11. Страна крестного отца Дипак

11. Страна крестного отца

Дипак

Жениться я ехал верхом, а кругом прямо на улицах танцевали гости. У всех родственников со стороны отца были радостные лица и гирлянды на шеях. Я тоже ликовал — и даже украдкой коротко поблагодарил Господа за то, что когда-то выучился ездить на пони и теперь можно было не опасаться, что жених, приехав в дом невесты, сверзится с коня. Традиционная процессия, когда жениха провожают к невесте, называется «бараат». Коня иногда подыскивают белого, но у меня был гнедой — и, признаться, старичок очень мирного нрава, ветеран свадеб, а не скачек.

Мы двигались по Дефенс-Колони к дому, расположенному неподалеку от нашего. Всю дорогу наяривал духовой оркестр. Рита, наверное, заслышала его издалека, когда все ее тетушки и двоюродные сестрицы закончили наконец украшать ее золотом и самоцветами, которыми всегда увешивают индийскую невесту: как правило, это фамильные реликвии обоих семейств. Когда наша процессия с песнями и плясками свернула за последний угол и направилась к дверям дома Риты, я поправил чалму и выпрямился в седле. Нас уже ожидали пандиты, приглашенные провести церемонию, а на заднем дворе подготовили место для священного костра.

Взглянув на все блестки и бантики, которыми разукрасили коня (и меня), на гирлянды, которые набрасывали друг на друга члены семейств, которым предстояло породниться, на разноцветные лампочки, мигающие в доме невесты, словно в Рождество, западный человек, наверное, презрительно покривился бы — такая это дешевка. Кстати, у Риты недавно умерла тетушка, так что на самом деле никаких электрогирлянд в доме не было. Но я на сегодня стал настоящим махараджей, и Рита, моя царственная супруга, выглядела просто ослепительно. Это была не дешевка, а подлинное великолепие.

Мы ждали этого февральского дня 1970 года уже очень долго: наш роман длился больше двух лет, и за все это время физические контакты у нас были куда скромнее, чем принято даже на первых свиданиях у американцев. Наши семьи были знакомы много лет — еще до моего рождения. Фамилия отца моей невесты тоже была Чопра, и наши родители поженились в один день — так уж случилось. Наших отцов объединяла и военная служба: Ритин папа был летчиком и в британской, и в индийской армии. Наши матушки давно мечтали нас поженить, но тщательно скрывали это от нас с Ритой. Браки по договоренности в Индии были и остаются в порядке вещей, однако нам предоставили право решать самим. Впрочем, мы относились к идее, что подходящего супруга должны подбирать родители, безо всякого осуждения. Я знаю много счастливых пар, которые именно так и поженились, и Рита тоже. Вот, например, ее старшая сестра. Однако к нам с Ритой любовь пришла извилистой тропинкой, поскольку при всей неуемной романтичности индийской культуры мы никогда не забываем о практической стороне дела. В Индии очень часто употребляют слово «подходящий».

Мы знали о существовании друг друга с раннего детства, однако нашему сближению поспособствовали весьма печальные обстоятельства. Я еще учился в медицинском институте. И вот однажды я делал обход в больнице и пришел осмотреть одну тяжелую больную, а рядом с ее койкой сидела Рита. Я узнал, что больная — ее тетушка, у которой серьезное и, как выяснилось, неизлечимое легочное заболевание. Бедняжка провела в больнице целый год, а затем скончалась — ей становилось все хуже и хуже, недуг лишил ее сначала дара речи, а затем дыхания. Весь этот год Рита часто навещала ее, и мы понемногу разговорились.

Мы впускали друг друга в сердце медленно и осмотрительно. Беседовали, но не прикасались друг к другу. Рита упомянула «Битлз» — о них я уже знал. Оказывается, в 1968 году они приезжали в Индию к какому-то гуру. Это было в Ришикеше, далеко на севере, где в ашрамах живет много духовных наставников, и пробыла четверка там недолго, однако стоило миру увидеть их фотографии с Махариши Махешем Йоги, как гуру тут же прославился. Запад внезапно обратил свои взоры на Индию, страну наконец нанесли на карту. У Махариши были белые одежды и седеющая длинная борода. В руке он всегда держал розу. У него были смеющиеся глаза и сияющая улыбка. В знак приветствия он складывал ладони жестом «намасте», слегка наклонял голову и бормотал: «Джаи гуру Дев» — приветствие собственному учителю. Эта фраза затем вошла в песню «Битлз» «Across the Universe», а во всевозможных биографиях написано, что пребывание в Индии очень обогатило музыкантов. Однако думали они не о просветлении, а все-таки о музыке. Для меня все это не было экзотикой, ведь я и сам ездил к йогам с дядей, однако Махариши был так обаятелен, что и мне запомнились те газетные фотографии.

До этого мы с Ритой встречались редко, и одна встреча особенно мне запомнилась. Я тогда учился в школе Св. Колумбы и ждал автобуса на остановке перед монастырской школой для девочек. Начался дождь, и тут рядом со мной затормозила машина. Оттуда высунулась мама Риты и предложила меня подвезти, и я, горячо поблагодарив ее, с радостью забрался на заднее сиденье — а там сидела Рита. Для подростков просто сидеть так близко уже было романтическим потрясением. Я этого не забыл. После этой встречи была еще одна, и этого оказалось достаточно, чтобы поползли слухи о романе. В медицинском институте я участвовал в дебатах «пара на пару», и у нас были организованы дебаты в колледже леди Шри Рам — женском колледже в Дели, где Рита изучала английскую литературу. Туда пришла и Рита — и усугубила слухи тем, что села в самой середине первого ряда, прямо у моих ног. Я, конечно, страшно разволновался и пыжился как мог. Благодаря дебатам меня заметили. И не только Рита. Наша пара выиграла состязание, и ко мне подошел какой-то мужчина и сказал, что у меня голос, подходящий для радио. Тогда я пропустил это мимо ушей, однако очень скоро уже читал ночные новости на радиостанции, рассчитанной на индийцев, живущих в других странах, в основном в Африке.

Рите было очень тяжело наблюдать, как ее тетушке становится все хуже и хуже и никто не в силах ей помочь. Это была та самая тетушка, которая умерла незадолго до нашей свадьбы, отчего праздник был отмечен ноткой печали, пусть и едва заметной. Я поймал себя на том, что ищу поводы заглядывать в ту палату как раз тогда, когда знал, что там Рита. В то время в Индии было очень трудно поставить домашний телефон. Записываться надо было на два года вперед, но и тогда, чтобы получить желаемое, требовалось дать солидную взятку. Так что пообщаться мы могли только тогда, когда Рита приходила в больницу.

Свиданий мы друг другу не назначали, но поскольку семьи уже давно знали друг друга, нам позволяли иногда встречаться. Прошло два года, мы миновали несколько переломных моментов — и вот она, свадьба. Из-за скандальной истории с приглашенным экзаменатором я получил обычный диплом, без отличия. Отец уговаривал меня поехать в Америку продолжать обучение; ездить учиться в Лондон имело смысл в годы его юности, но теперь уже нет. Американцы одерживали в медицинских исследованиях победу за победой.

Индия вовсе не желает, чтобы лучшие ее выпускники сбегали на Запад, поэтому запретила экзамен, который должны были сдавать иностранные врачи перед въездом в США. Чтобы сдать его, мне пришлось летать на Цейлон, но это было только начало. В Америке мне все равно предстояло сдавать все те же государственные экзамены, что и любому врачу-американцу. На Цейлоне я как-то зашел на базар, и в глаза мне бросилось красивое ожерелье. Я купил его, привез домой и, увидевшись в очередной раз с Ритой, подарил ей его и попросил стать моей женой. Рита ответила «да» и расплакалась. Когда мы рассказали об этом нашим мамам, они так разволновались, что бросились названивать друг другу — и часами слышали в трубке короткие гудки.

Я обратился в один американский фонд, который распределял иностранных врачей по местным больницам и даже оплачивал перелет, и нашел себе интернатуру в городе Плейнфилд в штате Нью-Джерси, в больнице Мюлленберга. Это была прекрасно оборудованная частная больница на четыреста коек. Мы с Ритой только что поженились, так что поездка в Америку стала для нас свадебным путешествием, а на расходы у нас было всего восемь долларов — больше индийское правительство не разрешало вывозить из страны. К счастью, мой дядя Нарендра был адмирал военно-морского флота Индии и когда-то учился в кадетском училище в Англии. Оказалось, что он припрятал за границей примерно сто долларов в разной валюте и подарил их нам на свадьбу. Сто — священное число, что прибавляло эффектности этому царскому жесту.

Мы приземлились в международном аэропорту Кеннеди — и вот уже регистрируемся в мотеле где-то в нью-джерсийской глуши. Мы падали с ног от усталости, но от волнения не могли заснуть. Я переключал каналы, дивясь цветному телевидению: такого мы с Ритой еще не видели. И попал на трансляцию Уимблдонского теннисного турнира, которую прервал местный выпуск новостей. Произошла попытка ограбления, ранены два человека. Пострадавших на носилках доставили в приемный покой. Мне стало нехорошо, ноги подкосились, я сел на кровать:

–?Господи! Их привезли в мою больницу!

Впервые за всю медицинскую карьеру мне стало страшно. Я не был готов иметь дело с настоящими больными, в реальной ситуации, когда речь идет о жизни и смерти. И еще никогда не видел огнестрельных ранений. Я ерзал на краю кровати и глядел на телефон — боялся, что меня вот так прямо сразу и вызовут в отделение скорой помощи. К счастью, телефон молчал.

На работу я вышел на следующий вечер. Я должен был руководить всем отделением скорой помощи в ночную смену. Мне было строго-настрого запрещено будить главного врача-резидента без крайней необходимости. Но и тогда он едва ли взглянет с сочувствием на перенервничавшего интерна, растолкавшего его среди ночи. Я твердо решил, что обойдусь без этого. Все под контролем, как же иначе!

Мы приехали в Плейнфилд в июле 1970 года и прожили там год. Когда я в первый вечер вошел в отделение скорой помощи, коллеги, которые показали мне мой шкафчик и провели экскурсию по палатам интенсивной терапии, были не американцы. Один был немец, зато у остальных были азиатские лица, вроде моего — они приехали из Индии, Пакистана, Кореи и с Филиппин. Медсестры — некоторые из них еще доучивались в школе медсестер при больнице — были местные девушки, большинство — с итальянскими фамилиями. Столько врачей-иностранцев съехалось сюда из-за Вьетнамской войны. Армия забрала себе всех выпускников медицинских институтов и призвала под ружье множество молодых людей, которые, вероятно, хотели стать врачами, так что в стране остро не хватало докторов.

Волновался я напрасно: в первое дежурство мне так и не пришлось никого лечить. В отделении скорой помощи городской больницы так бывает нечасто, ведь сюда постоянно привозят несчастных прямо с улиц. К концу унылой ночи ко мне заглянула дежурная медсестра и пригласила на экспирацию. Термин этот я раньше не слышал, но позориться не хотел и вопросов не задавал. Медсестра провела меня по какому-то обшарпанному коридорчику в палату, где на койке лежал больной, уставившись в потолок остекленевшими глазами. Вот, значит, что такое экспирация.

–?Что мне полагается делать? — спросил я. — Он же мертв.

–?Нужно заключение врача, иначе нам нельзя его переносить, — ответила медсестра.

Наверное, этой медсестре не раз и не два приходилось знакомить заезжих докторов с американским жаргоном. Я проверил пульс — нет. Медицинского фонарика, чтобы посмотреть реакцию зрачков, я не прихватил (если зрачки у человека не реагируют на свет, это один из важнейших признаков смерти). Вот я и попросил у медсестры фонарик, но использовал при этом слово «torch», которое на британском английском значит и «фонарь», и «факел».

–?Я же просила засвидетельствовать смерть, а не кремировать труп! — растерялась медсестра.

Похоже, ей еще не случалось слышать от индийцев специфически британские словечки. Больше ничего я сделать не мог и двинулся к выходу, однако медсестра меня остановила. Нужно было сообщить горестную весть родственникам покойного, столпившимся в комнате ожидания. Это была моя обязанность. В Индии никому не приходится этого делать, поскольку родных всегда пускают в палату к умирающему.

Я с неохотой двинулся в комнату ожидания. Там сидело человек восемь. Когда я к ним вышел, они встали на ноги — молча, с серьезными лицами. Я начал говорить — и тут сообразил, что я даже не знаю, как зовут покойного. Родственники ждали, и я произнес первое, что пришло в голову:

–?Очень сожалею, но у нас экспирация.

Кто-то из родственников заплакал. Один мужчина стал трясти мне руку и многословно благодарить за все, что я сделал. Я покивал, стараясь сохранить достоинство, и унес ноги. У меня осталось ощущение полной беспомощности, и я подумал, как это странно — приехать в страну, где больного подключают к разным аппаратам и при этом отключают от родных, а ведь они нужны ему больше всего!

Отделение скорой помощи стало в Плейнфилде предметом пристального общественного внимания, когда неподалеку произошла страшная железнодорожная катастрофа с множеством жертв. Травматология как специальность была тогда лишь в зачаточном состоянии, однако и здесь Америка далеко опередила остальные страны, а мне пришлось учиться работать в бешеном темпе. По моим стандартам уровень преступности в этих местах совершенно зашкаливал, даже в престижных районах. Оружие было общедоступно, и каждую пятницу к нам привозили на скорой двух-трех молодых мужчин — обычно негров или итальянцев — с пулями в груди. И тогда нельзя было терять ни секунды.

Я гордился тем, что при появлении раненых превращался в сущего робота. Наша команда вместе с медсестрой из приемного покоя старались не дать пострадавшему умереть и по возможности вытянуть из него, что произошло. Тут уж было не до анамнеза. Параллельно я, желторотый докторишка, осматривал раны, фиксировал основные показатели работы организма, подключал раненых к кардиомонитору, ставил капельницу, надевал кислородную маску, проверял, не повреждены ли жизненно важные артерии, перикард и селезенка (их повреждение быстро приводит к смерти, поэтому задача врача успеть первым) и нет ли внутренних кровотечений, вливал физраствор и при необходимости первые пинты крови, удалял пулю, закрывал рану, а если рана была особенно страшная — вызывал хирурга-консультанта, а потом, когда стонущего пациента в полубессознательном состоянии увозили на следующую остановку — в палату — садился заполнять бумажки. Всегда была вероятность, что пройдет совсем немного времени, и кого-нибудь из этих молодых людей снова привезут с огнестрельным ранением, но мы работали наперегонки со смертью и об этом не думали.

Мы далеко не всегда имели дело с насильственными травмами. Я довольно часто сталкивался с повседневными случаями — вот пьяный упал и разбил себе голову, вот у ребенка поднялась температура, вот у женщины открылось кровотечение после подпольного аборта, вот у немолодого мужчины случился сердечный приступ на работе. Иногда за обращением к врачу стояла история, которую больной стеснялся рассказывать. Один мой коллега-интерн собрал целую коллекцию рентгеновских снимков, которую доставал в разгар вечеринок с участием врачей и медсестер. На снимках были совершенно поразительные, поистине чудесные предметы, которые застревали у людей в самых неожиданных естественных отверстиях.

А в промежутках между пациентами мы изнывали от скуки. Я читал «Крестного отца» Марио Пьюзо и спросил одну местную медсестру, что она думает о слухах, что мафия в этом районе будто бы очень влиятельна и даже помогает нашей больнице деньгами. В ответ медсестра лишь загадочно улыбнулась:

–?Скажем так: если мой отец узнает, что у меня роман с врачом-корейцем, завтра из реки кое-что выловят.

Месяца через два я ощутил, какая власть мне дана, когда посреди довольно мирной ночи у меня выдалось полчаса безумия (правда, в нем была своя система). Не уверен, что в тогдашнем моем положении я имел право на подобное самоуправство. Я так вымотался — долгие ночные дежурства, потом изнурительный путь домой на красном «фольксвагене», когда перед глазами все плыло и я едва не засыпал за рулем, — что даже не думал, чем чревато мое поведение. И вот как-то ночью скорая привезла труп молодого человека, который якобы скончался по пути в больницу, и я, как положено, позвонил местному судмедэксперту. Дело было после полуночи.

–?Мне приезжать ни к чему, — заявил по телефону судмедэксперт, — подпишите свидетельство о смерти, и дело с концом.

–?Тут есть одна трудность, — ответил я. — Я не понимаю, что с ним случилось: ни ран, ни каких-то внешних симптомов…

–?Ну и ладно. Напишите — инфаркт.

Я опешил. Покойник был совсем молоденький, лет двадцати трех, не больше. В таком возрасте от инфаркта умирают крайне редко.

–?Разве вы не хотите провести вскрытие? — спросил я. Я ведь уже сообщил судмедэксперту, что умерший очень молод. А вдруг его отравили или, хуже того, он умер от какой-нибудь страшной инфекции, которая может быть заразна? Это же риск для друзей и родных!

Голос в трубке стал резче:

–?Кем вы себя возомнили? Пишите — инфаркт!

После нескольких секунд напряженного молчания я отказался. На следующий день меня вызвали на ковер к непосредственному начальнику из лечащих врачей. И ясно дали понять, что мое дело — слушаться судмедэксперта. И соблюдать правила, а не докапываться до правды. Умерший был бедняк, и его смерть никого не интересовала. Однако спускать мне с рук эту выходку не стали. Все лечащие врачи у нас были американцы. Тех, кто учился в Азии, они не считали настоящими врачами. Даже единственный интерн-американец, который учился в медицинском институте в Болонье, и тот оказался под подозрением. Более деликатные и воспитанные доктора пытались скрывать свои предубеждения, однако нетрудно было догадаться, что они думают.

Тогда начальник перешел к более конкретным высказываниям. Напомнил мне, что мне нужна эта работа, что дома у меня молодая жена и скоро будет ребенок. Я ведь не желаю зла сам себе, не так ли? Мы же не хотим, чтобы события приняли скверный оборот? (Все это время у меня в голове мелькали страшные кадры из «Крестного отца».) Однако к концу тон его смягчился, и он положил мне руку на плечо:

–?А знаете, если у вас здесь будет хорошая репутация, мало ли, может, и в Бостон переведетесь!

Сейчас-то я сомневаюсь в его искренности, однако тогда его слова натолкнули меня на определенные мысли. Для молодого честолюбивого врача бостонская медицина была как священный Грааль. Мой партнер по дебатам в медицинском институте мусульманин Абул Аббас был блестящий студент. Мы стали близкими друзьями, а его блестящие способности привели его не куда-нибудь, а в больницу имени Питера Бента Бригама в Бостоне — это одна из престижнейших больниц при Гарварде. Абул Аббас не терял связи со мной, постоянно звонил, рассказывал всякие завлекательные истории о райской жизни в Бостоне и уговаривал меня как можно скорее перебраться туда.

Все произошло очень быстро. Когда закончилась моя годичная интернатура в Нью-Джерси, я нашел резидентуру в очень хорошем месте в Бостоне — а все благодаря помощи Абула. Следующие два года я должен был проработать в клинике Лейхи. Это была частная больница, которую Абул прозвал клиникой Майо на востоке; она тоже связана с Гарвардом, хотя и не так тесно, как Бригам. Мы с Ритой поселились в районе Джамайка-Плейн, где жили в основном чернокожие и уровень преступности был до неприятного высок, зато и за квартиру приходилось платить совсем немного, в самый раз для начинающего врача-резидента, который едва сводит концы с концами. Впереди меня ожидал период самой напряженной работы в жизни, я такого и представить себе не мог, хотя и считал себя железным — как же иначе, если хочешь и дальше изображать героя.

Клиника Лейхи платила мне тысячу долларов в месяц, и почти все эти деньги шли на квартплату; поэтому я вынужден был подрабатывать на ночных дежурствах в одном местном отделении скорой помощи за четыре доллара в час, а это значило, что иногда мне приходилось обходиться без сна по три-четыре дня подряд. Врачей в Америке дрессировали безжалостно. Дежурства у нас были очень долгие, и это приучало быстро соображать и принимать верные решения в стрессовой обстановке. Поскольку я еще не изжил в себе привычку беспрекословно повиноваться начальству, то не спрашивал, так ли уж хорошо для больного, если полумертвый от усталости врач отдает распоряжения дежурной сестре заплетающимся языком. Впрочем, усталость не считалась оправданием. Самой сильной мотивирующей силой был страх совершить даже ничтожную ошибку.

Однажды, уже под конец моей двухгодичной резидентуры — я тогда работал не в роскошной частной клинике, к которой начал привыкать, а в Бостонском госпитале для ветеранов, где было гораздо больше напряжения и суматохи, — я совершал утренний обход. Пока я был интерном, то не мог ни шагу ступить без позволения лечащего врача, однако резидентам, получившим государственную медицинскую лицензию, можно принимать независимые решения. А я получил лицензию уже через полгода работы в Массачусетсе — к каторжному труду пришлось прибавить еще долгие часы на подготовку к экзамену.

В то утро я подошел к койке пациента, у которого накануне случился сердечный приступ. Я изучил историю болезни и подозвал медсестру.

–?Узнаете этот почерк? — спросил я.

Медсестра поглядела на меня с подозрением:

–?Вроде бы ваш.

Я обдумал ее слова.

–?Ой, да…

Согласно истории болезни, я реанимировал этого больного после сердечного приступа при помощи искусственного дыхания и непрямого массажа сердца, сделал ему интубацию, потом вскрыл грудную клетку и установил кардиостимулятор.

Дело не в том, что я не узнал собственный почерк: я вообще не помнил, как проделал все эти манипуляции, не помнил, что я там был! Впору впасть в депрессию, но сдаваться я не хотел. Я бодро улыбнулся, отпустил медсестру — свидетельницу моего позора — и признался в нем только коллеге-резиденту, которому приходилось тянуть ту же лямку. А он только рассмеялся:

–?Не дергайся! Это в нашем деле главное. Переломаешься, переживешь период безумия — и сможешь лечить больных даже во сне.

* * *

Когда мои родители узнали, что Рита беременна, то были на седьмом небе — однако у меня были и другие, менее приятные новости. Рожать она полетит в Индию. Отец никак не мог взять в толк, что врач, пробившийся в эти святые места, в Бостон, не может себе позволить оплатить роды в Америке. Но когда мы перебрались в Массачусетс, в страховой компании сказали, что беременность Риты — «состояние, имевшее место до заключения договора страхования». Поэтому роды страховкой не покрывались, зато за 450 долларов, то есть меньше чем за половину суммы, которую мы должны были заплатить за них, мы могли купить Рите билет на самолет компании «Эйр-Индия» в Дели и обратно. Я не хотел занимать деньги у родителей, так что, когда Рита была на девятом месяце и до появления ребенка оставалось меньше недели, я отвез ее на машине в Нью-Йорк и проводил в аэропорту Кеннеди.

Момент был тяжелый. Я глядел из окна, пока самолет не скрылся из виду. Тогда беременным женщинам еще почти никогда не делали УЗИ, но мы прошли такое обследование, и врач сказал, что нет практически никаких сомнений: у нас девочка.

А незадолго до этого нас крепко напугали. Рита сделала обычный анализ крови, и мне позвонили из лаборатории и сказали, что у нее аномальные эритроциты и есть признаки анемии. Это была не обычная анемия, а генетическое отклонение под названием «талассемия», и если Рита его унаследовала, то и у нашего ребенка оно тоже могло проявиться. Я знал, что при талассемии часто умирают в детстве. И изо всех сил старался не поддаться панике. Ближайшая медицинская библиотека была в Нью-Йорке (мы тогда еще не перебрались в Бостон), и я поехал туда с твердой решимостью перерыть все справочники и узнать все возможное о грозящем нам несчастье. Да, Ритины эритроциты действительно были несколько необычной формы, однако из этого не следовало, что ей или ребенку грозит опасность. Талассемию вызывает рецессивный ген, и чтобы болезнь в полной мере проявилась у ребенка, надо, чтобы носителями этого гена были и мать, и отец. Но и тогда вероятность заболевания у ребенка всего 25?%. Я понемногу начал успокаиваться. По статистике, талассемией болели всего 3–8?% индийцев в нашем регионе. Поскольку сама Рита росла без отклонений — ни замедленного развития, ни деформации костей, ни других признаков талассемии — нашему ребенку ничего не грозило. Вероятно, у Риты была генетическая предрасположенность к талассемии, но не сама болезнь. А предрасположенность не причиняет вреда, и лечить ее не нужно.

Итак, опасность отступила, и тут мне стало любопытно. «Таласса» по-гречески значит «море», и именно поэтому талассемию так назвали: она поражает жителей Средиземноморья (плюс еще отдельные народности в Западной Африке и некоторых других компактных регионах по всему миру). Как средиземноморская болезнь попала в Индию? Скорее всего, она пришла с Александром Македонским во время его великого похода на Восток. Летом 325 года до н.?э. Александр стоял на берегах реки Инд и был тогда самым могучим властелином в мире. Чтобы попасть туда со своей армией из Македонии, ему потребовалось восемь лет. Легенда гласит, что он сидел на берегах Инда и плакал, потому что больше нечего было завоевывать (а на самом деле, скорее всего, войска стали роптать и потребовали вернуться).

Надвигались огромные культурные перемены. Запад просачивался в Индию волнами — то один завоеватель, то другой. Александр взял с собой домой много индийцев — астрологов, йогов, врачей-аюрведистов. Считается, что эти врачи внесли свой вклад в западную медицину, поскольку Греция была колыбелью древней и средневековой медицины в Европе. А астрологи и йоги, говорят, поразили молодого императора своими познаниями. Александру оставалось жить всего два года — он умер незадолго до тридцатитрехлетия в царском дворце в Вавилоне. А ведь он планировал еще несколько военных кампаний. Подумывал об Аравии. Неизвестно, от чего он умер — от неизвестной болезни или от яда, — однако почти несомненно, что его армия и обоз тащили за собой талассемию. Заболеваемость выше всего именно там, где они прошли, и стремительно снижается по мере того, как войско удалялось от Средиземноморья и смешивало свои гены с другими народами. А семья Риты была из той части северо-западной Индии, которая позднее вошла в состав Пакистана и лежала прямо на пути Александра. У Риты в жилах текла история, и у меня от удивления и восторга даже мурашки по коже пробежали.

Рита рожала в папиной больнице в Мулчанде, и он позвонил мне и сказал, что все прошло как по маслу. У нас родилась девочка. Рита должна была пробыть в Дели шесть недель и полностью оправиться, а потом я встретил их с Малликой — что значит «цветок» — в аэропорту Кеннеди. И мы покатили домой в Джамайка-Плейн, и взволнованный молодой папаша нервно вцепился в руль и то и дело создавал аварийные ситуации, потому что не мог глаз отвести от своей малышки.

Наш квартал в Джамайка-Плейн пережил настоящее нашествие врачей-индийцев, и теперь все они жили на одной улочке из обшарпанных двухэтажных кирпичных домиков. Низкая квартплата и общее происхождение спаяло нас в тесное сообщество. Я был счастлив, что Рита оказалась избавлена от тягостного одиночества жены врача, которой редко удается провести время со своим задерганным супругом. Кроме того, нам очень пригодилась юношеская стойкость. Я вот не согласен с известной остротой Оскара Уайльда, что юность-де впустую тратится на юных. Если бы не моя юность, я бы не выжил.

Держаться в тени становится для новоиспеченных иммигрантов второй натурой. Привлекать внимание — все равно что вешать на себя мишень. В этом отношении я сильно отклонялся от нормы: я тайно завидовал одному соседу, когда он решил похвастаться продвижением по службе и купил новенький «мустанг». Цели он достиг. Жены дружно решили, что машина очень красивая, мужья молча бесились, так как понимали, что их собственные автомобили потеряли много очков и гордиться теперь нечем. Но мы жили в районе, печально знаменитом мастерами-угонщиками. «Мустанг» угнали — и ладно бы только однажды, так нет же, его и потом крали несколько раз в месяц.

Моей задачей было подвозить владельца в полицейский участок, когда «мустанг» находили. А находили его неизменно. Обычно машину угоняли, только чтобы покататься, ну и еще несколько раз снимали диски. Когда я в пятый раз за месяц повез соседа на стоянку у водохранилища, то решил, что с меня хватит. Сосед и так был мрачнее тучи, но я набрался храбрости и сказал, что больше возить его не буду. Сегодня последний раз, и все. Но все обернулось фарсом: когда мы подъехали к участку, оказалось, что машину опять угнали — прямо оттуда. Видно, такова была ее судьба.

Мы старались не думать, какая хрупкая штука — наша личная безопасность. Как-то вечером я возвращался домой из клиники Лейхи, что на Масс-авеню, остановился на красный свет, а когда зажегся зеленый, от усталости не сразу тронулся с места. Машина сзади засигналила, водителю, похоже, не понравилось, что я медленно реагирую, и он высунулся из окна и стал кричать на меня. Мы обменялись грубыми жестами — за время жизни в Америке я и не такому выучился — и я уехал. Однако в зеркало было видно, что он гонится за мной. Поначалу я решил, что мне показалось, но когда я доехал почти до Джамайка-Плейн, подозрение превратилось в уверенность.

Я затормозил у нашего дома, готовый к схватке. Преследователь остановился прямо посреди улицы, выскочил и направился к моей машине. Я похолодел. У задиры в руках был пистолет, и он яростно им размахивал. Думать мне было некогда, и я зажег фары, чтобы ослепить его, и бешено засигналил. Дело было ранним утром. По всему кварталу распахнулись окна. И в каждое выглянуло по индийцу.

Незадачливый бандит остановился и оглянулся. Он был совсем близко, и я услышал, что он пробормотал, прежде чем сесть в свою машину и укатить:

–?Повезло тебе сегодня, такой-растакой!

На самом деле в тот момент мне повезло, что я из Индии.

Да, Америка приняла меня с распростертыми объятиями.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.