Лао-цзы

Лао-цзы

Все, что связано с Лао-цзы, туманно и окутано тайной. Полагают, что он родился в 604 г. до н. э. и, следовательно, был современником Пифагора. Он происходил из простой семьи и, говорят, родился под персиковым деревом. О его рождении возвестили чудесные события, в особенности огромная комета, а похожая на нее косматая звезда предвестила его уход. С появлением в даосизме метафизических спекуляций[230] этого непонятного мудреца наделили весьма пленительной индивидуальностью и стали верить, что он является смертным ученикам в снах и видениях, а также что он участвует в различных рискованных затеях, связанных с алхимией, и в деятельности Восьми Бессмертных.

В общем, картина складывается настолько запутанная, что некоторые осторожные писатели уже усомнились в историческом существовании Лао-цзы. Похоже, однако, есть все основания считать реальной личностью этого эксцентричного мудреца, который вел себя так, что вскоре оказался окруженным легендами и мифами.

Профессор Р.К.Дуглас, например, цитируя некий ранний источник, делает ряд интересных замечаний по поводу различных названий мест, связанных с Лао-цзы. При переводе сложных китайских символических знаков оказывается, что Лао-цзы родился в деревушке, называвшейся «Удрученная доброта», в «Уезде жестокости» в «Округе горечи» и в «Государстве Страдания»[231]. Странно, конечно, что из разных названий можно составить столь удачную и наводящую на размышления композицию, но некоторым кажется очевидным, что подобные сведения о рождении следует воспринимать как аллегорические. Это, однако, не неизбежный вывод, так как каждое из сложных сочетаний китайских иероглифов можно перевести по-разному.

Рис. 2. Лао-цзы, Будда и КонфуцийТри великих учителя Китая со свитой.

Согласно одному даосскому преданию, появление Лао-цзы в конце правления династии Чжоу было его десятым воплощением. Возможно, идея десятого воплощения имеет индусское происхождение и ее следует связать с десятым воплощением Вишну, которое, как считали, произойдет в будущем и ознаменует пришествие учителя мира, или аватары. В более позднем даосизме встречается совершенно иное описание предыдущих воплощений Лао-цзы. Примерно в 1230 г. от рождества Христова между буддистами и даосами возникли разногласия на почве ряда картин, изображавших восемьдесят одно воплощение Лао-цзы. На этих рисунках встречался и Будда как одно из олицетворений почтенного даосского Адепта. Буддисты справедливо возмущались, но дело было в конце концов прекращено. Манихеи тоже попали в это курьезное положение, когда дали понять, что основатель их секты Мани является воплощением Лао-цзы[232].

По утверждению Э.А. Гордона, в надписи на Несторианском камне, христианском памятнике в Китае, датированном 781 г. н. э., говорится о «всаднике на зеленой лошади, вознесшемся в Западный Рай, оставившем людей без нравственного руководства». Он считает это упоминанием о Лао-цзы[233]. Воспроизведенная Кессоном версия этого памятника не содержит именно этого высказывания, но, как указывается со ссылкой на характер оригинала, он может существовать в нескольких вариантах. В 1909 г. профессор Пеллиот обнаружил в Чау-Чау книгу, озаглавленную «Сутры, объясняющие вознесение Лао-цзы в Западный Рай и его повторное воплощение в земле Ху». Гордон считает, что под этим подразумевается Персия и что из текста можно понять, что Лао-цзы перевоплотился в Иисуса Христа. Отмечалось) что несколько первых отцов церкви рассматривало доктрины Лао-цзы как примитивное христианское вероучение, относящееся к той чистой религии, необходимой для спасения, на которую ссылается Св. Августин и которая, по его словам, «существовала с сотворения человеческой расы, но более полно была изложена Господом нашим в его Евангелии»[234].

Самому Лао-цзы приписывается утверждение, что ученые люди, как правило, не знают Дао и что оно открывается младенцам, простакам. Таким образом, Дао нужно искать с младенчески чистой душой в тайниках внутренней жизни. «Оно открывается только спокойному возвышенному сердцу, и тот, кто обретает его, не канет в вечность, даже если умрет». Заявления, подобные этим, напоминающие способ выражения Иисуса, вряд ли можно было полностью отрицать или игнорировать ввиду их широкого распространения среди китайских мистиков. Пожалуй, единственный вопрос, который проясняется, это давняя внутренняя взаимосвязь религиозных учений. Невероятно, например, чтобы такое тесное взаимопонимание существовало на определенных уровнях и в то же самое время отсутствовало в других относящихся к делу и в равной степени важных доктринах.

Продвижение раннего христианства в направлении Китая ни в коем случае не должно заставить забыть о еще более древних контактах между Западом и Востоком. В Индии, например, после знаменитого путешествия Пифагора в 6-м веке до н. э. не могли не знать о греческих и египетских системах мистерий. Да и обмен культурными ценностями, как следствие походов Александра Великого на Дальний Восток, не мог ограничиваться только искусством и архитектурой. Любые важные доктрины, достигшие Индии, в конце концов проникли бы и в Китай, и наоборот, духовные и философские сокровища китайцев, как известно, дошли до таких далеких мест, как Персия.

Общеизвестные связи между Персией и средиземноморскими странами привели к возникновению эзотерических школ, процветавших в Антиохии, Эфесе, Тарсе и Александрии. Следовательно, имеются следы существования общей мировой концепции религии на сравнительной основе задолго до того, как современный европеец узнал о широко распространенных основах мистицизма и эзотерической философии.

Из имеющихся письменных источников ясно, что Лао-цзы был мистиком и квиетистом[235], преподававшим совершенно неофициальную доктрину, полагавшуюся исключительно на внутреннее созерцание. Человек обретает истину путем освобождения от всего ложного в самом себе. Мистическое переживание завершает поиски реальности. Лао-цзы писал: «Есть Бесконечное Существо, которое было прежде Неба и Земли. Как оно невозмутимо, как спокойно! Оно живет в одиночестве и не меняется. Оно движет всем, но не волнуется. Мы можем считать его вселенской Матерью. Я не знаю его имени. Я называю его Дао».

Эти размышления не отличаются от сокровенных учений индийских мистиков, или древних еврейских каббалистов, или — в этом отношении — от наставлений Иисуса, который обещал своим ученикам, что чистый сердцем узрит Бога. Мастер пишет в «Дао дэ цзине»: «Поэтому мудрец действует недеянием и учит молчанием. Мириады созданий возникают из этого, а он не правит ими. Он порождает их и не обладает ими; действует, не имея воздаяния; достигая совершенства, не считает это успехом; в силу того, что он никогда не стремится к успеху, тот никогда не покидает его»[236].

В седьмом разделе Мастер пишет: «Поэтому мудрец, становясь позади всех, оказывается впереди всех, пренебрегает собой и потому сберегает себя. Разве этим он не преследует личных целей? Поэтому он и может достичь их»[237]. Любопытный мистицизм Мастера нашел свое выражение в двадцатом разделе: «Лишь я один безразличен и не подаю знаков, будто младенец, который еще не научился улыбаться; утомленный, словно странник, не имеющий дома, куда бы мог возвратиться. Люди все имеют с избытком, лишь я один подобен отказавшемуся ото всего. У меня сердце невежды — столь замутнено! Простые люди пресветло-светлы, лишь я один погружен во тьму. Простые люди пречисто-чисты, лишь я один невежественно-безыскусен, безграничен, словно море, неудержим, будто яростный ветер. Все люди знают об использовании, но я один глуп и ограничен. Лишь я один отличаюсь от других и ценю матерь Благости»[238].

Заключительный раздел «Дао дэ цзина» подводит итог философии, которую Мастер оставил своему миру: «Искренние речи не изящны, изящные речи не искренни. Добрый не красноречив, красноречивый недобр. Мудрый не образован, образованный не мудр. Мудрец не накопительствует. Но чем больше он делает для других, тем больше прибавляется ему. Чем больше он дает другим, тем богаче становится сам. Путь неба — в принесении пользы без причинения вреда. Путь мудреца — в деянии без противостояния»[239].

Из этих и аналогичных учений явствует, что людям склонным к жизненным благам сложно понять Лао-цзы. Даже его сторонники постепенно отходили от его простого пути и пытались разъяснить его основные учения с помощью бесчисленных толкований. Именно эти комментарии делают неясным изначальный смысл, и мало-помалу его доктриной стали подкреплять позиции, совершенно несовместимые с исходной концепцией.

И все же можно подтвердить, что даосизм был и по-прежнему остается главной школой врожденного мистицизма у китайцев. Для них он всегда был бегством от условностей китайского образа жизни. Он продолжает жить, например, в произведениях народного искусства, а в свое время оказывал мягкое, но настойчивое давление на китайскую культуру и традицию, заставляя людей повиноваться небесам и формировать свое поведение, следуя простому образу жизни природы.

Согласно Сыма Цяню, имевшему довольно солидную репутацию историка, Лао-цзы был хранителем царской библиотеки в Лояне во время его знаменитой встречи с Конфуцием. В 417 г. до н. э. Конфуций, тогда еще молодой человек 33-х лет, нанес официальный визит 87-летнему патриарху Лао-цзы[240].

Первоначально целью встречи было обсуждение этикета, но беседа очень скоро приобрела другое направление. Необходимо отметить, что подробности этого визита покоятся на очень ненадежном фундаменте. Вполне возможно, что его описание, если и не было сочинено позднее, то носило заметный отпечаток разногласий, существовавших между двумя сектами. Фактически ничто не опровергает возможности подобной встречи, но затронутые этические и философские вопросы определенно говорят о том, что эта история — не что иное, как изложение доктрины, а не просто рассказ о личной встрече двух выдающихся ученых.

Конфуций, посетивший Лао-цзы для обсуждения правил поведения и слушающий музыку в исполнении почтенного Мастера

Конфуций, всегда неукоснительно соблюдавший правила приличия, занял в высшей степени почтительную позицию, оказывая более старому человеку всяческое уважение, как того требовали его возраст и известность. Конфуций несомненно хотел учиться. Он рассказал Лао-цзы, что искал истину с самого начала своей карьеры, не имея никаких иных побудительных мотивов, кроме стремления быть полезным и государству и народу. Как утверждают, Лао-цзы встретил почтительное приветствие молодого человека довольно резко, заявив: «Те, о ком вы говорите, мертвы, и их кости превратились в прах — остались только их слова. Более того, когда у надменного человека появляется благоприятная возможность, он поднимается вверх; но если время против него, то его увлекает за собой сила обстоятельств. Я слышал, что хороший купец, глубоко запрятав свои богатства, прикидывается бедным, а надменный человек, полный всяческих достоинств, все же на вид кажется глупым. Избавьтесь от самодовольного вида и множества желаний, от привычки втираться в доверие и необузданной воли. Они вам совершенно ни к чему — это все, что я имею сообщить вам».

На самом же деле между этими двумя философами состоялось, оказывается, несколько дискуссий, но, к сожалению, их речи не сохранились. Говорят, что Лао-цзы заметил: «Если бы Дао можно было предложить для продажи людям, не нашлось бы ни одного, кто не предложил бы его с готовностью своему князю; если бы его можно было подарить людям, каждый захотел бы подарить его своим родителям; если бы можно было объявить о нем людям, то каждый человек с удовольствием объявил бы о нем своим братьям; если бы его можно было передавать людям, то кто бы не пожелал передать его своим детям?» Потом старый мудрец объяснил, что о Дао нельзя сообщать таким образом, равно как нельзя его передавать, используя глаза и уши или другие физические органы чувств. Его могут познать только те, кто способен принять его в свои сердца. Оно приходите небес: оно даруется небесами. Оно принимается любящими небеса и известно понимающим небеса.

Рассказывают, что, когда Конфуций собрался уходить, Лао-цзы сказал ему: «Я слышал, что богатые и знатные люди делают прощальные подарки; ну а небогатые и незнатные, но хорошие люди говорят на прощание искренние слова. Я не богат и не знатен, но считаюсь хорошим человеком, поэтому одарю вас на дорогу такими словами. Тонкие и умные люди всегда близки к смерти, так как любят критиковать и судить других. Те, кто хорошо разбираются в практических делах и действуют с большим размахом, подставляют себя под удар, так как своими поступками и своими знаниями они раскрывают ошибки человечества».

Впоследствии Конфуций с присущей ему искренностью рассказал о своей обескураживающей встрече со старым учителем даосизма, Он не сделал ни малейшей попытки преуменьшить направленную против него критику и не утверждал, что понял Лао-цзы. Он просто сказал: «Я знаю, как летают птицы, плавают рыбы и бегают животные. Но бегун может попасться в ловушку, пловец — на крючок, а того, кто летает, может настигнуть стрела. Но есть дракон; я не могу сказать, как он, оседлав ветер, поднимается сквозь облака в небо. Сегодня я видел Лао-цзы и могу сравнить его только с драконом».

Критика Лао-цзы, по-видимому, была направлена против того, что он считал приданием особого значения интеллекту, чем отличалась конфуцианская система. Конфуций действительно разъяснил во всех своих учениях, что не является их создателем и совершенно не претендует ни на какое исключительное и непостижимое знание. Он признавался, что лишен того природного характера или благоприобретенных знаний, которые позволяли бы ему проникать в таинственный субстрат человеческого сознания. Он признавал также, что существуют тайны вселенной, совершенно выходящие за пределы понимания, и, будь у него время, он мог бы полностью посвятить его изучению «И цзин»[241] и других предметов, недоступных непосвященным. Он считал, что существуют определенные ближайшие и необходимые идеи и концепции, которые следует понять и использовать. Если этими очевидными и естественными средствами пренебречь, то общество придет в упадок, хорошее правительство канет в вечность и народ дойдет до ужасающих крайностей.

В повествованиях о последнем эпизоде из жизни Лао-цзы множество противоречий. Рассказ об окончательном уходе Лао-цзы через северо-западную пограничную заставу опирается на авторитет историка Ханя. Его трудно согласовать с повествованием, содержащимся в третьей книге Гуань-цзы, писавшего в 4-м столетии до н. э. Он описал смерть Лао-цзы и толпу плакальщиков, собравшихся по такому торжественному случаю. Однако история, сохраненная Ханем, получила самое широкое распространение и, независимо от того, является ли она скрупулезно точной или аллегорической, безусловно более содержательна. Красота изложения и предлагаемые ею драматические ситуации стали неотъемлемыми частями даосизма и, следовательно, имеют полное право быть включенными в настоящий обзор.

Двадцать пять веков назад Инь Си, старый солдат и ученый, был стражем пограничной заставы Китая, известной под названием «Путь сострадания», который открывался на северо-запад в направлении великой пустыни Гоби. Этот Инь Си, по слухам, был последователем учения Лао-цзы, прекрасно разбирался в знамениях и приметах, мог изобразить магические фигуры, знал секреты звезд и обладал способностью мистического восприятия. Как гласит предание, этот старый страж ворот считал Лао-цзы небесным светом, движущимся по земле. Поэтому он испытал глубокое потрясение, наблюдая с того места, где бодрствовал в одиночестве, за появившейся в небе светящейся сферой, которая перемещалась над Китаем с юго-запада и в конце концов скрылась за горами, возвышающимися за пустыней.

Расценив это как предзнаменование величайшего значения, Инь Си обратился к старинным книгам, в которых обсуждались тайны бессмертных, и пришел к выводу, что очень мудрое и благородное человеческое существо должно повторить движение таинственного света и, вполне возможно, прибудет к северо-западной заставе. Готовясь к этому событию, Инь Си соорудил хижину из травы и тростника, чтобы дожидаться пришествия великого мудреца, и, усевшись в дверях, следил за дорогой, уходящей в Китай.

В должное время бдение Инь Си было вознаграждено. Он увидел приближающегося к нему по извилистой пыльной тропинке огромного зеленовато-черного быка. На этом неуклюжем животном ехал верхом странный маленький старичок с длинными белыми волосами и бородой, съежившийся в складках накидки из грубой ткани. Одаренный внутренним зрением Инь Си мгновенно понял сердцем, что это и был тот ученый, которого он ждал.

Когда Лао-цзы приблизился, страж ворот поспешил к нему и с почтительнейшими поклонами робко предложил мудрецу немного отдохнуть и выпить с ним чаю. Лао-цзы любезно согласился, и, когда они удобно расположились в хижине, Инь Си сказал: «Вы собираетесь совсем исчезнуть из виду. Позвольте же мне настоятельно просить вас сначала написать для меня книгу». После некоторых уговоров Лао-цзы согласился и оставался у стража ворот столько времени, сколько потребовала подготовка «Дао дэ цзина», единственного литературного произведения бессмертного китайского мистика. Труд состоял из восьмидесяти одной очень короткой главы и насчитывал пять тысяч иероглифов. Вся книга была разделена на две части: первая — «Книга о Дао» и вторая — «Книга о дэ». В данном случае употребление «Дао» означает «неявную природу абсолютного бытия» и «дэ» — «раскрытие этой вселенской силы через развертывание объективного творения».

Как утверждает историк Сыма Цянь, Лао-цзы, изложив свои принципы в «Дао дэ цзине», подарил этот труд стражу ворот, а затем ушел своей дорогой, так что когда и где он умер неизвестно[242]. Так закончились исторические записки о старом и уважаемом мудреце, «который любил оставаться неизвестным». Одни говорят, что, устав от тягот мира, он отправился дальше, чтобы умереть. Другие, склонные к мистическим рассуждениям, настаивают на том, что он искал город Адептов, приятный сад мудрых у горы Куньлунь.

В «Царстве Лу» Мориса Магра есть прекрасное и благоговейное описание последнего путешествия Лао-цзы. Этот рассказ — шедевр мистического понимания. Хотя и сомнительно, что некоторые утверждения можно подкрепить ссылками на историю или китайские летописи, но в самом повествовании нет ничего неприемлемого или невероятного.

По словам Мориса Магра, Лао-цзы постиг, мистически расширив свои способности, что в мире существовали и другие люди, владевшие вместе с ним секретом «Пути». Он узнал от ученика, что в Индии добрый и праведный учитель отказывался от богатства и царства, чтобы в полнейшем смирении удовлетворять духовные запросы своих собратьев. Был еще и великий философ, живший в городе из белого мрамора на берегах синего моря. Его звали Пифагор, и он тоже служил Свету Мира.

Описывая явившееся Лао-цзы в видении благословенное место, лежащее по ту сторону пустыни, автор «Царства Лу» рассказывает: «По долине извилисто струилась тихая речка, на берегах которой росли цветы лотоса, крупнее которых он никогда не видел… Посреди долины стоял кедр, возвышавшийся над остальными деревьями. Он был окружен круглой скамьей из резного камня, служившей единственным признаком того, что в этом месте живут. От этого тихого места исходило ощущение безопасности, которое навело Лао-цзы на мысль, что, должно быть, именно здесь обитают те совершенные люди, хранители утраченной мудрости и тайные руководители человеческой расы, о существовании которых он узнал из старинных преданий. «В эту долину придут два моих брата, — молил Лао-цзы, — человек из Индии и человек из страны, где мраморные храмы стоят у самого синего моря. Туда-то я и должен идти».

В 7-м веке н. э. Лао-цзы был канонизирован правящим императором из династии Тан. Его возвели в ранг божественных созданий с титулом «Великий Вседержитель, Бог-Император Туманной Первопричины». К этому позже добавили последнее почетное звание, звучавшее как «Древний Мастер».