Глава 21 СЕАНС ГЛУБОКОГО ПОГРУЖЕНИЯ

Глава 21 СЕАНС ГЛУБОКОГО ПОГРУЖЕНИЯ

Давно ожидал с нетерпением сеанса реинкарнационного гипноза Юдит: верилось, что знание о прошлых ошибках и трагедиях поможет девушке справиться с нынешней болью, и она передумает уходить насовсем. Хотелось оказаться полезным на пути выздоровления, хоть в чем-то. Подстегивал и собственный шкурный интерес: мне была обещана такая же помощь.

Мало чего так хочу в этой жизни (в оставшемся мне крохотном кусочке, кончике хвоста жизни), как узнать свое прошлое воплощение. Поскольку именно там корни нынешних мук и неврозов, истоки мучительных отношений с дочкой, да и вообще ответ на вопрос, не дающий покоя лет с семнадцати: Боже, за что?

В назначенный день и час явился в «комнату вечности», взволнованный и торжественный, словно на важный экзамен. Юдит уже лежала в капсуле с водой в синем в полоску купальнике, строго рассматривая искусственные созвездия над головой. Роу колдовал у диктофона.

— Я не опоздал, надеюсь?

— Вы — нет, — откликнулся доктор. — Опаздывает главный участник действа. Можно сказать, дирижер.

— Если и опаздывает, то не более чем на тридцать секунд, — раздался знакомый голос. — Вы же знаете, Роу, мою пунктуальность. Грех жаловаться.

Роу услужливо поцеловал протянутую руку Мары. Я сухо поздоровался.

Пчеломатка преобразилась: строгий медицинский халат салатного цвета, стянутые заколками волосы, минимум косметики. В голосе ни томности, ни кокетства. Она удостоила меня лишь беглого взгляда и сразу заговорила с доктором, обсуждая детали трипа.

Так вот кто тот таинственный гипнотизер, что посылал меня то на растерзание астральным демонам, то в теплые околоплодные воды, то к непробиваемой перегородке между двумя воплощениями…

Роу протянул Юдит кубик кислоты, и она проглотила его с улыбкой, по-детски облизнувшись, словно сладкое лакомство. Затем я был поставлен у капсулы справа от ее головы.

— Инструкции самые простые, Норди, — сказал психоаналитик. — Внимательно слушаете, что говорит Юдит, и поддерживаете с ней самую тесную коммуникативную связь: переспрашиваете, уточняете, задаете вопросы, если что непонятно, ободряете, если она чего-то пугается, утешаете, если горюет. Все ясно?

Я молча кивнул. Волнение мое возросло.

Мара встала в изголовье Юдит, в локте от меня, строгим голосом велела девушке закрыть глаза и расслабиться. Роу щелкнул, включая диктофон.

И сеанс глубокого погружения начался…

Ничего странного или необычного Мара не говорила: всё, как полагается в таких случаях. Юдит идет по зеленой травке, греясь на солнышке, под журчание ручейка… видит пещеру в скале, заходит, бредет все глубже и глубже, вниз и во мрак… а вот и дверь: старая, дубовая, обитая медью. Она открывает ее, и…

Но меня совершенно зачаровал ее голос. Бархатный, низкий, томный и властный, мощный и обволакивающий. Такой откроет любую дверь, хоть в тонкий мир, хоть в подсознание, хоть в саму преисподнюю. Странно, что до сих пор ни с Юдит, ни со мной у нее не получалось.

Меня так убаюкали интонации гипнотизера, что не заметил, как Юдит, войдя в свое прошлое воплощение, принялась что-то описывать. Спохватился лишь когда Мара замолчала, и в наступившей тишине девушка звучно окликнула кого-то по имени. Кажется, она крикнула: «Энрико!», или «Гирко!» К сожалению, обычно четкая речь Юдит стала сумбурной и малоразборчивой.

Пристыженный, я активно включился в процесс: задавал вопросы, поддакивал, ахал и охал. Попутно отмечая в сознании ошеломительные открытия, словно древний клад с золотыми монетами, проступивший из-под слоя дерна. Мужчина средних лет, за сорок. Судя по звучавшим именам, грек, серб или албанец. Умелый охотник, строгий глава большой семьи. Немногословен, суров, уважаем всеми вокруг… И это она? Умненькая малышка Юдит с острым носиком?

Первый визит в прошлую жизнь, как правило, охватывает несколько дней или часов, предшествующих кончине. Так и здесь: Юдит очутилась за несколько дней до своего выхода из физического тела. Предшествовали этому обстоятельства не просто тяжелые, но трагические.

В самом процессе я воспринимал их лишь на уровне эмоций: логика и ясное сознание буксовали. Кажется, что-то кричал, кого-то умолял, уговаривал, слишком глубоко погрузившись в ситуацию. Помню, что и Роу и Мара поглядывали на меня с беспокойством.

Когда все кончилось и Юдит открыла глаза, выйдя из транса, долго не мог отдышаться.

— Выпейте воды, — Роу протянул мне стакан. — И подите прогуляйтесь часок. Подышите воздухом, успокойте нервишки. Наша милая Юдит за это время тоже придет в себя. А потом приходите, и мы сообща попробуем нарисовать ясную и четкую картину. Сдается мне, опыт удался.

— Более чем, — бросила Мара.

Она смотрелась изможденной: видно, вложилась в эксперимент не меньше меня.

Вернулся, как и было велено, ровно через час. Нервы успокоились, но лишь на внешнем уровне. На глубине снова и снова переживал потрясение.

Мы собрались уже не в «комнате вечности», а в кабинете Роу. Мара отсутствовала. Юдит куталась в плед, словно ее трясла лихорадка, и пила горячий глинтвейн. Один раз я даже расслышал стук зубов о край бокала.

— Что ж, — начал доктор, придвинув к себе диктофон. — Надеюсь, оба участника эксперимента пришли в себя? Да, Юдит?

Девушка кивнула.

— Как я и предупреждал, выйдя из гипнотического транса, вы не будете помнить увиденное и пережитое. Разве что самое сильное ощущение непосредственно перед пробуждением. Но ничего страшного: сеанс записан на диктофон, и вы услышите свой собственный рассказ. И восстановите в деталях произошедшее, с нашей с Норди помощью. Для начала скажите, как вы себя чувствуете?

— От… — девушка запнулась и закашлялась. Она отпила глоток из бокала и произнесла, хрипло, но внятно: — Отвратно.

— Чудно! — подхватил доктор. — То есть не то чудно, что отвратно, а то, что помните свои последние ощущения. Итак, давайте поподробнее. Ваше состояние в момент пробуждения?

Юдит заговорила, медленно и четко проговаривая каждое слово:

— Пробуждение было безрадостным. Ломило виски, давило в темени, едко щипало в уголках глаз, во рту залег тяжелый привкус чего-то металлического. Последнее ощущение, о котором вы меня предупредили, было на редкость мерзким: адская смесь ярости, ужаса и отчаянья. И еще я кого-то проклинал. Ко всему прочему, сильно болела левая сторона груди.

— А сейчас? — быстро спросил доктор.

— И сейчас еще болит. Ноет, — Юдит потерла грудь под пушистым пледом и поморщилась.

Роу пощелкал кнопками диктофона и что-то отметил в своем блокнотике.

— Прошу прощения, — бросил он девушке. — Очень уж интересные результаты, хочется зафиксировать по свежим следам. И какие же у вас ощущения сейчас, спустя час после сеанса? По-прежнему тяжко? Сеанс получился на редкость сильным, и вы, конечно же, нуждаетесь в немедленной вербализации пережитого и психологической поддержке.

— Благодарю вас. Ломота в висках и тяжесть в темени стали слабее, но совсем не улетучились. Дышать стало легче, мысли потекли более связно. Но адская смесь эмоций не желает рассасываться. И в мозгу будто продолжает стучать кувалдой: «Будь ты проклят! Сучье семя, выродок, будь ты четырежды проклят!..» Ну и грудь, как я уже сказала, скулит и ноет, словно старая рана в непогоду.

— Пре-красно! — Роу вновь склонился к блокноту.

— Что ж тут прекрасного? — не согласился я. Но был проигнорирован обоими.

— Доктор, скажите честно: я покончила с собой? Точнее, покончил — ведь я был мужчиной, это я знаю точно. И всегда знала, с детства.

— Почему у вас сложилось такое впечатление?

— Ну как же? Последнее ощущение: предельное отчаянье и дикая ярость. Именно в таком состоянии отбрасывают ногой табурет или посылают пулю в рот.

— В рот? — заинтересовался психоаналитик. — У вас было ощущение выстрела рот? Осталось соответствующее болевое ощущение?..

— Нет, я же уже сказала, и даже дважды, что болит грудь. Левая сторона.

— Тогда при чем тут рот? Грудь — это ближе к истине.

— Значит, я выстрелил в сердце. Не так надежно, как в рот или висок, но романтичнее, — она грустно улыбнулась. — Знаете, я всегда подозревала, что в прошлый раз ушла добровольно. Ваш сеанс не открыл мне ничего принципиально нового. Видимо, мне повезло: имелось огнестрельное оружие. Охотничье ружье, как мне смутно помнится.

— А основания? — оживленно перебил ее Роу. — Основания для таких подозрений?..

— Дамоклов меч суицида висел надо мной, сколько себя помню. Висит, — поправилась она. — С чего бы иначе мне оказаться на Гиперборее? Такое ощущение, что это врожденное. Да и по логике кармы похоже: следующее воплощение у самоубийц обычно еще тяжелее, чем было. Задачи те же, условия хуже. Разве не так?

— Что ж, ощущение верное, — психоаналитик удовлетворенно потер ладошки. — Почти. Действительно, эмоции, испытываемые в последний миг перед смертью, окрашивают всю последующую жизнь. Это установленный факт. Но вы немного ошиблись. Вы не кончали с собой в прошлой жизни. Случилось нечто более тяжкое.

— Неужели бывает что-то тяжелее самоубийства? Шутите?

— Отнюдь. Бывает нечто потяжелее, и это именно ваш случай, милая Юдит. К сожалению. Но напрягите же фантазию, попробуйте догадаться сами. Норди, а вы догадались?

— Да. Кажется.

— Неудивительно: со стороны проще. Итак? — Роу воззрился на нее с выжидательной улыбкой.

Но Юдит не оправдала его ожиданий.

— Напрягаю изо всех сил. Но тщетно. Впрочем, вот: долгая мучительная казнь. Четвертование, котел с кипящим маслом, протыкающий насквозь кол…

— А ваши проклятия, значит, обращены к палачу?

— При чем тут палач? Он простой исполнитель. Видимо, я проклинал того, кто меня оклеветал или предал, тем самым отправив на казнь.

— Версия интересная. Но ваша прошлая жизнь, к счастью, протекала в те времена, когда подобных зверств уже не было. А главное: вы бы тогда запомнили сильнейшие телесные муки. А не только душевные.

— Вы правы. Из телесных мук только боль в груди, но это, конечно же, не тянет ни на колесование, ни на кипящее масло. Значит, самоубийство — как квинтэссенция душевных мук. Ничего другого в голову не приходит. Предел душевных мучений — в этом меня никто не поколеблет — то, что испытываешь, перед тем как казнить самого себя.

— Скажите, Юдит, вы совсем не помните, к кому были обращены ваши проклятия?

— Увы, нет. Вероятно, того, кто довел меня до выстрела в сердце. То были мои последние слова, как я понимаю.

— Обычно, если кого и проклинают в момент добровольного ухода, то Творца или злую судьбу, в случае атеиста. А ваше проклятие, как я понимаю, относилось к вполне конкретному человеку.

Я начал терять терпение.

— Роу, может, хватит издеваться над девушкой? Юдит сказала, да и мы с вами слышали, что там присутствовали слова «сучье семя». Вряд ли это определение подходит к Всевышнему. Прошу, не тяните кота за хвост! Он не резиновый, не дай бог, оборвется. Вы видите, что Юдит не может вспомнить — к чему ваш садизм? Включите диктофон, и она как-нибудь сама разберется, кого и за что осыпала проклятиями. Если нет, я ей подскажу.

— Ваш эмоциональный выплеск, Норди, вряд ли поможет Юдит или поддержит ее психологически, — сухо отчитал меня доктор. — Диктофон мы обязательно включим. И совсем скоро. И совместно проанализируем, от и до, всю запись. Но мне все-таки хочется, чтобы вы, Юдит, догадались сами. Чтобы вас, так сказать, озарило. Тряхануло инсайтом! Это важно — потом вы поймете, почему. Что может вызвать у человека, вполне выдержанного и мужественного, не труса — могу вас заверить: слюнтяем и бабой в прошлом воплощении вы не были — такое отчаянье и такую ярость? И ужас. Ведь был и ужас, признайтесь?

— Был.

И тут ее озарило, судя по выражению лица. Сверкнула черная молния, высветив внутренность подсознания мертвым светом.

— Меня убил любимый человек?

Роу захлопал в ладоши.

— Браво! Я верил в вас, и не ошибся.

— «Сучье семя»… Вряд ли это любимая женщина или преданный друг. Скорее так говорят о детях. Меня убил… мой сын?

Роу кивнул, уже без улыбки. Складки у губ сложились в гримасу сочувствия. Глаза, правда, продолжали взирать с бесстрастным любопытством.

— Да. Младший сын. Самый любимый.

— Бог мой… Но за что?

— Мы включим сейчас диктофон и сообща разберемся.

Разбирались мы долго, часа четыре, по многу раз прокручивая запись на диктофоне.

Юдит с удивлением заметила, что не узнает свой голос на пленке: низкий, надтреснутый, резко отличающийся от ее обычного тембра. Интонации были то спокойными, то грозными. В самом конце прорвалась чудовищная, до ярого крика, боль. И проклятие.

— Боже, — пробормотала она в ужасе. — Неужели я так говорю, когда волнуюсь и не контролирую себя?

— Было от чего волноваться, — буркнул я, глубоко вдохнув, чтобы не задохнуться от сочувствия.

Постепенно общими усилиями нарисовалась более-менее связная картина.

В прошлый раз Юдит приходила на землю лет 200–250 назад. Простым охотником и пастухом. Жила в горах («Потому меня так тянет к суровым пикам!»), в небольшой деревушке.

— Вы бывали когда-нибудь в Албании, Черногории или на Крите? — поинтересовался Роу.

— Нет, не приходилось.

— Жаль: возможно, вы узнали бы места. Это где-то там. А может, на Корсике.

— Разброс стран немаленький.

— Горы, простая пастушеская жизнь и кровная месть. Кстати, на Корсике и на Крите она до сих пор существует.

— Из-за этой самой кровной мести меня и убили, — горестно заключила девушка.

Он был уважаемым человеком в своей черногорской или критской деревушке, что ютилась высоко в горах, над Ионическим морем. Немногословный, основательный, сильный. Глава семьи: жена, трое детей, старики-родители. Вендетта была застарелой, и многие ее участники с обеих сторон втайне мечтали поставить точку: слишком много юношей и взрослых мужчин полегло за тридцать, без малого, лет. Но никто не ставил, боясь запятнать свою честь. Кровь лилась, все новые вдовы одевались в черное, а матери каменно молчали, идя за гробами сыновей (рыдать в этом суровом стране даже женщинам считалось стыдно).

Его звали Грегос. Он никого не убил, хоть и принадлежал к враждующему клану. Ему претило убивать людей. Иное дело — косули, кабаны и черные горные лисы. Сыновья же, особенно младший, горели жаждой мести и учились, уже лет с семи, метко стрелять из ружья и владеть ножом.

Ему было около сорока пяти, когда это случилось. В жаркий июльский полдень на охоте он встретил раненного молодого парня. Врага. Его травили, как зайца, сразу трое, и кто-то прострелил ему плечо — возможно, один из двух его сыновей. Каким-то чудом парню удалось спрятаться в густых кустах под обрывом у речки, и его не заметили. Грегос тоже прошел бы мимо, если бы не его охотничий пес, учуявший кровь и страх и принявшийся, сбежав с тропы, заливисто облаивать кустарник.

Юный враг готовился дорого отдать свою жизнь: он направил на Грегоса нож, ходивший ходуном в слабой от потери крови руке. Тот коротко рассмеялся, без труда выбил нож на землю и склонился над раной. Она не была смертельной, но сильно кровоточила, и охотник наложил повязку, оторвав полу своей домотканой рубахи. За этим простым действом они разговорились. Так, ни о чем особенном. О жарком солнце, о холодной речке, о жгучей ране навылет. И о кровной вражде: кажется, он был двоюродным внуком того охотника из села, лежащего за перевалом, из-за которого и закрутилась тридцать лет назад кровавая история. Но об этом всего два слова. О чем тут говорить? Все и так понятно.

Было ясно, что до дому парень не доберется: десять миль без малого, да еще в гору. И Грегос предложил ему дойти вместе до его деревушки, что была всего в полутора милях. А там отлежаться в его избе до полного исцеления. Он клятвенно обещал, что в его доме внук врага будет в полной безопасности. Поколебавшись, парень согласился. Собственно, иного выхода у него не было. При поддержке Грегоса он сумел доковылять до села, и хозяин устроил его в самой светлой из своих комнат и велел жене промыть и заново перевязать рану. В доме, как, впрочем, и во всей округе, царил строгий патриархат. И жена, молчаливая, торопливая женщина, задала только один вопрос и, получив в ответ кивок, не посмела ни возразить, ни расспросить о подробностях.

Выйдя после всех хлопот гостеприимства во двор, Грегос лицом к лицу столкнулся с разгоряченными сыновьями, сжимающими в руках ружья. А за калиткой толпились односельчане, главным образом, молодежь, и хмурые лица их были красноречивы.

Грегос спокойно сказал сыновьям — но так, что слышали и сыновья соседей, и сами соседи, и внук врага, затаившейся на лежанке у окна в горнице, что раненого никто не тронет, и он будет жить в их доме до полного выздоровления. Не тронет его никто и в лесу, по пути домой. Больше того, поскольку человек этот будет жить под его крышей и есть его хлеб, из врага он превратится в названого брата. И тот, кто посмеет обидеть его названого брата, будет иметь дело с ним, Грегосом.

Не то чтобы короткая речь понравилась односельчанам, но авторитет сурового охотника был столь велик, что, глухо поворчав, мужчины разошлись по домам. И старший сын, молчун и бобыль, пожав плечами, без единого слова зашел в дом и поставил ружье в угол.

Но не младший, Энрико.

Младший пришел в бешенство. Он заорал, что если Грегос не отдаст им «вражьего выблядка», то опозорит весь их род. Он осыпал отца страшными ругательствами. Мать и сестра в ужасе пытались оттащить его, утихомирить, но силы были не равны. Ярость превратила невысокого худощавого мальчишку в раненого буйвола. В разбуженного зимой медведя. Наконец он дошел до того, что пообещал убить — если отец не пустит его в дом и даст совершить возмездие — вместо врага его самого.

Грегос не пустил его в дом, и он сдержал обещание.

Жаль, что он выстрелил в грудь, а не в лоб. Тогда Грегос умер бы сразу, и последним его ощущением был бы гнев, или, быть может, надежда, или досада. Но не проклятие — проклясть бы он не успел. Выстрел в сердце дал ему две минуты жизни…

Юдит, с помощью диктофона, Роу и меня, вспомнила. Больше того, она вспомнила не только трагический финал, но и годы до этого.

Прикрыв глаза, бледная и сосредоточенная, она рассказывала:

«Меня убил мой младшенький, Энрико. Я любил его больше остальных детей. Больше Марио, старшего, плечистого, молчаливого и недалекого. Больше Альмы, дочери, смешливой, быстроногой и неумолчной. Даже больше Анки, жены, хотя женился, видит Бог, по любви, пойдя ради нее вопреки воле родителей, не желавших вводить в дом невестку из очень бедной семьи.

Он был и похож, и не похож на меня. Такой же вспыльчивый, горячий, властный. Но при этом меня нельзя было назвать веселым, говорливым, душой общества. А Энрико был душой. Девчонки бегали за ним настырными табунками. Приятели старались подражать, даже в мелочах: в манере курить, перебрасывая пеньковую трубку из одного угла рта в другой, манере драться — словно нехотя, но очень ловко. Вспыльчивый нрав провоцировал ссоры и конфликты, но даже несправедливо обиженные быстро его прощали: за бесшабашное обаяние, легкость языка, простодушный юмор.

Он был изрядно ленив, и в детстве я не раз хлестал его худой зад свежими прутьями ивняка: когда заставал валяющимся на траве или плещущимся в горной речушке с ледяной водой, в то время как старший брат и сестра трудились во дворе или на огороде. Но розги, а позднее и ремень с медной пряжкой, ничему не научили. И в восемнадцать от него было мало проку в хозяйстве: если за целый день принес пару ведер воды или наколол охапку дров — уже достижение, вызывавшее неумеренные похвалы женской части дома.

Лентяй, гуляка, бабник, драчун, брехун. И еще пьянчуга — любил посидеть с дружками в деревенском кабачке, порой приползая домой на бровях, в буквальном смысле: брови, как и редкие усики, оказывались присыпанными землей. Казалось бы, за что любить такого? Анка, жена, называла его «золотое мое солнышко», подкладывала за обедом лучший кусок, дочка, что была старше на пять лет, баловала до неприличия, шила нарядные рубахи. Я не позволял себе нежностей и старался говорить с ним сурово и коротко. Мог припечатать словцом «дармоед», «бездельник», «нахлебник». Но, когда в одну из вьюжных зим — ему было шестнадцать — он подхватил воспаление легких (гоняясь за девками в распахнутом полушубке), не спал ночами, сидя у его постели, приводил и привозил докторов со всей округи, расплачиваясь тем, что было отложено на черный день, пока не спал жар и он не перестал жалобно стонать и бессвязно бредить.

Ему было девятнадцать, когда он меня убил».

— Итак, последний вопрос, но весьма существенный. — Роу побарабанил насекомьими пальчиками по столу, лишь только Юдит умолкла. — Кем явился для вас ваш младший сын в этой жизни? То, что вы встретились вновь, и в очень близких отношениях, несомненно: кармический узел завязан крайне крепко. Итак, кто?

Юдит молча пожала плечами.

— Так-таки и не знаете? А если подумать, проанализировать отношения с близкими родственниками и друзьями? Был ли кто, кто вас любил и в то же время ненавидел? Или тот, кого любили и ненавидели вы сами?

Я подался вперед, открыв рот, но доктор осадил меня:

— Не сомневаюсь, Норди, что вы догадались, но мне нужно, чтобы озарение посетило Юдит. — Он опять повернулся к ней. — А может, кто-то из близких пытался вас убить, но, к счастью, не получилось?

— Да. Вот и озарение, второе за вечер. — Юдит тихо засмеялась. — Такой человек был и есть: ненавидел, любил, дважды чуть не убил. Мой отец.