Глава 3. Было бы желание прыгнуть, а Храм найдется!

Глава 3. Было бы желание прыгнуть, а Храм найдется!

Весь оставшийся вечер и следующий день Борзеевич и Дьявол украшали избы.

Дело это было ответственное. Разложенные на столе чертежи старого Храма были времен таких далеких, что Манька сомневаться перестала, что по таким чертежам избы не смогут стать Храмом. Дьявол начертал входы и выходы, какие должны быть в избах, подкорректировав старые записи, потом обошел вокруг изб, втыкая колышки. Избы, как только поняли, куда их призвали, тут же встали, как полагается, и раздулись от важности. Теперь в каждой избе было по три отделения, из горницы и тех кладовок, которые освободили от нечисти. Они стояли друг против друга дверями, одно окно каждой избы выходило на улицу, и два окна по бокам Храма, но не просто окна, а бойницы. Позади каждой избы появилось еще одно помещение, посередине образовался крытый навес… Скорее, двор.

Там поставили Алтарь.

Серебро с изб еще не сошло, не спешили они сбрасывать с себя дорогое одеяние. Так что Храм получался не абы какой, а очень даже нарядный. И уж если по большому счету брать, рассудил Борзеевич, в храмы люди серебро и прочие драгоценности везли, а к избам оно пришло само: чем не святое воздаяние новоиспеченному Храму? Борзеевич украсил Алтарь ветками неугасимых поленьев, которые щедро прорастали. К Алтарю вела широкая дорожка. Земля не поскупилась от щедрот своих, вынула на поверхность земляные валы и укрепления, и жертвенник из камней. Осталось только подправить. Старшая изба стала правым крылом Храма, а меньшая левым. Одно плохо, изба-баня, когда стала Храмом, баней быть уже ни в какую не захотела, решила, что Храмом быть престижнее, а старшая наотрез отказалась готовить еду, так что пришлось кашеварить самим, а мыться идти на реку, грея воду на костре. Но и второй день пролетел незаметно, а к концу дня Храм был готов.

Манька бродила вокруг и около и не находила себе места, пока Дьявол не прикрикнул на нее, заставив принять участие в устроении Храма. Поначалу она путалась в помещениях и их назначении, но потом привыкла и быстро находила те помещения, которые были нужны. Все помещения имели какое-то значение, и ее посылали то в одну комнату, то в другую, заставляя запомнить расположение Храма, чтобы в Аду она смогла примерить устроение Храма на себя и на свою землю. Левое крыло Храма было землей вампира-души, правое ее собственной. Над каждой дверью Борзеевич повесил надписанный плакат. И даже чердак и подвал у земли, оказывается, имелся. Получалось, в Аду она должна была как суслик-столбик стоять посередине двух земель во дворике, чтобы иметь возможность искать помощи и там и там, и обозревать обе земли, а еще как-то заглянуть на чердак и в подвал.

В Храме было пусто. Вход в Храм не предполагался для простых смертных, которые не имели в том особой надобности, поэтому отсутствие прихожан огорчало только Борзеевича. Он взял на себя роль священного помазанника. Манька до самого последнего момента не верила, что ее будут убивать, а потом она чудесным образом воскреснет. До службы она одна толпилась у ворот Храма, заглядывая внутрь через щель.

Первую службу отслужили вечером.

Ради такого случая ее заставили помолиться земле и Храму и пустить стрелу, как научил ее Дьявол, подстрелив голубя, который повадился гадить на чердаках изб. Избы давно пытались его изловить: после ущемления Бабой Ягой, они болезненно дорожили своей чистотой. Метла только гоняла фекалии из угла в угол, пока Манька не брала в руки совок и веник. Так что голубь был поражен не зря. Его рассекли на две части и возложили на жертвенник. Дьявол растворился в небе и ухнул оттуда молнию, запалив его. Между одной и второй частью пробежал жидкий огонь, и голубок, восстав из пепла, улетел восвояси, получив хороший урок. Борзеевич помолился на оба крыла Храма, Манька поплевала на себя на обе стороны плеча и пометила, как отнеслись к плевкам избы, потом применила старый добрый способ задабривания, и тоже пометила отношение изб.

С обеими избами пришлось повозиться, прежде чем обе они изволили успокоиться, отвечая умными флюидами некой мыслительной материи, которые не воспринимались никак, разве что она вдруг ясно припомнила некий эпизод своей жизни. Припомнила так, как не могла припомнить ни до, ни после вне бревенчатого Храма, будто они пропустили через себя частичку ее матричной памяти, которая после встречи с вампирами отсутствовала напрочь, и очистили ее от вампиров.

Знак был хороший — Храм действовал по всем правилам, написанным в той книге, которую Борзеевич взял за основу храмовых церемониалов. Все остались довольны, кроме Маньки. После воскресения голубя и уверования в свой нераскрытый потенциально умный интеллект, она безоговорочно поверила, что Дьявол способен воскресить кого угодно и где угодно.

Конечно, быть рассеченной надвое ей хотелось бы меньше всего, но ее смерть была делом решенным.

И тут Дьявол заявил, что воскрешать себя она будет сама, что, если уж на то пошло, то воскрешал он не покойника, а человека, у которого напрочь отсутствовали жизненные силы, и который был на грани умерщвления, ибо проклятый человек и в Храме истаивал от кровопролитий. Храм — как доказательство Дьявольского Бытия, должен был призвать народы к ответственности, которые не соблазнялись бы вампирами, а берегли свою душу, собирая сокровища на земле. И воскрешал Дьявол не каждого, а только самое запущенное в мерзости и гниении перед лицом его существо, которому трех жизней не хватит, чтобы воскреснуть. Исключительно для поддержания веры прочих воскресающих в себя, когда они не видели конца и края мучителям. Не как чудо, а как естественный процесс упорного неусыпного бдения для познания всяческих ухищрений нечисти. В таком Храме, где под руководством жрецов и волхвов по нескольку лет люди поднимали себя, обучаясь протыкать Твердь, а Дьявол объявлял себя Господом Нетленным Живым и Сущим и вампирам уготовлялась незавидная участь, когда их настраивали к человеческим летам. Доживали они свой век не солоно хлебавши, иногда улетая в Царствие Небесное задолго до души.

А Манька должна была умереть скоренько и, по возможности, так же скоренько и воскреснуть…

Волосы у нее встали дыбом. Сам Дьявол отрекался от своего слова и пускал смерть ее на самотек — и не было никакой надежды вернуться назад, ибо если он не брался за ее воскрешение, то и никто не возьмется.

Груз пережитого навалился на нее снова, открывая перед нею нерадостную перспективу отправиться на тот свет безо всякой надежды на возвращение. Остальную речь его она слушала с одной мыслью: пора бежать, а куда? Всюду ее ждали оборотни, вампиры и прочая нечисть, и ступи она за пределы земли, которая обращала их в зверя, конец был бы таким же. Честность Дьявола поражала воображение. Откуда у нее взялась мысль, что она снимет с себя проклятие?! Дьявол не допускал никакого отступничества от Закона — выстреливал тут же. Вот как сейчас. Ведь не зря люди пришли к тому, что жить надо своим умом и в злобе своей, и с таким остервенением и радостью разрушали храмы, жгли и растаскивали на камни, убивая их обитателей, что храмами он уже не пытался вернуть себе былую славу. Побратимы Дьявола, Спасатели и Спасители устроили свои храмы, в которых собирали сокровища… как положено, на земле. Правда, пользовались ими уже другие, по закону: кто не ищет дать душе своей, истинно станет как пыль дорожная, будет собирать, но останется нищим. Но никто об этом не жалел, все понимали: лопухнись перед Дьяволом — и полчища бедствий обрушишь на свою голову. Лучше прожить коротенькую жизнь вампиром, чем добывать жизнь вечную, такую же недоказанную, как Дьявол.

Манька упала духом.

Прыжок решено было совершить к вечеру следующего дня, после того, как отоспятся и мысли ее приведут в порядок. Прыгать в землю Дьявола должно было с холоднющим умом, и чтить только тот ум, который мог бы придать статус благонадежного союзника адовых порядков. Но Манька понимала: хоть какие у нее будут мысли — бесовские твари отправляли ее на тот свет и при этом радовались, искренне полагая, что вершат какое-то доброе дело.

Наконец, после признаний Дьявола, и Борзеевич, и избы насторожились, внимая его словам с осторожностью. Наверное, неспроста Дьявол волновался. Борзеевич, при всех своих знаниях, память имел дырявую. Мало что оставили от него оборотни и вампиры, когда положили на обе лопатки. Вспоминал он свое прошлое, когда вдруг обнаруживал у себя нечто, связанное с его прошлым, обычно забытое или припрятанное кем-то и где-то. О героях, которые хаживали к Дьяволу, он помнил мало, смутно, словно забытый сон, и в случаях, когда видел Маньку и Дьявола вместе. И тут же находил у себя неопровержимые доказательства, что бывало такое и раньше. А спустя какое-то время, начинал припоминать, как и при каких обстоятельствах были оставлены те самые доказательства. Избы не столько помнили, сколько желали, чтобы так было. Они никак не могли поверить, что их в природе как бы не существует, что люди помнят о них только по сказкам, и они последние. Сказки Манька избам читала вслух. И возмущенно скрипели половицы, потому что даже по сказкам выходило, что люди о них не помнят, будто во все времена в них только Бабы Яги жили. И уж совсем расстраивались, когда печка как бы одно, а изба другое…

— Иначе, — сказал Дьявол, — приведут тебя перед мои светлые очи и поставят в укор, что нечестивой грешнице предоставил сухой паек. И потребуют такого наказания, чтобы неповадно было моим добрым расположением поганить общевселенское достояние миропорядка, сотрясая основы Бытия. В Аду я самый что ни на есть Бог, только мне можно поклоны бить, а остальные ни в чем не должны тобою подпитаться. Иначе смерть их будет и твоей тоже. Славословие не в чести у нас.

Не наказать уклонившуюся от наказания грешницу, он не имел права, потому как рыба гниет с головы. И где Манька, там еще какой-нибудь умник найдется, да не где-нибудь — а в Аду, в сердце Закона. А в гневе он был страшнее, чем все пытки и смертоносные изобретения человечества — так Дьявол сказал о себе, предупредив, что радоваться мучениям в Аду должно только Господу. Манька промолчала: в чужой монастырь со своими уставами не ходят. Хотя какая ей разница, если умный Господь сам будет ее убивать!

— В Аду я сам не свой, — виновато признался Дьявол. — У меня там все безымянные с пробитым номерком на количество угождения нечистотам земли. Ты уж, Мань, не привлекай к себе внимания, — попросил он, — по твоему недомыслию земля твоя такие муки пережила, что Бездна может показаться самым безобидным местом. Не взбрыкни. Бедственное положение не повод стелиться разной погани под ноги.

— Конечно, конечно, — заверила его Манька, сверля тяжелым взглядом. — Мне бы только душу Помазанницы найти, и сразу же воскресну!

— Ну, душа, это мягко сказано, — сказал Дьявол с некоторым сомнением, не замечая сарказма. — Там, Маня, все души я давно разобрал на части и жду не дождусь, когда второе сознание прилетит. Души, как таковой, нет давно, но мыслительные процессы прочитать по выкрикам можно. Например, мысли вампира о самом себе… Маня, поверь моему слову, там тебя ждут замечательные друзья, — обнадежил он то ли себя, то ли ее.

— Покойники что ли?

— Ну почему сразу покойники… Мертвому нельзя доверить свою жизнь. А черту можно. Не здесь, а там, где он гордость Ада и силен, как черт.

Старик Борзеевич, наконец, осознав, в какое отчаянное ввязался предприятие, так распереживался за Манькин предстоящий прыжок, что после обрядового посвящения изб в Храм, ходил до самой ночи дерганый, злобный, огрызался, и все у него валилось из рук. Он удалился в поле, долго сидел на пеньке, ссутулившись, потом насобирал огромный букет полевых цветов и туесок малины, и пока никто не видел, положил их к Манькиному изголовью.

Цветам она обрадовалась — не без злорадства.

Значит, и у Борзеевича имелась душа.

Цветы были красивые, но кроме чугунка поставить их было не во что. Все вазы, в которые ставили неугасимые поленьи ветви, теперь украшали храм. И она пожалела, что Борзеевич зря загубил ради нее такую красоту: в чугунке цветы смотрелись не так привлекательно, как в поле. Теперь она не сомневалась, что много дней подряд цветы будут стоять и на ее могиле. Малину съела, запивая молоком. Может, это бы последний раз.

Вторую ночь подряд пришлось спать на свежем воздухе. В Храме, по той самой книге с инструкцией о Храмах, спать было не положено, но палаточный городок оборотней у реки, не тронутый огнем, оставил богатое наследие — так что неудобства не испытывали. Нашлись и одеяла, и прочие спальные принадлежности, которые Дьяволу были ни к чему, а старик Борзеевич подстелил под себя несколько надувных матрасов, сверху укрылся дюжиной цветастых одеял. Манька давно избавилась от брезгливости и тоже не отказывала себе в удобствах, понимая, что это последние радости в ее жизни. Но, в отличие от Борзеевича, который скоро сладко засопел, и Дьявола, которому в последнее время вообще не спалось, и он уносился куда-то, о чем только по радио и можно было понять, что там-то и там-то грянула буря, она так и не смогла сомкнуть глаз. И уж ворочалась, и овец считала, и у реки ходила, подышав свежим воздухом, поела — может, хоть так! — а сна все не было и не было. И думала, думала, каково оно там в Аду.

Уснула она засветло, когда солнце вот-вот собиралось взойти, и уже разлилась на горизонте красненькая полосочка, предвещая погоду и не худую, и не добрую…

Никто ее не будил, пока не проснулась сама. Гордые своим предназначением избы за ночь как будто подросли, стояли сурово, безразлично взирая на полноводную реку, которая безмятежно катила свои воды мимо, на зазеленевший после пожара новый лес, на прочих обитателей земли, снующих туда-сюда по своим делам, открывая широко двери лишь Борзеевичу, который исполнял в Храме службу. Для остальных двери открывались лишь по просьбе Борзеевича. Даже для Маньки, которая должна была при вхождении в Храм в обозначенное время среагировать как-то неадекватно.

Дьявол и старик Борзеевич уже готовили обед. Даже припасли кое-что к ужину. Не торопились, каждый понимал, час — два ничего не меняют. Прыгнуть с крыла Храма можно было и через неделю, лишь бы все получилось, и Манька с дуру чего не напутала. До прыжка оставалось недолго. Прыжок назначили на время, когда край солнца заденет горизонт, и на противоположной стороне взойдет убывающая луна. На всякий случай. Прыгать можно было в любое другое время, но Борзеевичу, помнившему наизусть все передвижения планет и звезд, такое состояние светил показалось хорошим знаком. Шли последние приготовления.

Дьявол заверил, что резать и жечь огнем ее не будут, что все, что от нее требуется, прыгнуть в обозначенное место с высоты нескольких метров. Манька смерила избы взглядом и усомнилась: если избы не встанут в полный рост, скорее всего, смерть ее обойдет стороной. Она прыгала и с высоты поболее. Если, конечно, внизу не будут натыканы колья. Сам Дьявол учил ее падать, и тем самым не оставил никакой надежды на смертельный исход прыжка. После его заверений, возможно, устав от переживаний, она вдруг успокоилась, принимая запланированную смерть, как провал предприятия, и слегка ухмылялась, когда Дьявол то и дело выдавал ей новое наставление.

Во-первых, он сразу предупредил, что поспать в Аду ей вряд ли удастся. Сознанию, лишенному телесного плена, осознание Бытия было доступно круглосуточно, пока его не покинут последние капли Дьявольского дыхания, а вдыхал он свое дыхание с запасом, которого без подзарядки должно было хватить на сто двадцать лет.

Водяному и по просьбе было отказано в гостеприимстве.

В щель, которую избы все же оставляли, чтобы Манька и водяной понимали, что поведение их вызвано необходимостью благой цели, которая благом должна была дать, в первую очередь, ей, рассмотреть ничего не удалось, кроме стены, которая закрывала вид на внутренность Храма. Водяной поначалу обиделся, но, выслушав объяснения, крякнул и пожелал Маньке доброго пути, и совершенно успокоенный отправился гонять по реке стрекоз и рыб, и был совершенно счастлив: вода, наконец, прогрелась настолько, что можно было высаживать водяные лилии и кувшинки и принимать у рыб роды родов. Предстоящую скорую ее смерть он принял как все: с радостью. И не забыл напомнить, что там, у Дьявола, свои порядки, и что более прекрасных мест он не видывал, пообещав, что на церемонию придет обязательно.

Последнему высказыванию водяного Манька очень сильно удивилась. Она уже не знала что думать…

Как Ад мог быть прекрасным местом?

Водяной ушел, оставив ее на берегу одну.

Когда до прыжка оставалось часа четыре, к ней присоединились Дьявол и Борзеевич, удивительно удовлетворенные проделанной работой. Видимо, пока они были наедине, Дьявол основательно промыл Борзеевичу мозги.

— Ты бы поспала, — предложил Дьявол.

— Не хочу, — ответила Манька, любуясь, как расходятся круги по воде, когда рыбешки выскакивали за добычей. Мошкара вилась тучами. — Интересно, кому это все достанется, когда вампиршу убьем? Так приятно думать, что это моя земля…

— Фу, Манька, какие слова у тебя грубые! — скривился Борзеевич. — Мы не убиваем же, мы интеллектуально давим. Убивают — когда вот ты, вот она — и покалеченность, несовместимая с жизнью.

— В единственном числе, я с вампирами не воюю, — поправил обоих Дьявол. — Не имею права вмешиваться в их нечистоты, пока создают видимость жизни. Такой уговор! Вы ведь ждете, что я напугаю вампира роковой участью? — Дьявол сложил фигу и выставил сначала в лицо Маньке, потом Борзеевичу. — Добровольцы — доброе дело! А ты, — он обратился непосредственно к Маньке, — если живая останешься, только землю у меня отберешь!.. — он хитро прищурился и улыбнулся едва-едва. — Это, Манька, не твоя земля, но твоя ничуть не хуже.

— Вампиры вообще сдыхают ли? Хоть когда-нибудь? Я что-то вспоминаю-вспоминаю, и не припомню среди умерших знакомых ни одного, хоть сколько-то похожего на вампира, — сердито буркнула Манька, продолжая смотреть на воду, обхватив колени руками.

— Ну-у, бессмертным только я могу быть, — Дьявол похлопал ее дружески по плечу. — Проблемы у них те же, что и у человека. Бывает, что напоят кровью человека, который проклят уже, или наоборот, специально опустят вампира до проклятого — и ни тот ни вампир, ни другой, оба умиранию подлежат. Или вдруг звезда с небес падает. Висела-висела — и закончила свои дни, а окромя ее звездей не предусмотрели. И о, боги! проклятый начинает понимать, что злобная тварь щерится ему в лицо. Или два вампира между собой не поладят. От руки вампира вампир не хуже человека умирает, если выше или равен вампиру. Это еще один стимул подняться над всем сообществом. От оборотней, которые направлены вампиром. Раньше умирали от людей, жрецы выщелкивали вампиров, как орехи. Старость берет свое — чистокровным вампиром в наше время стать человеку почти невозможно. Это надо с младенца начинать готовиться в вампиры. Раньше-то они находили душу и воспитывали до совершеннолетия, но где ты слышала, чтобы воспитанница вдруг в люди вышла? Как только воспитанница сына хозяйского полюбила, ее тут же обратили в проклятую, а сынок Благодетелем стал.

— Я вот смотрю на землю, на избы, на тебя, на себя, и понимаю, все могло бы быть по другому, если бы человеку жить не мешали. Какой был бы идеальный мир! Я именно так представляла себе Рай…

— Хм, Благодетели могут пить кровь, пока не приблизятся ко мне! — пожал плечами Дьявол. — Для вас людей это конкурирующая сторона, призванная совершенствовать наделенных умом людей. Кто дорожит кровью, пить не позволит.

Манька ответом осталась недовольна, тогда как Борзеевич стал уменьшенной копией Дьявола, разделив неприязнь к человеку, и хотел что-то сказать, но скрипнул зубами и промолчал. Будто сам стал жертвой, но не вампира, а человека, хотя, если судить по его рассказам, от вампиров и оборотней ему досталось больше. Войну с вампирами Борзеевич проиграл точно так же, как человек. По крайней мере, он так считал, когда завистливым взглядом сверлил увесистую золотую монету креста крестов, висевшую на цепочке на Манькиной груди.

— Что?! — Дьявол всплеснул руками. — Я знаю, каково иметь Бездну в себе. Разве я был бы Богом, если бы Богом считал ее? Где мне было взять еще такую горочку, по которой человек прокатился бы, и сломал или не сломал себе шею?! Все хотят жить вечно. А это, знаешь ли, привилегия Бога, а горочка — неприятное препятствие к вечной жизни! Один ретроград, второй страсть как кровушку любит, третий слышать ничего не желает, пока лбом в самое пекло не сунешь, четвертый бессмертием грезит, реинкарнируясь, как программный вирус…

И что мне делать с вечными отбросами?

Я не комп, я существо выше вируса, я интеллект, которому нет равного. И моя земля не помойка, она живое существо! Ан нет, все же хотят Богом стать, не имея о ней ни малейшего представления! Ну, так стань, для начала, Богом хотя бы в земле своей и внемли брату!

— Внимаю! Бедную жизнь уготовил мне брат мой! Закон, Закон… А ты скажи, как разминировать себя и о брате не печалится? Убить его — меньшее из зол. Но с чем останусь? Я вот все думаю, что я Благодетельницу недолюбливаю?! Может избавиться надо от се ребра, на котором сидит? Глядишь, и отпадет, как сухая короста.

— Вот такой ум у людей: обвинить — а потом искать у Бога счастье. Я ненавижу врагов и люблю землю, и Бездну, если хочешь, как ближнего. Язык ее прибит к Тверди. Вампир только то и ждет, что будешь любить врага своего, благословлять проклинающего, молиться за ненавидящего. Чего после этого бояться вампиру? Твои враги бьют и калечат и землю, и твоего ближнего, а если ты не можешь отплатить им ненавистью, чему удивляться, что его земля ненавидит тебя?! Открой свой ужас, и тебя саму стошнит.

— Ну, а сам-то что? Разве не он отдал нас обоих на разграбление? Что за любовь такая, когда ее на крови замешивают? Чего несет на себе мучителей и садит их на мой хребет?

— Он несет тебя! Никто другой не смог бы стать для его земли заменой тебе. Но ужас в том, что в матричной памяти не ты, там другой человек, который как ты. Вампиры мертвецы, которые всеми силами исполняют программу, которую сами на себя положили. Когда вампиру что-то нужно, он не станет мучить себя мыслительным процессом, проткнет тебя снова и снова, и молятся на костях, на мощи, превозносят человека, славят себя, лезут во власть, создают огромные организации, чтобы сборы были большими, строят роскошные церкви, кстати, само слово характеризует то, чем они занимаются, «церковь» — «царь крови», которые называют храмами, непонятно только почему. «Храм» — х-Ра-м, «выдох Бога Ра до последнего стона». Но сама программа идет от тебя! И ты наследуешь его землю. Так прими наследство, чего она валяется бесхозная?! Вампира уже нет, он покойник. Выпей боль, укрепи, выстрой крепость, и начинай войну. Я буду молиться за тебя.

— Может лучше на своей! — Манька не сдержала улыбки, вспомнив, как молился Дьявол на крыше во время битвы, пукая в небо.

— На своей не получится, — с сочувствием ответил Дьявол. — Своя земля тебя выставила, а ты хочешь, чтобы она услышала твой боевой клич? Именно об этом мы тебе говорим: лучше один раз посмотреть, что она собой представляет, чем сто раз услышать.

— Где силы-то столько взять? — Манька тяжело вздохнула. — Бомжа, чудовище, тварь… Я так бы разве распорядилась землей, будь у меня хоть капля власти?

— А кто тебе мешает взять ее в свои руки? Я сказал: все пойдут в рабство, и будут давиться плотью друг друга, и прямо, и вдоль, и поперек. Пустыня в уме человека, и нет знаний, как должен жить человек. Золота много у людей, но ни одной крупицы, чтобы купить себе жизнь вечную. Грустно, что ты не умнее брата своего. Закон знать мало, надо уметь поставить его, как щит. Я Бездне противостою Законом, а человек борется с человеком. Кому ты говоришь: была бы у меня власть? Ты не меньше брата своего, и пока жив человек, сотни дорог найдет, чтобы испытать себя. Пойди, возьми власть, и распорядись землей.

Человек привык искать Благодетеля вне себя. И что удивляться, что вампиры взобрались на святое правление и не валяются у его ног? Глаза у вампира всегда добренькие, голосок соловьем заливается, все мысли человека ему ведомы. Простенько: объяснил человеку на электромагнитной волне — и вот уже человек плюет в самого Дьявола, скрипит зубами. А то не умещается в голове, что голод, нищета, болезни не уходят с земли с появлением Спасителей, и нет места ему ни на земле, ни на небе. Все дела оборачиваются против него, хоть вагоны разгружай, хоть мужественно космос осваивай. Где — мысли о высоком? Где — одними делами только судим?

— Ты обвиняешь меня, а того не понимаешь, что проклятие у меня с рождения. Было бы по-другому, я бы, может, насторожилась, когда внезапно наступила перемена, — угрюмо высказала Манька свою обиду. — Никто меня не учил, как ту же Благодетельницу. И за что меня после этого в костер?

— Зверь может научить своего звереныша только тому, чему научился сам. Сама знаешь, если родитель чей-то ум по рассуждению принял, он обычно его ребеночку передает. И если человек не уважает Дьявола, который Жив, проклят человек из рода в род. Я ведь не могу, как вампир, к своему объяснению приколоть блаженство или боль. Мой голос чист, как слеза Сада-Утопии, я не довлею над человеком, и если поднимаю против него тварь, то только из его земли, которая приходит на мой голос. Празднуют вампиры победу, но что мне от этого? Разве ты жалеешь о кишечной палочке, которая плодится и умирает в твоем кишечнике? Не я, человек разменивает свою землю на воловью упряжь. Ты, со своей стороны, конечно, думаешь, что надо тебя пожалеть, а я думаю, как родителям твоим вменить в вину, что их потомство гноит вампир. Извини, дорогая, но я смотрю на эту ситуацию несколько иначе.

— Я не разменивала, у меня украли, — отрезала Манька.

— Может быть. Но какое мне дело?! — равнодушно пожал плечами Дьявол. — Разве жалко было тебя матери твоей? Разве был у нее ум, когда проливала она слезы о сапогах, которые пинали тебя в ее животе? Дрыхло ее сознание или сдохло давно, когда объявила себя мученицей и мучила свое дитя? А ты?! Каким достоянием могла бы мне стать, убитая в чреве матери? Жалость — это поножовщина — и ты оплакиваешь себя. У меня нет жалости. Совсем нет. Богом вампиры идут по твоей земле, те самые, которые убили тебя и сказали: вот ты, а вот мы, и мы больше, чем ты! И ты призналась: да, они Боги, они могут меня побить, а я нет. И воля твоя ушла в Небытие. Где не справедливость? Чем обеднею я, избавившись от тебя? Я, Маня, Бог Земли, а ваши сознания — ненужная мне материя. Красная глина. Мертвая, пока из нее горшок не слепишь и умным содержанием не наполнишь.

— Получается, что я отброс, мать моя — отброс, вампиры — отбросы, а кто тогда может собирать чемодан в землю обетованную? Признайся сразу, что ее у тебя нет, — язвительно заметила Манька. — Ты про Утопию-Сад Борзеевичу рассказывай, а мне про Бездну — это мое!

— Было, приходили ко мне люди. До Спасителей. Их было много, целые народы. И каждый знал, Господь не умеет прощать за землю. Берегли себя, учили детей, помнили, что каждый день жива душа, и каждый день приходят и уходят люди в землю, чтобы утолить голод. Руки их не знали крови. И приносили в жертву всякую мерзость перед лицом моим, и начатки каждого первенца отдавали мне. И был я богат, и богато жили люди, и не было у них врага, и каждый находил себе такое место, где было его сердце и душа. И не болели. Тогда и врачей-то не было. Человеку стыдно болеть, у него же свое пространство. Не было в них нужды. Вампиры льют в землю человека боль, поражая внутренность язвами и железом.

— Это как? В смысле, начатки, это что?

— Ну, вот есть у тебя избы, твои они, но кто надоумил тебя? И ты знаешь: я привел, я дал. А если дал, то я уже не нищий Бог, и ты не нищая. Или земля. Ты можешь сказать: «я достала ее у Бабы Яги!» — и тогда меня как бы нет, а можешь положить мне десятину, и тогда я Бог, который открыл тебе землю. И когда придет ночной гость с ужасом на лице и положит перед тобой горсть пепла, и станет ждать Утренний Свет, можешь подать ему, чтобы знал, что Бог не оставил его. И будет моим народом, когда увидит Свет. Раньше люди отдавали десятину самому бедному. Каждый боялся, что ближний его имеет нужду. Ради себя, потому что если человек помог ближнему, не обманывая его, он тоже улучшает свой имидж, мысли души о нем видят люди. Или строит человек дом, приходили и помогали, потому что вдруг ближнему строится дом. Не жадные были, не злые, не праздные. Кормили мой народ, опять же, ради ближнего, потому что знали, будет ему плохо, придет к ним, полечит себя и найдет душа его. А будет самому плохо, тоже придет, и научат, как выйти на волю. Мои ученики не бедные были, но не потому, что имели от народа, я кормил их, подсказывая такие идеи, которые обычному человеку не достать. Но, посвящая себя мне, откуда время взять, чтобы воплотить идею в жизнь? И отдавали их, получая взамен часть доходов. Не больше десятины. А вампир не думает так, он радуется, смог обмануть людей и имеет.

— Богатыми вряд ли откажутся стать, а народом — сомневаюсь! Даже я не твой народ. Ведь не народ?!

Дьявол пожал плечами с некоторой долей сожаления. Манька тяжело вздохнула.

— Проклятые умирают быстро, в молодости, жалкими, как раздавленные прыщи. Мы как тень, поняли, что нас не хотят, и ушли тихо, не прощаясь. Сколько нас… сотые доли процента. Вот ты говоришь, вампиров процентов пять, оборотней процентов двадцать, которые порой даже не знают, что они оборотни. Остальные люди. Более или менее жизнь у них налажена. И все! — Манька развела руками. — Если бы я об этом знала, я бы, может, не сомневалась, когда собиралась уйти.

— Как ты, Манька, мыслишь широко! — Дьявол прищелкнул языком, покачав осуждающе головой. — Каждый день у людей проблемы, большие, противные… Дети — боль, здоровье — боль, родные — боль, люди — боль, благосостояние — боль. Каждое слово несет человеку немыслимое количество эмоций. И маленькие радости, когда вера в лучшее обманывает их. Сегодня боится умереть, завтра — страшно жить. Ты счастливее многих людей. Ты и сама понимаешь, что уже другая.

— Я вот сейчас думаю: бедная я, или богатая — люди от меня далеко. И они думают также. Когда приходит беда, люди не смотрят по сторонам, они уходят в себя. Или молятся. Да, люди хотят жить вечно, но кто задумывается об этом всерьез, пока молод и полон сил? В сущности, им не нужен Бог. Вместо Бога приятнее говорить о том, что было вчера или будет завтра. И мне легко понять, почему они отказались от тебя. Люди живут надеждой. Много ли таких, которые сожалеют о своей жизни, когда ты открываешь им врата Бездны? Пожалуй, я бы шагнула в Нее, не задумываясь.

— Все как один. Даже вампиры. Знаешь, как молятся и просят поднять на небо?! Особенно патриархи…

Что я могу ему сказать: вот, Батюшка, паства твоя сидит на могилах и боится ее оставить!

У людей же такое представление, что к каждому ребеночку очередь выстраиваться, чтобы реинкарнироваться. Даже если бы это было так, не мешало бы человеку подумать, скольким несовершенным духам надо перегрызть глотки, чтобы получить новое тело. Откуда у ребеночка уму-то взяться, если в него вселился убийца или висельник, или наркоман?!

Представь, ты поселилась в пустом доме. Тебе так казалось. Он был крепкий, построенный на века, прибран, украшен, на столе стояла еда, в нем было тепло и уютно. Ты ходила по дому, где-то прибирала, но больше гадила. И вдруг приходит хозяин и выставляет тебе счет, и говорит, что прежде ты должна была спросить что можно, а что нельзя, и он говорит, что ты враг, потому что сквернословила о нем, по всему дому расставила истуканов, которые он ненавидит более всего, убила детей его, и приговаривает тебя выставить вон. Ты не гость, ты враг.

Не дому говорит, а тебе, а вне дома холодно, пусто, и нет ни малейшей возможности выжить.

Люди очень остро чувствуют свою ненужность, особенно, если им есть с кем себя сравнивать, если есть кто-то, кто может остаться в этом доме. И живет, и заботится о нем.

Представь себе, что есть люди, которые недостаточно знают Закон, но мне нечего им предъявить, и земля пылает к ним любовью. Мой Закон высечен на двух скрижалях, и если мерзость не оставляет свои знаки, человек живет по Закону, даже если он не мой ученик. Поэтому многие люди имеют и сострадание, и любовь, и тянутся ко всему, что видят вокруг, и берегут, и преумножают.

Но они еще телепаты, в той или иной мере, и сразу видят имидж, и становятся мертвыми, когда встречают в имидже вампира. Или вампира привечают, убиваясь многими уловлениями.

Вампир — ловец живых, а не мертвых, он рыбак, а человек — рыба, которая становится мертвой, когда ее вытащили на берег. И падают вместе с вампиром, не понимая той информации, которую принимает земля, открывая им в соответствии с Законом. Без знания Закона рано или поздно человек умрет, даже если он не имеет в себе мерзости передо мной.

И мысль обо мне тоже высечена на скрижалях.

Поэтому в мире так много людей, которые хотят подняться к Богу. Ведь и ты думала о Боге… Не о вечной жизни, просто… о Боге? Всегда думала. И верила. Не по вере, к которой призывает вампир. Просто, верила и надеялась.

Но что была твоя вера, пока не открыла железо?

Голос мой летел к тебе, но мерзость не спит и не изнемогает, и следующий день был не лучше предыдущего. Ты слепо стучала в одну дверь, в другую, и отказывали, или открывали, чтобы заманить и оставить ни с чем. И снова молилась Богу, который не мог ответить и рассказать, как велико войско вампира, которое убивает тебя день за днем.

— У меня другое, — уверенно ответила Манька. — Люди ложатся спать, и утром встают бодрыми, а я… я избитая, и тугая веревка на шее, которой нет, а внутри меня будто кто-то плачет. И если слушаю, сознание меркнет. Люди мечтают, придумывают, помнят, а у меня такая тьма, что мысли проваливаются. Будто проказа внутри меня, ужас идет рядом, и все смотрят не на меня. Хоть ты и Бог Нечисти, с тобой вся жизнь вверх тормашками. И ужасы кругом, а не страшно. Каждый раз находишь слова, чтобы я думала о чем угодно, кроме боли. В Ад позвал, мужества нет совсем, а когда ты рядом, думаю: надо посмотреть! Не знаю, как это тебе удается? Если я уже все, умру… — Манька покраснела, — спасибо, что ты ходил со мной.

— Ну, Ад — это не так страшно… некоторым бы там понравилось, — рассмеялся Дьявол. — Представь, здесь умер, а там любуешься на себя. Ты идешь живая, и будешь, как Город Крови…

— Но с другой стороны, Закон Законом, а жизнь — это жизнь! Не будь тебя, встреться мне вампир, который предложил бы стать как он, я бы, наверное, стала, — призналась Манька. — Я не хуже и не лучше остальных. Но ты этого не видишь.

— Думаешь, если человек не знает Закон, он не действует? Законы бывают вдоль материи, поперек, ввысь. Люди не думают, что они живут самым предсказуемым образом. И каждый думает, что если признать Закон негодным, я стану убавлять от него или прибавлять. Закон не бывает удобным — Он исполнен силой! Люди долго помнили об этом, и пока помнили, вампиры не имели над ними власти. А потом выбрали ближним заезжего купчишку, милостью божьей по доброте духа двумя динариями купившего человека в уме его, и поклонились плотнику, который не имел дохода от своего ремесла, и решил попробовать себя в другом.

Мне не больно, когда я снимаю кожу с человека. Посмотри, что стало с землей, у которой была одна радость кормить-поить живую плоть. Кому она нужна живая? Животные, красоты необыкновенной, умирают друг за другом, и чем меньше их осталось, тем ценнее голова чучела вымирающего вида, прибитая на стену. А если о звездах грезит человек, то завоевать, выкачать, чтобы в роды родов вселенная оставалась пустыней. Каждое свое изобретение люди ставят выше изобретений природы. Ах, мы придумали пилу! И лес, который насыщает атмосферу кислородом, поит реки водой, укрывает тысячи видов животных, связанных со всем, что существует на планете, лежит у ног человека. Человек горд, Царь природы смог уничтожить то, что росло до него тысячелетиями. Ах, мы научились сеять пшеницу и выращивать корову! И сорок миллионов бизонов освободили человеку пространство. И нет человека, который бы сказал: в этом не было необходимости. Ах, мы придумали корабль! И сотни тысяч китов стали добычей человека! Древний океан, который родил жизнь, умирает, задыхаясь отходами цивилизации, у которой нет будущего. Ах, мы научились бурить землю и добывать черное золото! А как я-то рад! Земную кору остужает океан, а что спасет человека, когда последняя масляная подушка, на которой держатся миллионы тонн земли, уйдет в Небытие?! Такое уже было. Я не раз и не два проверял, как это работает.

Разве я, создавший вселенную, не смогу задавить людей интеллектом?!

У меня лишь осознание Бытия. Причем в самом неприветливом виде. И меня мало интересует горстка людей, которые не гнушаются переварить все, чем я был бы сыт, оставляя мне переваривать самих себя. Не руку помощи предлагает мне человек, а вонзает нож в сердце, когда сеет опустошение. И при этом он надеется жить вечно в райских кущах, где все пронизано ненавистью к нему. Миллионы животных уже никогда не смогут пройти по земле, миллионы растений не оставят свое семя. Но планета переживет и нашествие человека, как пережила жару и холод. Миллионы планет прекращают свое существование, и миллионы рождаются вновь, чтобы прекрасным садом прожить краткий миг, открывая Поднебесной красоту Небес.

Всему свое время.

— Неужели ты совсем не любишь человека? Пусть мы не ищем тебя, но Бог у человека в крови. Ты сам говоришь, что Закон высечен в нашем сознании, на нашей земле.

— У меня ваша богобоязненность перед идолом на виду: приготовили в жертву, спалили, съели и привели новую жертву. И что мне, если сознание не сделало ни одной попытки поднять против мучителя свой голос? Это разве сознание? Это разве живое умное сознание? Зачем мне калеки и убогие? В моем мире все совершенно, как я сам. И я считаю: убить общество, которое не взращивает людей, гуманно. Любое дерево растет, плодоносит, а потом разве что срубить и выбросить вон. Пора цветения и сбора урожая давно прошла. Даже молодые привитые побеги не отрастают. И только люди, которые любили эту планету и род свой, и любят тебя, не дают срубить это дерево, прогнившее насквозь.

Вот ты, маленькая завязь, но у тебя недостаточно сил, чтобы созреть и стать полноценным плодом. Ты не знаешь, но я вижу, как корчится в агонии твоя украденная земля под ужасами проклятий, насылаемых вновь и вновь. Все хотят быть Богом, а Бог — существо, которые выше добра и зла. Я мудр, и знаю, как много вреда принес бы человек, который вершиной совершенства считает власть над другим человеком. И мученик не хозяин своему слову. Бога любит не человек, Бога любит земля, а человек умножает ее боль и скорбь, подсовывая одного идола за другим.

— Ты прав и не прав одновременно. Я не желаю править, твоя земля, но Бог ты или кто? Вот я призываю тебя, а что получаю взамен? Умри, Манька! К кому мне еще идти, чтобы утро для меня наступило? Ты нас, людей, не можешь что ли заставить быть… как бы это сказать… такими, какими должен быть человек?

Дьявол улыбнулся хитро.

— Бог — это существо, который не зависит ни от каких обстоятельств. Если бы он был рожден, он уже не был бы Богом, потому что тот, кто его родил, остался бы Богом, а он его сыном. Бог выше времени, выше пространства, выше Бытия и Небытия. Он мог бы оставаться один, но он решил, что будет лучше, если кто-то подумает о том, что хорошо быть как Бог. И это существо не имеет права расстроиться, если горшок, который он слепил, не станет таким, каким он желал его видеть.

Это неизбежно: сознание имеет право выбора. Точно так же, как он, который Бог. В этом и есть предначертание сознаний. Я лишь могу судить насколько такое сознание опасно. Не для меня. Мне оно не сможет навредить. Я не хочу, чтобы оно корчилось передо мной, и славило себя, уничтожая все, что было создано мной с любовью. Потому что я знаю, этот чудик не Бог, он тот, кому я позволил так думать. И когда я на него вдоволь налюбовался, когда у меня закончился смех, как это ни грустно, я понимаю, от Бога надо избавляться. Даже его присутствие может осквернить мою вселенную.

Земля мой единственный ближний, у нее живой ум, который нуждается во мне, в моей защите. И такие Боги ищут, как убить ее.

Ты сидишь сейчас, и о чем-то думаешь, и вроде бы одна, но земля следит за тобой, прислушивается к каждой мысли, заставляет дышать тело, просит справить нужды, безгласно и безропотно выполняя мое поручение, оберегает твое сознание. Другое дело, что она не всегда может понять, что слушает не тебя. Я для нее родное сознание, а твое, каким бы оно ни было, чужое. Но она всеми силами старается обрести его, чтобы стать похожей на меня.

Так за что человек убивает ее?

По ней сужу. И если все сознания воскликнут разом, что я кошмар всего сущего, я не думаю, что я стану хоть на йоту ближе к тем, кто кричит мне об этом. Земля знает: я единственный в этом мире, который создал вселенную Неба и Земли. И единственный, кто может сказать: простите, вы мне надоели! И можешь себе представить, что мир, вселенная, всхлопнется в едином порыве и исчезнет в просторах Небытия. Проблем у меня нет — проблемы бывают у вас. Я и есть кошмар всего сущего. Больший, чем кто-либо может себе представить.

— И ты знаешь все-все-все?

— Да, абсолютно. И каждого человека. Но когда знаешь, точка зрения абсолютно брезгливая.

— А как же любовь? У тебя под плащом…

Дьявол кисло скривился.

— Ты, Манька, на это не рассчитывай, не затем под землю спускаешься! — строго предостерег ее Дьявол. — С чего мне пугать сознание раньше времени? А вдруг не виноват? А вдруг кошмара в нем нет? А вдруг породил чудо, которое осталось мною не замеченным? А вдруг он сделает такой выбор, что даже я буду удивлен? Малейшая искра моего недовольства или ужаса, и сознание будет комком нервов из дерева осины. Дрожащую тварь не так легко поднять. Но разве сознание может быть лужей любви или туманом? Сознание умеет издать писк. А этот туман, о котором грезят люди, не пищит, не открывается иначе, как свет. И там, в моей земле, я показываю людям Богов, которые правят их землей. Это не я. И когда люди говорят, что я — любовь, они не представляют, насколько мое сознание может быть безжалостным и холодным. А земля такая и есть, ложись и отдыхай. И тем больше у меня причин быть ее противоположностью, когда я защищаю ее.

Кстати, — напомнил Дьявол. — Ты тоже приходила в мою землю однажды. Богов у тебя нет, тебя никто не встретил. Но слышала неясный разговор, больше эмоциональный, чем речевой. Все твои Боги стоят за твоей спиной.

— Но ты же поднимаешь вампира над человеком! — расстроилась Манька.

— Я? Боже упаси! Человек сам поднимает. Но раз помолился на вампира, я понимаю, Богом назвал его. И я крышую вампира, пока реки слез не образумят человека. Но в том-то и дело, что один разочаровал его, он внезапно понял, что молился не тому — и молится уже другому. Ты не можешь отрицать, что я устроил тебя более или менее отлично оттого, что тебе уготовили вампиры, а почему? Да потому, что в полон взяли, а поклониться не смогли заставить!

— Поклянись! — попросила Манька. — Поклянись, что если я поступлю по Закону, не станешь строить мне козни!

— Упаси меня Тьма, что взлелеяла меня! Разве прощают ошибки в Аду? Как я смогу судить тебя, если восстану против тебя? Земля никогда не сможет простить мне землю, которую топтал я сам. Клянусь землей! Могу поклясться Бездной, я ведь и над ней парить могу. Но она пуста и безжизненна. Проникать в нее сознанием, было бы безумием.

— Откуда ты знаешь, что в Бездне ничего нет? — коварно поинтересовалась Манька. — Бездна загадочна и необъяснима. Может там преобразование какое-то идет? Не верю, что вампиры сдыхают! Что-то же их манит в эту самую Бездну?

— Манька, не соблазняйся словом! Слова иногда имеют жуткий смысл. Люди обычно начинают искать сравнительный образ, и находят его в вещественном мире, который не так достоверно отражает действительность. Проникайся сутью.

А суть Бездны такова, что у Небытия нет ни дна, ни покрышки. Бездна везде и нигде.

Что такое Небытие?

Это Ничто, Великое Вечное Застывшее Ничто!

Я сунулся однажды, потому и знаю, что происходит с теми сознаниями, которых я отдаю ей. Она проникает так глубоко, что потом собрать себя уже нет никакой возможности. Я был с Нею, но я не был Ею. Над Небытием можно парить, но стать Небытием… — это убиться. Я сунулся. И посыпались искры. И стал Свет. Не в смысле свет, я стал умнее. И понял, что это уже хорошо. А то, что туда ушло, после объяснений с Нею, мне осталось только обливать слезами, потому что часть меня перестала быть мной.

Все движется: атомы, планеты, галактики, я сам. А Бездна — полное отсутствие движения. Я бы ущипнул себя, глядя на материю, которая лежала у моих ног, что быть этого не может, но было уже поздно.

Земля, как бы я не пытался вдохнуть в нее свою силу, медленно уходила в Небытие, и остановить этот процесс даже мне казалось не под силу. Времени тогда еще не было, но я могу сказать точно, что оно началось тогда. И время шло на секунды. Может быть, я просто захотел, чтобы оно было, и заказал его. Мне тогда казалось, что земля — это я сам, только лишенный всех достоинств, которые мне были присущи. Она потеряла мой голос, она потеряла способность осознавать себя, она была безжизненна и пуста. Я шарился в ней, и не мог понять, это я или не я. И, наверное, самый первый страх испытала вселенная.

Брови у Маньки медленно поползли вверх.