Глава четвертая

Глава четвертая

Прошло около трех недель со времени только что описанного нами разговора. Однажды утром Нара объявила, что все приготовления закончены, и что на следующий же день они уедут из замка.

Весь остальной день мужчины посвятили приведению в порядок лаборатории и укладке вещей, которые собирались взять с собой. Одним словом, они хотели все устроить на время своего долгого отсутствия.

На следующее утро слуга Супрамати подал своему господину новое платье, значительно разнившееся по своему виду и покрою от тех, какие он обыкновенно носил.

– Это последняя лондонская мода, ваша светлость, – сказал Тортоз, заметив недоверчивый взгляд своего господина. – Посмотрите! Мой костюм имеет такой же покрой.

– Гм! Как я вижу, мода значительно изменилась. Очень любопытно взглянуть на костюм Нары, – проворчал Супрамати, застегивая длинный суконный сюртук цвета летучей мыши.

Затем, схватив остроконечную фетровую шляпу, он почти бегом направился в комнату жены.

Нара стояла перед зеркалом и оправляла шляпу. На ней было надето узкое суконное платье с разрезами по бокам, что позволяло видеть панталоны с буфами, черные чулки, рельефно вырисовывавшие ноги, и маленькие башмачки с высокими каблуками.

– Нара! На кого ты похожа? Твое платье неприлично, а эта шляпа с тремя перьями и громадным бантом просто смешна! – вскричал Супрамати.

– Это – последняя парижская мода! – уверенно ответила молодая женщина.

Затем с насмешливой улыбкой она прибавила:

– Не воображаешь ли, что ты красив в этом халате и остроконечной шляпе? Ты положительно похож на расфрантившегося жида из Галиции. А ты еще не хотел вернуться в свет и посмотреть, что там делается!

– Черт возьми! Я начинаю верить, что мы встретим там не один сюрприз, – со смехом возразил Супрамати.

Позавтракав с Дахиром, одетым в такой же костюм, как и Супрамати, все трое вышли. Во дворе их дожидались фургон, запряженный парой, и изящный экипаж без лошадей, кучер которого сидел сзади на высоком сидении.

Автомобиль быстрее, чем лошади, помчал наших путешественников к небольшой станции железной дороги.

Пустынная местность, окружавшая замок, не изменила своего вида, но деревни, которые они при приезде видели вдали, необыкновенно разрослись, а высокие дымящиеся трубы указывали, что здесь возникли фабричные центры.

Станция тоже сильно изменилась. Из маленького строения, затерянного в окружавшем его просторе, она превратилась в громадный вокзал, выстроенный исключительно из железа и стекла, и стояла теперь в центре нарядного городка, большие дома и изящные, окруженные садами коттеджи которого раскинулись далеко вокруг.

Задумчивым и все более и более удивленным взглядом смотрел Супрамати на то, что его окружало, и в нем с каждой минутой крепло подозрение, что он провел в старом замке гораздо больше времени, чем предполагал.

Первое время своего пребывания в Шотландии Супрамати получал и читал журналы, но затем, увлекаясь все более и более своими занятиями, он стал пренебрегать этим чтением. Политика потеряла для него всякий интерес, светские события, волновавшие общество, с которым у него не было уже ничего общего, сделались для него безразличны и даже противны. Но в настоящую минуту им овладело желание снова ознакомиться с современной жизнью, и как только они вошли в вокзал, он стал искать глазами газетчика.

Газетчика нигде не было. Зато он увидел большой павильон, вращавшийся вокруг своей оси. В каждом отделении, на которые был разделен павильон, находились номера нескольких журналов. Внизу отделений был устроен автоматический аппарат, указывавший цену журнала.

Минуту спустя Супрамати держал в руках номер газеты «Таймс» и жадно искал глазами дату дня.

Вдруг он побледнел и сложил газету. Нервная дрожь пробежала по его телу. Он прочел: 30 сентября 1940 года, а в старый замок он приехал в августе 1900 года. Следовательно, со времени его прибытия в Шотландию прошло сорок лет, а не четыре или пять, как он думал.

Возможно ли это? Не грезит ли он?

Супрамати не имел времени решить этот вопрос, так как в эту минуту без всякого шума к платформе подошел поезд с локомотивом совсем иной конструкции. Так как остановка была очень коротка, Нара, по-видимому, нисколько не взволнованная, взяла мужа под руку и увлекла его к одному из вагонов, куда все трое поспешно вошли.

Пораженный Супрамати бессильно опустился в кресло и на минуту закрыл глаза. У него кружилась голова. Он никак не мог прийти в себя от волнения, перенесенного им, когда узнал, что почти полвека прожил в лаборатории. Снова им овладели сомнения.

Он поспешно вынул из кармана бумажник и стал в нем рыться. Супрамати помнил, что там у него хранились некоторые бумаги, помеченные числом, относившимся ко времени его отъезда в Шотландию. Первый листок, попавший ему в руки, оказался счетом на несколько покупок, сделанных им накануне их отъезда из Венеции. Он сравнил дату счета с датой газеты. Не могло быть ни малейшего сомнения: он незаметно для себя прожил сорок лет в лаборатории, и теперь ему уже семьдесят четыре года. Кто поверит этому? Еще сегодня утром, одеваясь, он любовался в зеркале своим юношеским видом. Впрочем, он знал, что его юность вечна, а в сравнении с летами Нары он был моложе грудного младенца. Однако, несмотря на столько протекших веков, нежная красота его жены не претерпела никакого изменения, и только глаза ее, задумчиво устремленные в пространство, выдавали иногда утомление и разочарование долгой жизнью. Очевидно, работа сокращает время, и Нара была глубоко права, говоря, что для бессмертных более, чем для всякого другого человека, труд служит якорем спасения.

В эту минуту Супрамати почувствовал какое-то теплое веяние. Он поднял глаза и встретил любящий взгляд жены, которая улыбалась ему, грустно и лукаво.

Супрамати выпрямился. Он провел рукой по лбу, как бы желая отогнать докучавшие его мысли, и весело сказал:

– Простите меня, друзья, что я, несмотря на все ваши уроки, никак не могу отделаться от прежних глупостей. Такой пустяк, как быстро и незаметно пролетевшие сорок лет, причинил мне головокружение и я с ужасом высчитал, что мне теперь уже семьдесят четыре года. Но вот все уже и прошло. Я снова нахожусь на высоте моего положения и постараюсь как можно скорей ознакомиться с действительностью. На будущее время я всегда буду стараться поддерживать сношения с миром, чтобы не казаться среди людей выходцем с того света.

– Все мы в первый раз пережили такие же сюрпризы и отлично понимаем тебя, – ответил, смеясь, Дахир.

– А теперь читай свою газету, чтобы хоть немного ориентироваться, – прибавила Нара.

Супрамати углубился в чтение, но разобраться было гораздо труднее, чем он предполагал. Очевидно, глубокие перемены произошли в политическом устройстве мира. Имена людей, управлявших судьбами народов, были совершенно незнакомы Супрамати. Но что особенно ясно бросилось в глаза ученому и будущему магу, так это тот неоспоримый факт, что более чем когда-нибудь случай царит на земле, что еще беспощаднее сильный гнетет и эксплуатирует слабого, и что жестокий эгоизм давит общество, уравнивая все положения и выдвигая одно только божество – золото.

В Лондоне наши путешественники пробыли всего неделю. Дахир и Супрамати употребили это время на то, чтобы ознакомиться с событиями, совершившимися в течение протекавших сорока лет. Что же касается Нары, то она, казалось, была лучше осведомлена обо всем и занялась разыскиванием некоторых лиц, судьбою которых интересовалась.

Супрамати тоже хотел посетить свою бывшую квартиру, но древнее здание времен Кромвеля исчезло вместе со своим садиком, уступив место колоссальному пятнадцатиэтажному дому; а сам квартал, некогда бывший окраиной, очутился в центре громадной части города, разросшегося во все стороны.

Клиника для душевнобольных еще существовала, но была втрое больше, чем прежде, и переполнена больными, ввиду того, что случаи душевных заболеваний возрастали из года в год в пропорциях, внушающих серьезные опасения. Как и следовало ожидать, никто, конечно, не помнил доктора Ральфа Моргана.

Супрамати приобрел различные ученые труды и целую коллекцию всевозможных «Review». Тщательно просмотрев приобретенные книги, он быстро ознакомился с историческими событиями, случившимися со времени его удаления от светской жизни, а также составил себе ясное представление о социальном, коммерческом и религиозном состоянии общества на ту минуту, когда он снова появился в нем.

Все, что он прочел, произвело на него невыразимо тягостное впечатление, так как все ясно говорило о падении нравов человечества, которое, обезумев от пороков и жадности, неудержимо, казалось, стремилось к своей гибели.

Несколько гуманных попыток погасить пламя войны кончились полной неудачей. Два раза мир был залит кровью и усыпан трупами. В одну из этих губительных кампаний побежденная Англия потеряла часть своих колоний, к выгоде Америки, которая, подобно пауку, всюду протягивала нити своей ненасытной алчности.

Торг во всех видах служил центром, вокруг которого вращались всецело интересы человечества. Золото - самая ужасная из дьявольских сил – вышло из мрака и открыто, полновластно царило, как единственный кумир вселенной; подрыло троны, расшатало церковь, уничтожило нравственность, заменило справедливость грубым насилием богатства. Самые грязные руки, если они были только вооружены золотом, могли безответственно осквернять самые чистые алтари и глумиться над всяким правом и честью.

По мере того как развертывалась эта печальная картина и яснее вырисовывались все ее подробности, все более глубокая грусть овладевала Супрамати.

Накануне отъезда из Лондона, прочтя отчет о нескольких процессах, в которых продажность суда и бесстыдная несправедливость бросались в глаза, Супрамати с отвращением оттолкнул книги и журналы, с ужасом спрашивая себя, к чему все это приведет.

Вдруг ему вспомнилось древнее предсказание, сделанное одним магом, которое он прочел в очень древней магической рукописи. В его памяти почти дословно восстали пророческие слова:

«Из недр земли явится демон, который сделается могущественным союзником зла. Он будет желт и блестящ, а его вид и аромат будут возбуждать самые низкие страсти.

Неудержимо станет он скользить между рук людей, задерживаясь только у некоторых. Там, где он остановится, будет изобилие удовольствий, наслаждений и почестей, но там же очерствеют человеческие сердца, а божественный огонь угаснет под тяжелой рукой демона, девиз которого будет: «Наслаждение во что бы то ни стало!»

Затем наступит время, когда, наскучив жить лишь у своих избранных, этот ужасный неуловимый демон появится на общественной арене, ища могущества, почестей и обожания.

Возведенный на трон своими адептами и подданными, он все покорит, все купит и насмеется над общим уничтожением.

В своей бессмертной гордости, не сдерживаемый никакой уздой, бессовестный демон потребует, чтобы добродетели пали ниц перед ним, а великие истины служили бы ему, как рабы. Он будет грозить гневом своим подданным, если они не приведут к нему осмеянную, загрязненную добродетель, некогда столь почитавшуюся.

И воля его исполнится. Правосудие, покрытое грязью, с полным золотой пены ртом, связанное грязными руками, потеряет способность провозглашать истину и беспристрастно судить. Любовь, извращенная и продажная, превратится в отвратительный разврат, и ей будут плевать в лицо; милосердие сделается просто предлогом для злоупотреблений, условным термином, чтобы выманивать подачки и пособия у глупцов; наконец вера - эта божественная утешительница – гонимая и осмеянная, не будет больше озарять лучом надежды истерзанные сердца и лица, искаженные сомнением, возмущением и беспорядочными страстями.

В эту эпоху золотой телец будет царить над миром, а у его ног будет пресмыкаться униженное человечество. Тогда настанет минута, когда истинному Богу, Создателю вселенной, наскучат столькие преступления, и Он восстанет на обманщика, который отверг Его, занял Его место, говорил от Его имени и насмеялся над Его светлыми служителями.

И гнев Божий обрушится на это двуногое стадо, и голос, подобно грому, прогремит в бесконечном пространстве:

– Если золотой демон, безумные, составляет для вас все, то оставайтесь с ним и наслаждайтесь его дарами; все же то, что Я дал вам, – Я же и отниму у вас. И Господь созовет все свои творения, не поклонявшихся демону, и спросит их, хотят ли они остаться на земле или предпочитают следовать за Ним.

Тогда спрошенные существа воскликнут со слезами:

– Уведи нас, Господи! Тебе Единому мы поклоняемся и надеемся только на Твое милосердие. Демон – это наш враг и преследователь. Он всюду хватает нас и губит.

И начнется великое переселение. Птицы, рыбы, домашний скот и дикие звери – все, что населяло воздух, воды, леса и равнины, все, что питало, одевало и развлекало людей, исчезнет с земли. Затем исчезнут цветы, деревья и зеленая трава; за ними последуют источники вод и реки. Все они убегут и найдут приют в лоне Предвечного. А бесплодная земля обратится в пустыню, где будут надменно красоваться великолепные дворцы, полные сокровищ, но не будет насущного хлеба.

Тогда при виде надвигающейся со всех сторон смерти крик ужаса вырвется из груди преступного человечества. Человечество воззовет к демону, но тот останется глух к его жалобам и упрекам, так как он был велик, могуществен и насмешлив только до тех пор, пока эксплуатировал созданную Богом природу, пока пользовался и злоупотреблял Его творениями.

Доведенные до отчаяния люди будут кататься по слиткам золота, но тщетно будут они искать пищи; а бесстрастный и беспощадный демон будет глумиться над их бессилием. Они продавшие и унижавшиеся ради горсти золота, не будут уметь даже молиться. Господь же, видя Свои храмы пустыми, а Свое Имя забытым, не смягчит Своего гнева и предаст неблагодарный род сей жестокой смерти, которую тот сам себе уготовил»…

Супрамати вздохнул. Это предсказание вполне сходилось с пророчеством, сделанным Эбрамаром; а все, что он читал и изучал, ясно доказывало ему, что люди быстро стремятся к предсказанной гибели. И ему суждено было быть очевидцем этой ужасной катастрофы, этой страшной агонии целого мира!

– О предатель Нарайяна! И зачем только выпил я соблазнительный кубок жизни? – пробормотал Супрамати.

На следующий день вечером наши путешественники прибыли в Париж, и ожидавший экипаж быстро доставил их во дворец Супрамати.

Электричество заливало улицы почти дневным светом.

Над улицами, по воздушным рельсам, бегали небольшие поезда, переполненные публикой, и всюду высились пятнадцати- и двадцатиэтажные дома. Очевидно, лихорадочная деятельность большого города еще больше возросла.

Супрамати и Дахир решили на следующий же день сделать прогулку по городу, чтобы основательно изучить новую физиономию Парижа. В Лондоне они мало выходили из дома, занимаясь главным образом чтением, предназначавшимся для ориентировки в новом мире, в который они вступали.

Дворец Супрамати нисколько не изменился, из-за его стен по-прежнему виднелась пожелтевшая зелень вековых деревьев. Старое здание имело теперь странный, древний вид и выглядело каким-то анахронизмом среди колоссальных сооружений, давивших его со всех сторон.

Многочисленная прислуга собралась для встречи господ, но это были все новые лица. Все эти слуги, очевидно, имели большие претензии на изящные манеры. Кроме того, начиная с лакея, с достоинством кланявшегося, и кончая одетой в шелковое платье, с часами и кольцами на руках, камеристкой, которая приветствовала Нару придворным реверансом, все слуги, казалось, соблюдали между собой строгую иерархию.

Приказав, чтобы ужин был подан как можно скорей, Супрамати прошел в свою комнату переодеться; но скоро он опять вышел в столовую, где не без удивления увидел какого-то господина, который, очевидно, был дворецким, но имел вид чиновника министерства. Господин этот распоряжался дюжиной молодых людей, которые распаковывали корзины и передавали слугам готовые блюда изысканного ужина.

– Отчего приносят кушанья в корзинах? Разве повар не был предупрежден вовремя о нашем приезде? – спросил Супрамати.

Господин с легким удивлением посмотрел на него, потом ответил с низким поклоном:

– Разве ваша светлость не знает, что даже такие богатые лица, как вы, не могут более держать поваров? Этой категории домашней прислуги уже не существует больше. Есть профессора гастрономии, управляющие пищевыми фабриками, которые и снабжают все население кушаньями.

– Правда! Прожив долго в Индии, где все так консервативно, я еще не успел познакомиться с новыми обычаями Парижа. Много ли таких фабрик? Каким образом они удовлетворяют публику? – с улыбкой спросил Супрамати.

– Фабрики эти, ваша светлость, бывают трех родов: для кухни аристократической, буржуазной и народной. Профессора гастрономии, управляющие заведениями первой категории, получают сто тысяч франков, второй – шестьдесят, а третьей – сорок, но и их помощники также хорошо оплачены. Меню завтраков, обедов и ужинов печатаются каждое утро, а указанные блюда прямо доставляются абонентам при помощи пневматических проводов. По причине отсутствия вашей светлости дворец ваш еще не снабжен такими проводами. Поэтому я приказал доставить ужин носильщикам. Мой контракт обязывает меня наблюдать за всем, что относится к сервировке и столу вашей светлости. Остальное меня не касается.

– Все это прекрасно! Но отчего я вижу здесь столько лакеев? Мне кажется, их слишком много для того, чтобы служить нам троим.

– Это кажется только с первого взгляда. Каждый из этих лакеев – специалист, окончивший курс по своей специальности. Один, например, занимается только напитками и должен знать, какое вино соответствует какому блюду. Кроме того, принято, чтобы в высокопоставленных домах всегда были две смены прислуги, ввиду того, что приемы, многочисленность гостей и необходимость вставать рано, а ложиться поздно, делают службу крайне утомительной, и очень трудно найти людей, которые согласились бы принять на себя такой тяжелый труд. Ваша светлость, надеюсь, ничего не имеет против того, что я прибегнул к обычному способу?

– Напротив, я желаю, чтобы все делалось сообразно принятому обычаю.

В эту минуту в столовую вошел Дахир, а за ним Нара, и все трое сели за стол.

Ужин был великолепно приготовлен, но состоял почти исключительно из мясных блюд, так что наши путешественники, отвыкнув от животной пищи, не решались их есть.

– На будущее время позаботьтесь, Гроспэн, чтобы нам подавали вегетарианские блюда. Надеюсь, что их можно получить на пищевой фабрике? – сказал Супрамати, обращаясь к дворецкому, который с важным видом руководил прислугой.

– Без сомнения, ваша светлость! С завтрашнего же дня ваше приказание будет исполнено. Это тем легче сделать, что большая часть населения вегетарианцы, так как количество скота и дичи уменьшается с ужасающей быстротой.

– Почему? Разве больше не занимаются скотоводством и птицеводством?

– Причины пока не выяснены, но факт несомненен; дичь уменьшается и сделалась необыкновенно редка, а некоторые виды рыб совершенно исчезли.

Супрамати обменялся многозначительными взглядами с Дахиром и женой. Симптомы гнева Божьего стали, значит, уже проявляться…

Супрамати с женой очень поздно легли спать. Вид комнат, которые он занимал, когда начинал новую жизнь «бессмертного», и многочисленные вещи, напоминавшие различные случаи во время его пребывания здесь, вызвали веселый и оживленный разговор. Нара не без лукавства спросила Супрамати, не думает ли он разыскать свою бывшую пассию – Пьеретту, – и даже предложила ему воспользоваться магическим зеркалом, чтобы он мог легче найти ее соперницу.

– Злая! В настоящее время соперница не может быть опасна. Что же касается магического зеркала, то я не хочу им пользоваться в своих поисках. Забудем на время и наши занятия, и магию, а будем прибегать только к обыкновенным человеческим средствам. Завтра же наведу справки о бедном виконте де Лормейль, который за это время должен был наделать много долгов, о Пьеретте, о Лилиане и о доброй Розали. Сопровождать себя я прикажу моему секретарю, который явится завтра.

– Он будет, вероятно, иметь вид, по крайней мере министра, – со смехом заметила Нара.

На следующее утро явился секретарь, скромный и симпатичный молодой человек, очень понравившийся Супрамати, и тот взял его с собой на экскурсию. Кроме того, ему нужно было побывать в различных банках, чтобы свести счеты и взять необходимую сумму.

На этот раз они ехали на лошадях. От своего управляющего Супрамати узнал, что он владеет превосходной конюшней, но что этот способ передвижения является теперь только прихотью знатных господ.

По мере того, как они проезжали по хорошо знакомым ему улицам, Супрамати все больше убеждался, какой громадный шаг вперед сделали роскошь и комфорт. Всюду действовали электричество и пар, а машины сделали почти ненужным труд человека. А между тем люди не казались счастливее; бледные и истощенные лица, истрепанные одежды и все признаки нищеты встречались на каждом шагу.

– Великий Боже! Сколько бедноты! Неужели не стараются помочь беде, или общественная благотворительность не в силах облегчить участь несчастных? – спросил Супрамати.

– Общественная благотворительность, ваша светлость, совершенно не в силах бороться с ужасающей нищетой, а социальный вопрос обострился больше чем когда-нибудь, – ответил секретарь. – Капиталы финансистов и промышленников достигли колоссальных размеров. Жизнь страшно вздорожала, а предметы самой первой необходимости достигли неслыханных цен. Люди среднего состояния уже не могут жить, как прежде, и поэтому борьба за существование сделалась беспощадной. Один Господь знает, что готовит нам будущее!

В эту минуту они проезжали мимо собора Богоматери. Древний собор имел заброшенный вид, и двери его были заперты.

– Отчего собор заперт? – спросил Супрамати.

– Собор всегда заперт во избежание кощунства или святотатства. Кроме того, Божественная служба совершается только по воскресеньям и большим годовым праздникам; но притом совершается, как говорится, за семью замками.

– Но по каким же причинам делается все это?

– По многим, ваша светлость! Во-первых, публичное отправление христианского культа воспрещено. Приход, не получающий более от государства содержания, сделался малочисленнее; число верных тоже уменьшается из года в год.

– Всех обуяло «свободомыслие»? – спросил усмехаясь Супрамати.

– Не совсем. У нас бесчисленное количество сект. Буддисты очень многочисленны и имеют много храмов. Что же касается синагог, то в одном Париже их насчитывается около двухсот. Очевидно, восточные народы крепче держатся своих религий, чем мы, – с горечью закончил секретарь.

– Ваши слова заставляют меня предполагать, что вы принадлежите к числу ревностных христиан.

– Да, ваша светлость! Я принадлежу к древней семье, которая остается твердой в вере своих отцов и прежних основах вероучения. Такие семейства еще встречаются, но их очень мало.

Только на следующий день Супрамати стал разыскивать своих прежних знакомых.

Прежде всего, он навел справки о Розали Беркэн. Она умерла лет пятнадцать тому назад, но ее помнили в квартале и, очевидно, жалели эту скромную благодетельницу бедных.

Ни о Пьеретте, ни о Лормейле Супрамати ничего не мог узнать. Отель виконта уже лет двадцать как был продан за долги и с тех пор он сам исчез.

Все попытки найти кого-нибудь из прежних знакомых были также бесплодны. Супрамати уже отчаялся найти какую-нибудь живую нить, которая связывала бы его с прошлым, как вдруг узнал в артистическом клубе, что бывший тенор Пэнсон был еще жив и получает пенсию от общества драматических и оперных артистов.

Супрамати взял адрес и тотчас же отправился в отдаленное предместье, где жил Пэнсон.

Ехать Супрамати пришлось далеко. Местожительство бившего тенора находилось в предместье Парижа. Здесь встречались еще маленькие домики, окруженные садами, что придавало этой окраине деревенский и патриархальный вид.

Здесь жил скромный и работящий люд: небогатые или отставные служащие, гувернантки, приказчики и конторщики. Каждое утро целый рой велосипедов уносил весь этот народ в большой город, на их дневные занятия.

Домик, где жил Пэнсон, стоял уединенно, а сад при нем был окружен высокой стеной. Дверь Супрамати открыла молодая девушка. Сначала она объявила, что ее дедушки нет дома, но, окинув взглядом изящного посетителя и его великолепный экипаж, она пригласила Супрамати войти, прося подождать, пока она предупредит дедушку.

– Я попросил бы вас, сударыня, указать мне только, где находится господин Пэнсон. Я его старый знакомый и хотел бы сделать ему сюрприз.

Девушка провела его в сад, большая часть которого была занята огородом. Указав ему мужчину, одетого в нанковый жакет, с большой соломенной шляпой на голове, она сказала:

– Вот дедушка!

Затем она скромно удалилась.

Подойдя ближе, Супрамати увидел, что прежний певец был занят срезыванием артишоков. Большая корзина, стоявшая около него, была уже наполнена огурцами, кочанами капусты и другими овощами.

Несмотря на свои восемьдесят лет, это был еще очень бодрый и сильный старик.

При виде посетителя он пошел ему навстречу, и вдруг попятился, глухо вскрикнув. Садовый нож выпал у него из рук.

– Что же, Пэнсон? Я испугал вас, или вы меня не узнали? – спросил Супрамати, улыбаясь и протягивая ему руку.

– Клянусь Бахусом! Я думаю, что узнал вас. Таких людей, как вы, не забывают! Если же вы меня и испугали, то в этом нет ничего удивительного. Вот уже – да простит меня Господь, – прошло сорок лет, как мы не видались: следовательно, по законам природы, вам должно было бы быть лет семьдесят, а я знаю, как тяжело ложатся на плечи такие года. Вы же остались таким, каким и были – красивым тридцатилетним молодым человеком. После этого, если вы и не сам дьявол, то, во всяком случае, должны были получить от него средство, чтобы не стареть.

– О! В моей наружности дьявол ни при чем. Только мы, индусы, стареем не так быстро, – со смехом ответил Супрамати.

Видимо, польщенный этим посещением, артист отвел своего гостя на небольшую, прилегавшую к дому террасу, и до тех пор не успокоился, пока не угостил его стаканом вина и сигарой.

Говорили о прошлом и настоящем. Супрамати стал расспрашивать о различных лицах, знакомых им обоим. Большая часть из них уже померла, когда же речь зашла о виконте, лицо старика омрачилось.

– О, да! Я знаю, что с ним случилось. На свое несчастье он еще жив, но не думаю, чтобы долго протянул. Ваш приезд для него – истинное благодеяние; я знаю вашу щедрость. Раз вы его разыскиваете, то, конечно, облегчите его последние дни.

– Таково, действительно, мое намерение. Но по какому стечению обстоятельств он впал в нищету? Где живет он?

– Здесь недалеко, во флигеле одного домика, где одна благодетельница-вдова дает убежище беднякам той же категории, т. е. я хочу сказать – разорившимся светским людям. Вы, вероятно, помните, что Лормейль любил хорошо пожить и притом еще был игрок. Перед своим отъездом вы щедро наградили его; но в течение нескольких лет он снова все спустил, а кредиторы продали его имущество, и он остался, таким образом, на улице.

Все отвернулись от него, так как он был скомпрометирован в некоторых неблаговидных поступках. С тех пор он вел довольно темную жизнь: был крупье в Монако, затем служил агентом в каком-то страховом обществе и, наконец, стал клерком. Одним словом, спускаясь со ступеньки на ступеньку, он дошел до нищеты и совершенно больным был подобран благотворительницей, о которой я вам говорил.

Все это я узнал случайно и навестил его. С тех пор мы, по мере наших сил, помогаем ему, так как он нуждался положительно во всем. Моя дочь и внучка каждый день носили ему суп и из двух старых юбок сшили ему халат. Мы сами не имеем лишнего, но очень уж тяжело видеть в таком положении человека, знавшего лучшие дни.

Жалость и участие сжали сердце Супрамати.

– Далеко это отсюда? Не будете ли вы любезны проводить меня к виконту?

– Это в двух шагах, и я с удовольствием провожу вас, – любезно ответил Пэнсон.

Полчаса спустя оба они вошли в полуразвалившийся домик и темным узким коридором прошли в грязную и сырую комнату. Вся меблировка состояла из старого стола, двух деревянных скамеек и грубой кровати, на которой лежало человеческое существо, покрытое каким-то истасканным одеялом.

– О, несчастный! – подумал Супрамати, вспоминая роскошную квартиру изящного кутилы.

Подойдя к кровати, Супрамати наклонился над человеком, лежавшим с закрытыми глазами. Взглядом врача он сразу определил, что перед ним лежит умирающий; но Супрамати никогда не узнал бы Лормейля в этом иссохшем скелете, обтянутом кожей, похожей на пергамент и изборожденной глубокими морщинами.

– Виконт! – сказал он, дотрагиваясь до похолодевшей руки умирающего.

При звуке этого звучного и металлического голоса Лормейль вздрогнул и выпрямился, точно под действием гальванического тока. С минуту потускневшие и стеклянные глаза его недоумевающе смотрели на Супрамати, а затем вспыхнули радостным огнем. Протянув к нему свои дрожащие руки, виконт вскричал, дрожа всем телом:

– Супрамати! Мой великодушный покровитель!…

– Мой бедный друг! Как я жалею, что не приехал раньше или, по крайней мере, не знал, что вы так несчастны. Но не отчаивайтесь: все переменится, и я приму меры, чтобы ваша жизнь была бы окружена покоем и комфортом.

Выражение глубокой горечи скользнуло по бледному лицу умирающего.

– Благодарю вас, Супрамати, за великодушные намерения; но в этом мире мне нужен только гроб. Я преступно расточил свою жизнь и свое добро – и был жестоко наказан за это такой долгой жизнью и неслыханной нищетой. Я терпел голод и холод, ночевал по большим дорогам, просил милостыню и питался корками, которые бросали собакам…

Судорожные рыдания помешали ему говорить, но, быстро овладев собой, он продолжал хриплым и отрывистым голосом:

– Умереть… умереть… Я только этого и жажду. Послушайте, Супрамати! Если уж вы хотите оказать мне последнее благодеяние, то прикажите прилично похоронить меня, чтобы мое тело не бросили в общую могилу.

Глубоко взволнованный, Супрамати крепко пожал руку виконта.

– Клянусь вам в этом! Если же вы имеете еще какое-нибудь желание относительно вашего погребения, то выскажите мне его, и я все исполню в точности.

– Благодарю вас! В таком случае я желал бы быть похороненным на кладбище в моем поместье. Там, в этом холщовом мешке, вы найдете бумаги, содержащие необходимые указания. В этом имении я родился, там находятся могилы моих родителей и…

Голос старика перешел на шепот, лицо мертвенно побледнело и, охваченный внезапною слабостью, он опрокинулся на кровать.

Супрамати сочувственно и, видимо, что-то соображая, смотрел на виконта. Он испытывал глубокую жалость к этому грешнику, так жестоко наказанному, и в то же время у него мелькнуло желание спасти его при помощи нескольких капель эликсира жизни. Он тоже был умирающим, – и вот к нему явился незнакомец, спас его и сделал богатым, независимым и ученым. Может быть, и виконт, очищенный страданием, раскается и тоже сделается исследователем.

Никакой закон, никакое условие не запрещало адепту и обладателю первоначальной эссенции пользоваться ею по своему усмотрению и расширять цепь членов братства. Дахир говорил ему, что никакой ответственности не падает на того, кто, «под влиянием великодушного порыва или жалости», обессмертит людей, часто взятых наудачу, без всякого выбора.

Супрамати уже опустил руку в карман, чтобы достать крошечный флакон с таинственным веществом, как вдруг новая мысль остановила его.

Действительно ли он окажет благодеяние виконту, если даст ему бесконечную жизнь? Что, если, оказавшись способным к серьезному труду, он, будучи здоровым, и обладая громадным состоянием, снова впадет в свои прежние пороки и сделается вторым Нарайяной, еще более презренным и мелочным, чем первый? Не был ли виконт истинным представителем типа ленивого и развращенного люда, который, живет только для наслаждения и готов лобызать всякую, самую грязную руку, если только та дает ему золото? Нет! Мудр закон, уносящий в загробную жизнь порочные и бесполезные существа.

Все эти размышления, которые так долго описывать, длились всего несколько секунд. Бросив последний взгляд на почти неподвижно лежавшее перед ним тело, Супрамати повернулся и с глубоким вздохом вышел из комнаты.

Прежде чем сесть в экипаж, Супрамати поблагодарил Пэнсона, попросил его нанять для виконта приличное помещение и сделать все для облегчения его последних минут; он просил его также взять бумаги виконта, чтобы можно было исполнить последнее желание несчастного и похоронить его рядом с его родителями. Отставной певец принял поручение и обещал известить его, как только виконт скончается, что не могло долго заставить себя ждать.

С тяжелым сердцем направился Супрамати домой. Несмотря на убеждение, что он поступил хорошо, ему казалось, будто он подписал смертный приговор, и это тяжелое впечатление давило его весь остальной день.

Только вечером, оставшись наедине с Нарой, он рассказал ей, в каком положении нашел виконта и все, что прочувствовал и передумал по этому случаю.

Молодая женщина, задумчиво и печально слушавшая мужа, дружески пожала ему руку.

– Ты хорошо поступил, Супрамати, и не можешь упрекать себя за то, что не сохранил бесполезную и преступную жизнь, на несчастье самому этому человеку, совершенно неспособному к тяжелому испытанию почти вечной жизни.

Не забывай, что, не желая быть таким же, как Нарайяна, необходимо настойчиво трудиться и разрешать тяжелую проблему: спиритуализоватъся заживо.

По правде сказать, наша судьба ужасна, и адептам не следует слишком увеличивать наши ряды. У меня самой лежит на совести несколько подобных грехов, но я давала эссенцию жизни только людям полезным и трудящимся, которые настойчиво и энергично поднимаются по узкой тропинке прогресса. А ты, не подумавший сохранить для бедных полезную жизнь Розали, – ты оплакиваешь, что не дал бессмертия негодяю!

– Это же самое говорил я сам себе. Но не знаю, почему мне было так тяжело видеть, как умирает этот человек, когда я знал, что в моих силах спасти его.

– Ты оказал бы ему очень плохую услугу. Бесконечная жизнь иногда бывает невыносимой казнью для людей, не способных приспособиться к ее необыкновенным условиям.

По этому поводу мне вспомнился один эпизод, который я сейчас расскажу тебе, и виновником которого был Нарайяна, неисправимый в своем преступном легкомыслии, несмотря на все, что он знал и видел из тайн жизни.

То, что я хочу тебе рассказать, произошло около 1340 или 1350 года. Мы провели с Нарайяной несколько месяцев в Италии и направлялись в Баварию, где он владел небольшим замком, от которого теперь не осталось и следа. Там Нарайяна намеревался заняться некоторыми магическими опытами вместе с одним из наших, жившим в окрестностях.

Хотя мы и пользовались всем комфортом, доступным в ту эпоху, тем не менее путешествовали крайне медленно, так как дороги были отвратительны и на ночь приходилось останавливаться.

Однажды, проезжая по Тиролю, мы захвачены были ужасной грозой и очутились в страшном затруднении, так как, насколько нам было известно, нигде поблизости не было никакого жилища. Вдруг один из конюших, уроженец страны, предложил нам проводить нас в небольшой замок, находившийся недалеко, но стоявший в стороне от большой дороги.

Нарайяна с радостью согласился, и тот повел нас крутыми окольными тропинками в уединенную долину к небольшому замку, лепившемуся на скале.

Мы были приняты с распростертыми объятиями владельцами замка, людьми простыми, добрыми и гостеприимными.

Все семейство состояло из рыцаря, его жены, троих детей и нескольких слуг патриархального вида.

Во время завязавшегося после ужина разговора Нарайяна стал расспрашивать рыцаря про жизнь и желания, какие имеет он сам и его жена.

Супруги ответили, что чувствуют себя вполне счастливыми. Прекрасный виноградник дает им достаточно вина, с полей они снимают необходимый хлеб, замок по своей солидности и положению вполне безопасен, дети добры и здоровы, владелица замка – образец жены и хозяйки и, наконец, слуги – все люди честные и преданные.

– Господь, по доброте своей, все даровал нам. Одно, что беспокоит нас, так это то, что время все это изменит, что мы и наши слуги состаримся, что дети вырастут и оставят наше гнездо, и что смерть нас разлучит. Если бы случилось чудо и все могло бесконечно оставаться в таком же положении, если бы ни смерть, ни старость не грозили нам, – то все наши желания были бы исполнены, – со смехом закончил добрый рыцарь.

Я заметила странную улыбку, скользнувшую по лицу Нарайяны, но сразу не обратила на это никакого внимания. Даже позже, когда он рылся в багаже, у меня не зародилось никакого подозрения.

По просьбе наших хозяев мы отложили свой отъезд до следующего дня. Решено было, что мы уедем после обеда. Когда Нарайяна, садясь за стол, объявил, что и он в свою очередь хочет угостить любезных хозяев несравненным вином, какого они, без сомнения, никогда не пили, мною овладело предчувствие, и я сделала ему по-гречески замечание.

Нарайяна мне ничего не ответил, но со своим обычным упрямством тотчас же взял принесенную бутылку и наполнил кубки всех обедавших, не исключая детей. Кроме того, он попросил позволения угостить и слуг, что ему и было любезно разрешено.

Я была страшно взволнована и колебалась, не будучи в состоянии поверить, чтобы он злоупотребил доверием этих несчастных; но не успела я еще принять какое-нибудь решение, как вся компания осушила кубки. Увидев, что все упали, точно пораженные молнией, я поняла, что несчастье свершилось.

– Что ты сделал? – с негодованием вскричала я.

– Что я сделал? Дал им желанное счастье: они не состарятся и не умрут, – ответил он, смеясь.

Затем, намочив в ужасной влаге кусок хлеба, он дал его съесть двум охотничьим собакам, лежавшим под столом.

Когда час спустя мы уезжали, двое слуг, которые нас провожали и не получили рокового угощения, сочли своих господ мертвецки пьяными. Нарайяна подтвердил их догадку и приказал им не беспокоить хозяев, пока они не проснутся сами.

Сто восемьдесят лет спустя проезжали мы по тому же пути и Нарайяна, вспомнив про этот эпизод, объявил, что хочет посетить

замок. Я категорически отказалась сопровождать его и осталась в ближайшей гостинице, а он поехал.

Нарайяна вернулся на следующий день и весело рассказывал, что в замке его приняли сначала за дьявола; слуга, прислуживавший тогда за столом, бросился лицом на землю и стал призывать себе на помощь всех святых рая.

Смертельно бледный рыцарь грозил ему крестом, который носил на шее, а жена кропила его святой водой. Но Нарайяна сам осенил себя крестным знамением и объявил, что он истинный христианин, не боится ни креста, ни святой воды, и что его крайне удивляет подобный прием.

– Если вы не дьявол и не антихрист, – грустно сказал рыцарь, – то, может быть, вы обитатель неба и пришли освободить нас, так как ваше посещение вызвало очень странные последствия, тяжелые для нас, которые заставляют опасаться за спасение наших душ.

Затем рыцарь рассказал, что ни он, ни его жена не стареют и не умирают, хотя ему в настоящую минуту уже двести пятнадцать лет, а ей двести шесть. Еще более странно, что они продолжают иметь детей, которые растут и умирают, как и все, тогда как трое первых остаются в том же положении и не выросли ни на волос. Двое слуг и даже две охотничьи собаки все еще живы. Все это – обстоятельства, неслыханные в летописях мира, которые обратили уже на них внимание духовенства.

– Было уже произведено следствие, и нас обвиняли в сношениях с дьяволом. Народ избегает и проклинает нас. Недавно мою жену грозили сжечь, как колдунью, и поджечь наш замок. Что тогда будет с нами? И без этого времена так изменились, что почти невозможно жить, – закончил бедный рыцарь, заливаясь слезами.

Я указала Нарайяне все неудобства, какие произойдут, если предоставить этих людей общественному любопытству, и он согласился, что необходимо, чтобы они скрылись, так как посвятить их в тайну отняло бы слишком много времени, и, кроме того, на них было уже обратно общее внимание.

На следующий день Нарайяна вернулся в замок и убедил невольных бессмертных, что он откроет им тайну их необыкновенного приключения.

Приближается кончина мира, – сказал он. – Для борьбы с антихристом Господь избирает людей благочестивых и добрых, которых Он освободил от смерти. Эти люди составят воинство Господа, а потом будут взяты живыми на небо, как Энох и Илия.

Затем прибавил, что сам он, Нарайяна, принадлежит к числу избранных и явился за ними, чтобы вместе совершить паломничество в Иерусалим.

Смущенные, но счастливые, эти люди согласились. Несколько дней спустя они уехали с нами, Нарайяна поджег замок. Только вместо Иерусалима их отвезли в Индию.

– И они до сих пор живут там? – спросил Супрамати.

– Двое детей – да; все же остальные умерли…

– Как так?

– Да! Их тщетно старались посвятить в таинства. Слишком мало развитой ум их не был способен ни к какому изучению, и они чувствовали себя такими несчастными, и находились все время в таком отчаянии, что занимавшийся с ними маг нашел необходимым вернуть их в загробный мир, при помощи средства, аналогичного тому, к которому прибег Нарайяна. Из этого примера ты видишь, мой дорогой, как опасно давать бесконечную жизнь тому, кто не может воспользоваться ею для собственного совершенствования. Поэтому ты можешь только поздравить себя с тем, что устоял перед искушением сделать бессмертным виконта.

– Все это так, и я отлично понимаю, что смерть – это милосердный закон. А между тем человек всегда чувствует сильное горе, когда близкое или даже только знакомое существо переходит в загробный мир.

– А это очень естественно, – заметила с улыбкой Нара. – Жизненный флюид, распространенный в мире и заключенный в каждом атоме, в виде общего и присущего каждой твари влечения, образует прочную цепь. Поэтому, когда какое-нибудь существо отрывается от этой цепи, то те, кого соединяло это влечение, чувствуют пустоту, и причиняемое разрывом этой флюидической цепи горе бывает очень жестоко. Узы, создаваемые этим жизненным током, так могущественны, что даже вещи, долго служившие человеку, пропитываются им и делаются ему дорогими. Поэтому-то и бывает так трудно расстаться со старой мебелью, к которой привык, с квартирой, где долго жил, и прочим.

Несколько дней спустя Пэнсон явился сказать, что виконт скончался, и Супрамати объявил при случае певцу, что скоро уезжает в Индию, и на память подарил ему весьма солидную сумму на приданое его внучке.

И действительно, пребывание в Париже мало интересовало и даже тяготило Супрамати. У него был совсем иной характер, чем у Нарайяны, которым всегда овладевала рассеянная жизнь, несмотря на его занятия и уединение, к которому он иногда прибегал. Это происходило потому, что Нарайяна никогда не очищался. Материя всегда властвовала над ним и увлекала его на разные беспутства.

Супрамати же, по природе трезвый, чистый и серьезный, в течение лет, употребленных на первое посвящение, окончательно избавился от «ветхого человека». Приобретенное им оккультное могущество не служило ему забавой, и он не окружал себя ореолом кудесника, чтобы дивить и пугать праздную толпу. Напротив, он смотрел на свою власть как на первую ступень громадной лестницы знания, по которой ему предстояло подниматься. Все мысли его были заняты будущим, не давая ему много интересоваться настоящим.

Супрамати окончательно привык к уединению, упорной работе и сношениям с потусторонним миром. Иногда, когда он сидел, склонившись над астрологическим манускриптом и затруднялся разрешить какую-нибудь сложную проблему, он чувствовал чье-то легкое к себе прикосновение и теплое или холодное веяние. Тогда около него появлялись или воздушная и сияющая фигура, или плотная и темная; но Супрамати уже не боялся этих гостей пространства, а относился к ним или благосклонно, или с почтением, смотря по тому, чего они заслуживали, но с благодарностью принимал их поучения.

Не раз в его уединенной лаборатории появлялись Эбн-Ари или какой-нибудь другой могущественный демон и, склонившись над столом, чертили какой-нибудь неизвестный ему знак и объясняли его могущество.

Понятно, что при таком характере и при таком направлении ума Супрамати скучал и чувствовал себя чужим в легкомысленной и тупой толпе, среди которой жил.

Кроме того, самый «свет», куда он снова вступил, сильно изменился и коробил его неизменные идеи и убеждения. Ему было противно направление торгашества, которое заполонило все, сравняв все общественные положения, но нисколько не уравняв имущественного неравенства.

Еще больше коробил его религиозный хаос и множество сект, которые враждовали между собой; а вне их всякий имел свою собственную религию, каждый объяснял по-своему тайны жизни, искал наиболее удобное решение занимавших его вопросов, проповедовал различные парадоксы и, в сущности, ни во что не верил.

Не менее противен был ему и всеобщий цинизм, который женщины выставляли еще наглее мужчин. Всякая забота о сохранении хотя бы внешнего приличия, всякое чувство стыда, собственного достоинства и долга окончательно, казалось, были отброшены. На что сорок лет тому назад смотрели как на постыдное и унизительное, то приобрело теперь право гражданства. Никто не стеснялся жить, как ему нравилось, и никому до того не было дела. Было бы только золото, тогда можно было самому создавать законы, а не подчиняться им.

Понятно, что при подобных условиях «семья» – в прежнем смысле – почти что перестала существовать; статистика констатировала факт уменьшения населения в действительно ужасающей пропорции.