателен, однако, сам образ пережевывания — сколь ни низменна сфера, из коей он заимствован. В медитации слово или образ действительно проникается субстанцией нашей собственной человеческой сущности — и проницает нас субстанцией своей сущности. Чем интенсивнее мы способны медитировать, тем больше выступает второе. Идет процесс духовного усвоения. Тот же процесс, что и в образе Лютера, но на более высокой ступени. Поэтому некоторым подобный образ непосредственно поможет усвоить правильный способ медитирования. А с добавлением «хорошо продуман и понятен» обязательно произойдет и включение в настоящую медитацию.

Здесь мы остановимся на вопросе, который ставит молодой, успешно медитирующий читатель этих писем: не опасно ли медитировать непосредственно после сна, ведь человек в горизонтальном положении совсем не таков, как в положении вертикальном. В этом положении, будучи преимущественно человеком обмена веществ, он может, конечно, без затруднений погрузиться в духовные переживания, но эти переживания поднимаются в виде грез из его нижней жизненной системы. Опасность действительно существует, и полезно обратить на нее внимание. В древней Индии это ощущали, наверное, еще отчетливей. Однако результат европейского развития в том и состоит, что человек способен во многом не зависеть от внешних обстоятельств, в том числе и от положения тела. Вопрос в том, в состоянии ли мы лежа медитировать духовно и интенсивно. Опыт говорит, что это возможно. В большинстве случаев, конечно, не без упражнения и не без усилия. Человек сам заметит, что поможет себе, положив голову чуть повыше и при этом не нарушая духовного настроения ночи. В особенности, если желаешь глубоко пережить ночь в своем сознании, полезно не слишком менять ночное покойное положение тела. Каждый может сам проверить, что для него приемлемо. В любом случае правильно будет исполнять медитацию в сознании не менее, а более интенсивном, бодрственном и светлом, чем дневное, и входить через медитацию именно в такое сознание. До какой степени может быть просветлено и одухотворено человеческое сознание, поначалу не имеют ни малейшего представления.

Это касается прежде всего медитаций, о которых у нас теперь пойдет речь. Если семь глаголов «Я есмь» служили освящению мыслей, то теперь мы обращаемся в особенности к освящению чувств. Что делается сегодня для того, чтобы облагородить человеческое чувство? Подсознательно многое совершается через искусство. И, наверное, можно при помощи великих произведений искусства построить систему самовоспитания, подобную той, какую мы строим на основе Евангелия от Иоанна. Тот, кто ежедневно в течение пяти минут будет находиться под воздействием Сикстинской Мадонны, за три года полностью преобразится. Он всем своим существом впитает единственную в своем роде, прекрасную богочеловечность этой картины.

Но коль скоро образы оказывают сильнейшее воздействие на эмоциональную жизнь, то самыми сильными и действенными являются образы событий из жизни Христовой, представленные в Евангелиях, если мы сами выстроим их в себе. Ни один художник в мире не сумел нарисовать их как должно. Это мы ясно осознаем в конце наших рассуждений. Но, быть может, и хорошо, что мы должны сами сформировать эти образы в своей душе. Благодаря этому они будут свободнее, подвижнее, личностнее и таинственнее, нежели в том случае, когда некий художник проведет нас к ним через свою душу.

Ничто не очистит, не преобразует и не обожествит жизнь наших чувств так, как издревле проверенный путь через семь ступеней страстей Христовых. Но мы проходим этот путь совершенно иначе, нежели средневековые монахи. В монастырях, прежде чем погрузиться в переживание страстей Христовых и воскресения, монахи двенадцать недель подвергали себя воздействию двенадцати предыдущих глав Иоаннова Евангелия. В них же содержатся и первые пять глаголов «Я есмь». Но совершенно другое дело, когда сперва целенаправленно обретается «Я», как пытались это сделать мы. Тогда человек больше защищен от сугубо эмоционального и глубже входит в духовное. В средние века, именно потому, что свободная мысль была еще затемнена, христианское чувство развилось до поразительных высот величия и чистоты. В этом и состояла задача эпохи. Коль скоро мы хотим не утратить, но, напротив, вновь обрести такое чувство, то достижимо это ныне лишь через бодрственное, сознательное, сильное «Я», какое возможно благодаря новому времени. Тем самым эмоциональная жизнь приобретает другой характер — большую одухотворенность и всемирность.

Рассматривая жизнь своих чувств, мы скоро поймем, как сильно она нуждается в очищении и самовоспитании. Ведь именно из чувств нередко как бы само собой возникает воление. Хоть и кажется, будто эмоциональная жизнь как полная наша собственность целиком заключена в нас, она?то и есть почва, из которой произрастает наша внешняя жизнь. Душа, преисполненная высоких ощущений, — если ощущения эти здоровы и сильны — без особых усилий будет придерживаться возвышенного образа жизни.

Можно заняться воспитанием своей внутренней жизни следующим образом: брать одно чувство за другим и, так сказать, делать каждому прививку. Но куда полезнее и надежнее направить в душу новые, могучие чувства и промыть ими все содержание души, вымыв из нее все лишнее. Даже тот, для кого Христос еще не значит столько, сколько значит для нас, ощутит перед страстями Христовыми благоговение, которое в какой?то мере позволит ему стать нашим спутником.

Новое чувство, пришедшее в мир благодаря христианству, называется любовью. Почитайте писания дохристианских времен и обратите внимание на то, что солнце любви еще просто не взошло. Даже в буддизме с его доброй мягкостью ко всем существам только разгорается заря.

Но, войдя в человеческие души, любовь смешалась со всем, что там было прежде. Так она сама замутилась до неузнаваемости. Это касается весьма многого из именуемого «христианской любовью». Ныне зачастую складывается впечатление, что не христианская любовь преобразила сердца, но сердца преобразили христианскую любовь. Часто она — фальшивый миссионерский пыл, который совершенно не считается со свободой другого человека и потому не видит и не достигает его истинного «Я». Часто она — слезливая сентиментальность, способная внушить лишь отвращение к слову «любовь». Иногда — новые хлопоты, в которые человек, по сути, бежит от самого себя, а иногда — дурное любопытство, всюду сующее свой нос. Не редкость и раболепное самозабвение, именуемое «беззаветной преданностью», как и иная форма самоутверждения, когда христианством прикрывают стремление уподобить всех людей своей персоне. Грустно наблюдать, как под маской христианской любви распространяется самый скверный эгоизм, даже и не помышляющий действительно участвовать в судьбе ближних, а тем более жертвовать ради них жизнью. Ничто так не нуждается ныне в очищении, как сама христианская любовь.

Высокий, чистый дух любви Христовой ощущают еще очень и очень немногие. И все?таки Христос позаботился именно о воспитании любви со всею осмотрительностью и отчетливостью, как бы предвидя опасности, о которых мы говорим. Достаточно припомнить, как редко Он вообще произносит слово «любовь», а если и произносит, то в какой связи. Например, едва только речь заходит о любви, как Он тотчас рассказывает притчу о добром самарянине, содержащую целый катехизис любви, но не в форме поучения, а в форме образа, деяния. Или как Он Сам в конце жизни, прежде чем говорить о любви, наставляет Своих учеников поступком — омовением ног.

Все это способно помочь нам с должным благоговением приблизиться к первой остановке на пути Христовом. И вновь мы, как раньше, будем строить медитацию, не слишком вдаваясь в подробности, а ограничиваясь лишь общими указаниями. Тогда каждый самостоятельно решит, как ему оформить свою медитацию. Он приобретет собственный опыт и найдет собственный путь. Если бы мы, как желают некоторые, изложили свои предложения во всех подробностях, читателю было бы трудно отрешиться от них. Его образы подверглись бы определенному окоченению, и ему было бы нелегко отыскать свое собственное, чтобы затем развивать его и наполнять жизнью. Читателю необходимо приложить усилия, чтобы самому сделать последний шаг.

Но позволительно дать совет: хорошо бы сначала во всех подробностях, живо представить себе историю с омовением ног (Ин., 13: 1 — 35) и принять ее в себя. Для того она нам и дана. Во всех деталях запечатлелась она и в душе рассказчика: Иисус встал, снял с Себя, верхнюю одежду, взял полотенце и препоясался. Так Учитель облекся в одежду раба. Все эти детали с течением времени наполнялись для евангелиста все большим смыслом и становились все прозрачнее.

Но детали должны лишь подводить к величественному главному предмету, к чудесному духу служения, явленному здесь Христом. Если человек вживе преисполнится этого духа, он может представить себе, что вдыхает этот дух, как воздух при глубоком вдохе. Согласно исследованиям духовной науки, чувствование теснейшим образом связано с так называемым «средним человеком», который обитает прежде всего в «ритмической системе» легких и сердца. И действительно, именно медитации чувства могут быть пропущены через все пять органов чувств, поднимая их на более высокую ступень. В упражнениях иезуитов, в «Exercitia spiritualia» («Духовных упражнениях») Игнатия Лойолы, преисподняя последовательно переживается всеми органами чувств: сначала имагинативно видят мучения проклятых, затем слышат их вопли, обоняют дым и т. д. Здесь же, в медитации, подобной омовению ног, можно как бы более высокими органами чувств вправду воспринять небо. И не нужно думать, будто для того, чтобы стать вполне восприимчивым к небу, следует сначала отдельно пройти через преисподнюю. Вместе с небом человек одновременно ощущает и преисподнюю — коль скоро он несет ее в себе, — находящуюся вне неба: насквозь проникнутое злом существо, которое как раз и не есть небо.