Глава 9. И Дьяволом, и чертом…

Глава 9. И Дьяволом, и чертом…

Манька с трудом разомкнула веки, вдохнув запах серы и копоть, и впервые в Аду усмехнулась. Спасибо, святой Отец, что поднял Дьявола до батюшки с матушкой — уж какие родители, а все ж родители.

А так прошла бы мимо и не разглядела!

Она плыла в жидкой лаве, как щепка. Горела и плыла, цепляясь за обломок черного камня. Боль из прошлого не истаяла со временем, и уходила только сейчас, когда к ней возвращалась память, будто она выпрашивала ее у своего прошлого. Но другая боль, та, которая выжигала сознание, сменила боль физическую. Проклятия, которые произнесли люди над телами отца и матери — сбылись. Все произошло так, как предрекли, родители покорились безвольно, без борьбы. Все тело ныло и ломало, и она уже не знала, какая боль пьет ее на этот раз. Она умирала, а люди, изменившие ее судьбу, оставались жить.

— Я не верю! — отчаянно прокричала она в ответ. — Я не собираюсь умирать! Я не могу умереть! Я в Аду!

— А я верю, верю всему, что мне говорят! Я мразь, голод, боль и нищета! — ее нутро не имело лица, оно было всюду и нигде, голос шел из сердца, из чрева, из раны. Она снова была там, и голова, открывшаяся ей две недели назад или почти три десятка лет назад, невзлюбившая ее с первой секунды, торжествовала: — Умирать всегда больно! — произнесла она и дико засмеялась.

Совсем как те люди, которые залили уши родителей воском и шептали обидные слова — горячо, гневно или вкрадчиво. Они просили ненавидеть ее, называя ночным кошмаром, расплатой за преступное прелюбодеяние, свидетельством гнусного разврата, порождением ехидны…

Это было ее прошлое. Матричная память открывалась Тверди, а Твердь открывала ужас земли сознанию, обвиняя ее в каждом брошенном в землю слове. И каждое слово становилось обращенным от нее или к ней. Похоже, Царя устраивали на земле противоположно половой принадлежности.

Но не всегда.

Манька выделила несколько позиций, сравнив их и в том и в другом случае, и сразу же пятая часть и боли, и людей успокоилась навек. Отдельно использовали глаза, уши, спину, различая состояние полной бессознательности и сумеречное состояние. Даже нос и рот были отдельной частью. На многое ее непонимание сам собой пришел ответ — где-то там, в ее прошлом была и Благодетельница, которая искрилась как чудодейственный бриллиант, устраиваясь на ее земле доброй хозяюшкой и выбивая почву из под ног в земле вампира нравоучениями и посрамлением.

Она надолго сбилась с толку, обращая взгляд то на мать, когда слова говорились над отцом, или на отца, когда происки велись против матери. Грубое насилие вошло к отцу и матери, обращаясь к сознанию из земли ближнего. Пространство стало плотным, как резина, образуя пространственные путы. Оно тянулось за каждым, как за сгустком еще более плотной массы, будто не хотело их отпускать. Иногда лица искажались, проталкиваясь через ее сознание, обнажая суть своего присутствия лишь тем, что взывали к земле как путы ее самой. Боль накрывала ее с головой, стоило ей вспомнить, что все, кто пришел к ней в Аду, всего лишь люди, никчемные и алчные, удовлетворяющие свои амбиции и зависть.

Но везде, в любом месте, отец по действу ненавидел мать, любил Бабу Ягу и дочушку, был горд, но зависим от этих людей. А мать — всегда падшая, изгаженная, наводящая проклятия, не имеющая за собой ничего. Все они спасали отца и изгоняли мать.

Слова приходили и уходили, звучали то ясно, то глухо.

Манька то снова была там, в чреве или в Аду, понимая, что лежит на камне, а внизу течет лава, и смотрела на себя в прошлом, будто со стороны. Боль и оргазмы открывались и таяли, как утренняя роса, если удавалось понять, кому принадлежат физические ощущения. Только так она могла понять, насколько правильно восстановила свое прошлое. Теперь она знала — и ей дано судить всякую тварь в земле своей… Отверзшей землей она внимала сошедшим на землю богам, крепко державшим в руке жезл железный, которым Боги били ее за малейшее неповиновение.

Но Манька радовалась: ужас отступал, и Ад не столько пытал ее, сколько восстанавливал глубоко скрытые мотивы поступков людей и ее самой, вернув в то время, когда маленькая земля, еще не имеющая своего лица, открывала значения слов, которые потом оставляли осадок, непонятно как и откуда взявшийся. Многие беды ее повернулись к ней лицом.

В отличие от проповедей над матерью, где индульгенция стоила дорого и каждому воздавалось по заслугам, на стороне отца прощение даровалось без всяких условий — по вере и по воле Сына Божьего, которого мог бы узреть каждый, если бы услышал проповедующего и произнес худое слово на скверну, на падшую женщину, на того же Дьявола. Примером для подражания Святым Отцом были назначены совокупляющиеся по «любви». А им до проповедей, похоже, не было никакого дела. Люди вокруг отца и матери пристойно проклинали всякую тварь, искавшую обманными путями свою выгоду. Занимаясь любовью, они осуждали прелюбодеяние, зазывая услышать призыв к любви свободной, продиктованной голосом сердца.

Шабаш, опьяневшим от крови, вина и секса людям, пришелся по нраву.

И даже соперницы Бабы Яги, обиженные, что не им досталось играть роль Пречистой Девы, присмирели, довольствуясь ролью устилающих дорогу Благодетельницы пальмовыми ветвями, кроме тетки Валентины, которая смотрела на Бабу Ягу завистливо, не хоронясь.

— Закрой покрывалом! Надо объявить ее вне закона! — голос прозвучал над самым ухом.

— И что это даст? — заинтересованный голос ответил не сразу.

— М-м-м… Мы тут, а нас будто и нет. Нам надо запутать, а лучшего способа не придумаешь. Вот ты, бей! А сам в это время говори про то, что не обидишь, что беречь будешь кровиночку. А она пусть ласково обнимет, и в голос, в голос проклянет! А кто приблизится, почувствует обман. А раз почувствует, так и держаться будет подальше от этой гнилой твари. Правда, Малина, я говорю?

Мать накрыли покрывалом, и Манька почувствовала, как колотится ее сердце, отравленное новой порцией яда, влитого в рот матери. Покрывало… Оно лежало на кровати — цветастое, теплое… Родители каждое утро стелили его, заправляя кровать. Но теперь оно было другим: душило, обволакивало, управляло ею. Слова приходили, примериваясь к боли, и уходили, а боль оставалась, не понятая и не выпитая. Тьма опустилась на сознание и полностью отключила ее от внешнего мира.

Все, о чем мечтала бы она, ушло вместе с пространством, где она видела цветы, речку, рассыпанные по берегам аккуратные домики и синее-синее небо, в котором плавали белые облака. Ушли слова, протягивая к ней человеческие руки — страшные, причиняющие боль, убивающие маленькую нераскрывшуюся почку. Манькино нутро безоговорочно поверило ненависти и унижению. У нее больше не было земли. Земля боялась всего, что было связано со словами, обретшими над нею власть. А властью обладало каждое слово, которое прошло мимо врат. Отныне ее жизнь не стоила ничего. Не было родителей — она знала, что отец уже никогда не услышит ее, мать не примет в свое сердце. Это и был Ад — ее Ад, который вверг ее в огненную геенну, навсегда закрыв доступ в мир света и радости земли Дьявола.

Силы покинули ее.

Ужас сменился равнодушием и безразличием. Она противостояла силе, много сильнее ее самой. Дьявол не искал спасти ее. Даже он не верил в то, что ее земля внезапно оживет. Земля и она сама были мертвы давно, еще не успев прийти в этот мир. И все ее надежды рухнули, как груды обломков черных каменных скал, уносимые вдаль огненными потоками лавы. Боль перестала уходить, голоса звучали и звучали, невнятные, расплываясь и обволакивая, как покрывало — и сама она застыла, как каменное изваяние, позволяя Аду исторгнуть ее с земли.

Она никак не могла понять смысл действа. В руки ей само ничего не плыло. Законом она пользовалась — исполняла. Но точно знала — нет закона для проклятых. Случись чего, отведут и посоветуют забыть — мило, с пониманием. Манька смотрела и не могла поверить. Как мог отец променять мать на людей, называвших себя свиньями и чудовищами? Болело сердце, но разум подсказывал, все гораздо проще и сложнее: мать — душа отца, и Бабе Яге выпал шанс открытыми вратами войти в Царствие Божье.

Что ж, у нее получилось!

Как бы не повернулась жизнь к Бабе Яге — она имела себе оправдание. Готовила их на все случаи жизни. Очень убедительно, но ей, открывшей истину, речь таковой уже не казалась. Вся Манькина жизнь предстала перед нею оголенными проводами с высоким напряжением, дотронуться до которых, означало принять на себя смерть. Она уже знала, что отныне мать будет лить слезы, поминая отца, мечтать о смерти, и обвинит ее во всем, что с ней случилось. Грубее матери был разве что отец, который спустя неделю впервые поднимет руку на мать, и потом будет бить часто, пока не выгонит совсем, чтобы внести в избу гроб и принять в доме новую хозяйку, а глаза у него станут такими же масляными с поволокой, как у Бабы Яги.

Черт перепрыгнул через голову, представ перед глазами.

— Не спи, иди дальше, — шепнул он, и потряс за плечо. — А я попробую найти душу вампира! Ты помогла мне, я помогу тебе. В Аду нельзя по-другому, око за око, зуб за зуб. Крапива тоже жалит. Бывает и хуже растеньице душит, но это же не повод не тянуться к свету. Верь мне, баобабам труднее приходится, но потом, вона какое дерево, не обойдешь его за один день!

— Я не разумею, — Манька с трудом разлепила веки, голова ее болталась из стороны в сторону в то время, как черт продолжал трясти ее.

— Не надо разуметь, надо запомнить, — ответил черт. — Нежить убивают взглядом, в котором серебро, живая вода и неугасимый огонь! Ну, я пошел?

— Куда? Вернуться помоги! — прошептала Манька распухшими губами. — Все, я умираю! Я больше не могу! Они не уходят…

— Все верно. Им нельзя доверять. Никому. Боль не сможет тебе помочь, она руку твою недостает. Ты думаешь, только люди могут пройти мимо врат, а там и человек, и зверь — все они мимо пробежали. Сама подумай, как благодатный огонь достиг твоей земли, если мать твоя лежит без сознания, отец ни жив, ни мертв, а ты в чреве матери на тот свет ищешь выход?

— Не знаю… — простонала Манька, не разжимая зубов.

— А если оргазм прошел, значит и боль прошла бы! — черт взглянул на нее с жалостью, но показалось холодно, будто смотрел из Сада-Утопии. — Не стони, сам я маленький, не местный, но глубоко в землю могу спускаться, и мысли ваши вижу! Люди молиться любят, примерно поклоны бить, боятся потерять своих близких, а еще мечтают расшевелить общество своей гениальностью. Но боль они предпочитают во всякое время! Первым делом побороть врага такой кровью, чтобы захлебнулся. А враг у человека на всяком месте, где боли нет: ступил в каку — убить собаку, чтобы не срала на улице. Полюбились слоники на камине — убить всех слонов и срезать бивни, чтобы слоники и у сына были, и у внука, и чтобы слоников ему хватило на все времена, а лучше, чтобы каждый купил бы у него слоников. Захотелось рыбки — и передовые отряды загрузились этой самой рыбкой. И никому нет дела, что первый и последний раз человек посмотрел на рыбку-бабочку, что нет больше молочного коралла, который пускал их в свои норки. А без рыбки-бабочки еще с десяток рыбешек ушли в Небытие, — черт сложил перед собой руки и покрутил пальцами, как иногда делал Дьявол. — Ах, Маня, если бы ты знала, сколько любвеобильных людей мечтают установить мировое господство, чтобы всякий, кто не по нраву, мог бы безнаказанно отправиться в печь, в газовую камеру, в расход. А ты пока что живая. Мало ли что болит. Болит — поправляется! Пока гнила, ничего не болело…

Манька заскрипела зубами, повернувшись на другой бок.

Черт и рассуждал, как Дьявол. И сразу почувствовала, что тело ей не принадлежит. Заплывшие глаза едва открылись, руки и ноги одеревенели, кости, будто расколотое стекло, втыкались в мышцы изнутри.

— Не скисай! Не спи! — попросил он. Лицо черта стало решительным. — Я найду разбитые осколки людей, сунувших меня в чрево Мессира! Забрать с собой ты их не сможешь, тела умерли давно, но узнать про их клочок земли — помогут! — он помахал на прощание рукой.

— В таком гадюшнике сам черт ногу сломит! — простонала Манька, прислоняясь к отвесной стене.

Так, когда черный камень становился ею, она быстрее находила свое прошлое, и ей становилось легче, Ад отступал.

Черт поджал губы и помолился. Он почему-то вернулся.

Наверное, не понравилось, что помянула…

Манька слабо улыбнулась, оправдываясь. Вот быть бы ей чертом… Черту прощалось все, даже молитва в самом сердце отрицания любой силы, способной превозмочь Дьявола. Тратить силы на молитву мог только черт. Твердь невзлюбила ее, а значит, в этом принимал участие и Дьявол. Худший враг ее жизни обличал ее или оправдывал перед горстью земли, добывая улики из нее самой против всех, кто прочил ей погибель. Но в первую очередь он обличал ее, Маньку, которая не искала врага и не берегла себя, устраиваясь поблизости от людей, которым даже не пришлось искать ее, чтобы уготовить дорогу в Ад. Больше всего на свете Дьявол ненавидел Богов, которым ничего не стоило захватить клочок земли, дарованный человеку. И расплата была одна — боль!

Боль приходит в землю с Богами.

Дьявола не волновало, что о нем подумают, он был Богом, и не рыскал в поисках Благодетеля. Сама она была Дьяволом, маленькой частицей его обгоревшего сознания, которая перестала быть им, но получила еще один шанс войти в жизнь, как его образ и подобие — со своей землей, со своим мудрым началом, как Бог. Ее голос был услышан, вопль достал его ушей, и Господь пришел, чтобы открыть ей: Господь не закусывает соплями, он решительно искореняет зло, протянувшее к нему ручонки — и не ждет, что ему будут кричать: браво! браво!

Каждое слово причиняло ей боль — бессилие и ненависть выжигали ее изнутри. Она пылала, как головня, физическая боль мешалась с муками духа, муки духовные открывались новой физической болью, тело горело и плавилось, как камень, и было мертво, и еще дышало… Золотая монета ушла в плоть и растеклась по телу, образуя тонкую кожистую пластину, отделившую плоть от лавы, но Манька видела, что внутри ее огонь, и снаружи огонь, и там, где разъедало пластину, боль становилась как море, уместившееся в одной язве.

— Не могу определить, какой головой тебе думать! — чуть улыбнувшись, произнес черт, подойдя ближе. — Кровь из земли, добытая в Аду, памяти не имеет. Но живым людям дано понять, а ушедшим не дано. Не тратить время на воспоминания, значит, приблизиться к тому, что, прежде всего, дает земле покой и зрение видеть Свет. Твои крепости пали, стоит ли оплакивать их здесь, когда святая земля лежит у богатого в гробу? Сам Дьявол не смог бы повернуть время вспять. Здесь одна дорога — в Небытие. Беги, как никто не бегал, собирай боль и уноси ноги, и лети, как ангел, если сил нет бежать. Чем меньше боли оставишь, тем больше шансов увидеть старых знакомых. Я принес тебе привет, но вижу, не время. Выпитая тобой кровь не принадлежит вампирам. Ты пьешь свою, а они твою — чувствуешь разницу? Ты не вампир — это твоя кровь. Они уже не смогут помыкать тобой, держась за эту плеть. Когда земля принесет тебя, лучше, если тебя не станут обвинять, что ты, попав на клык вампиру, ничего не сделала, чтобы обломать ему все зубы, которыми он присосался к твоей шее. Если я буду причитать: Ах, Маня, как тяжело тебе пришлось! — делу не поможет, но появится еще один Бог. Люди всегда ищут утешение, вместо того, чтобы поднять землю. В Саду-Утопии не рождаются толпами. Здесь каждый сам за себя! Око за око, зуб за зуб!

— Я не могу! Не хочу! Зачем мне жить? — Манька боролась за жизнь, или за смерть, и казалось, прошла уже вечность. Неужели собранных улик было недостаточно. Она уже не корчилась, она лежала смирно, позволяя боли вырвать ее из земли. Что-то было не так, где-то ее божественное происхождение давало сбой.

Черт хлопнул глазами, рассматривая ее с любопытством, три раза обойдя вокруг.

— Только ли боль отравила твою жизнь? — произнес он с философской задумчивостью. — Ведь стоит принять человека в своем сердце, честь и совесть уходят на задний план! Все преступления во имя человека. Кто-то кому-то хочет казаться лучше, кто-то богаче, кто-то во славу, кто-то в защиту, кто-то из зависти, кто-то из жалости… Мамашка твоя — законная преступница в Аду… Черт! — выругался он, сплюнув, совсем как Манька. — Проза жизни! Что имеешь не хранишь, потерявши плачешь. Сам Дьявол тебя в Небеса поднимает, один уровень остался, а ты прошлому ногу подставляешь: мол, залазьте со мной, мы тут попробуем вас перекроить! Кого вас-то? Им бабам что надо? Деньги! А ей? Борись за себя!

— Я борюсь, борюсь! — прошептала Манька, чутко навострив ухо.

Черт бегал тут давно и в горевших вникал с умом. С Дьявольским умом! Что-то слишком он стал умен с тех пор, как она его со спины снимала! Впрочем, и в Саду-Утопии они могли любую тему поддержать.

— Ни хрена не борешься, — откровенно признался черт, недовольно шмыгнув носом. — Ты за мамашку борешься, за папашку, за скотинку с животинкой.

Манька взглянула на черта подозрительно.

— Врешь! — подло обличила она его, мгновенно сообразив, что черт образный перевертыш.

— А вот и нет! Ты память разве согреешь, если ее назовешь «дорогой»? Они любили, ненавидели, ссорились, мирились… Ты разделила червей на своих и чужих. Частью чего собралась становиться? Они мертвы — все! Один черепок к другому, — сказал черт, ехидно ей подмигнув. — На, бери!

Перед Манькой выросла куча черепов, перемешанная с костями, на которую Манька уставилась с недоумением и растерянностью.

— Сможешь определить, какой кому принадлежит? — покачал головой черт. — Зло пришло и ушло. Там, где было зло, было и добро — мертво и то, и другое. Черви ни добро, ни зло. Они приближают смерть, тем и живут. Но тот, кто питается червями, молится о том, чтобы они плодились и размножались. И заражают червями места. Где-нибудь, не в себе, конечно. Его тело червяк тоже не щадил бы, поэтому не шибко они их жалуют. Не настолько, чтобы воздвигнуть червяку монумент. Придали ему человеческий облик, так он как бы уже и не червяк, а Сын Человеческий. Только он Сын, да не сын…

— Это как? — Манька приподняла голову, уставившись на черта во все глаза.

— Грубое насилие — злом зовется. Не может быть насилия над злом, верно? Это возмездие. А если мученик, то обязательно добрейшее существо. Но разве мученик не может мучить? Мамашка твоя — злобная тварь, в болото тебя бросает, а сама думает: «Я от нее избавлюсь, и легче будет, уехать смогу, а Миха пусть локти себе грызет. Сама видела, горы грызут, чтобы ребеночка сделать, лечит то себя, то женушку! Скачи, кричи, Ягуша твоя — законная жена Упыря. Он ей и Полкан, и сват, и брат!» Ну и все такое… А в памяти твоей она насильница разве? Мать, отец — они жертвы. И потом, даже когда тебя убивали — тоже мученики, которым выбора не оставили … Боязни нет, гонишь их врагов, а самих.… Выбор всегда есть. Благодетельница разве не мамашкой пьет кровушку? Пока ты по мамашке своей плачешь, будет и ее мамашка в переднем углу посиживать. Да и сама она… Охаяла матушкой — вот и мудрая жена! Для тебя же мать мудрейшая женщина и жертва невинная! И Баба Яга жертва невинная, и Благодетельница — у всех найдется тот, кто оправдает и найдет причины, почему вдруг ужасы стали им опорой.

Черт отпрыгнул и исчез.

Обесточенная Манька, осталась лежать на каменном берегу огненной реки.

Лети! Беги! Бери! — Как?

Она с трудом подняла голову, вспоминая, где она, но место было другим. Ландшафт изменился. Теперь свод Ада нависал над самой ее головою, и она с ужасом вспомнила, как разрушалась пещеры, когда черти уходили в другую реальность. Сознание пульсировало на грани Бытия и Небытия. Каждая клетка тела наполняла сознание такой болью, от которой хотелось выть, закрыться в самой себе, вырвать из себя плоть и отбросить. Каждое движение давалось с трудом. Страдания приходили и уходили, и не всегда боль была такая, какой должна была быть — она шла к ней отовсюду, и часть ее была чужой. Манька не могла поверить, что все это кровь земли. Ну не отрезали ей ноги по кускам, не вскрывали шею, не протыкали иглами мозг, не дробили кости, не вспарывали живот, вырезая внутренность! И вряд ли Боги проткнули бы у Благодетеля легкое, едва не задев сердца!

Вампиры не искали смерти себе, так откуда земля выплевывала такую боль, которую не могла носить в себе!

Неужели носитель ее матричной памяти, вампир на том конце, обрек ее на такие муки, пройдя по ним сам? Но как?

Нет, Манька не злилась, у нее просто не было сил. Каменные своды то поднимались, расширяя свои пределы, прожженные огненными потоками, то опускались, угрожая похоронить под собой, то обваливались. Безумная, у вампиров нет плоти! Следуя указаниям вампирской сущности в их сердце, они не жалели себя, чтобы убить душу. Самопожертвование с торицей окупалось алкающей и жаждущей душой — они пытали себя по-разному, и пытали, придумывая пыточные приспособления. Позволит ли вампирское яйцо в их сердце проникнуть в их сознание той боли, которая наполняет земли их жертв? А мать, разве она делила ее и свою боль?!

Манька вглядывалась в тени, окружившие ее.

Сексом занимались уже везде: на столе, на полу, на кровати, бессовестно наслаивая на боль наслаждение оргазмом. И либидо проникало в плоть, придавая боли сладостное чувство необъяснимой муки, перекрывая понимание собственного я. Либидо расползалось по земле, отвоевывая одну часть земли за другой. Прорастали насмешливые, наполненные злобой и ненавистью голоса, которые, сливаясь, выдавливали ее на обезображенное диким хохотом плоскогорье, под каменные своды Ада, и камень снова плавится под нею, сползая в низины красной массой серы, огня и пепла. Они плясали на фоне скалы как отблески раскаленной земли. И снова пространство искажалось, пропуская ее к прошлому.

Не ненавидеть, не жалеть, не пытаться вернуть! Не ненавидеть, не искать, не любить!

Бок заживал, обретая плоть. Местами просматривалось тело — там, где потухший огонь не искал выхода.

— Ты! Грязная мразь! Души себя сама, — прошептал злобный голос, и бледный человек протянул матери со стеклянными глазами резиновую удавку.

— Хоть завтра сделай это! — мягко попросила женщина, которую мать называла сватьей. Она выговаривала слова на распев.

Мать пнули под зад.

Следующий пинок достал ее в дых, там, где лежала Манька, давно не существующая на этом промежутке времени. Время было другое… Манька успела заметить собранные в углу чемоданы. Баба Яга перебирала вещи, откладывая в сторону одно за другим.

— Смотри, Мишутка, ну что за дрянь! — с презрением цедила она сквозь зубы. — Воровка…

— Ягуша, да пусть… Жалко, но наживем… — оправдывался отец.

— Михаил, ты с ума сошел? Мы не можем разбрасываться деньгами, у нас так много спланировано… Ты о ком думаешь? О ней? — Баба Яга ткнула в мать пальцем. — Она опозорила и тебя, и меня, и всех нас…

— За что?! Вы зачем… — простонала мать, придя в себя, и сразу же согнувшись. Дыхание у нее перехватило, из глаз брызнули слезы. — Что я в… — еще один удар в голову заставил ее замолчать, — ударил отец.

И все как по команде переменились в лице и поведении. Запричитали, заохали, начали просить прощение, объяснять, что они ни в чем не виноваты. Потом замолчали, облив мать водой из ведра. Мать пришла в себя. Теперь они не боялись быть тем, чем они были. Отец был с ним, и так же издевался над матерью, когда ему приказывали, позволяя положить себя рядом с нею, и делал это с удовольствием.

— Малина, мы тебе одолжение делаем! Миха нас просил освободить его от тебя! Ты можешь же побыть человеком. Скольким людям от тебя зло! Посчитай, нас больше. Миха, ну-ка, скажи ей: я тебя никогда не любил! Отец повторил слово в слово.

Он был другим — чужим.…

Одна из женщин поставила матери укол и убрала чемоданчик с медикаментами и использованными шприцами. Упыреев сел напротив нее и помахал рукой, потом потрепал мать по лицу. Мать не реагировала, словно не могла пошевелиться. Упыреев кивнул головой, подзывая группу людей из пяти человек, и те встали рядом, обступив ее со всех сторон. Все пятеро закружились вокруг матери.

Манька не могла разобрать, что они хотят: говорили одновременно, разрывая фразы на слове, заученно — словно готовились к обряду давно, слова твердили, как заклинания, а когда доходили до места, где фраза была сказана не полностью, продолжали ее с того, на чем остановились. Говорили на распев, уговаривая, доказывая, рассуждая, с неприязнью и озлобленно — со спины, в ухо, в глаза, с одного боку и с другого, каждый раз по другому на новом месте.

Яд не позволял услышать их сразу, они как бы отстояли по времени, но не позади, а впереди, голоса расплылись, люди перестали существовать, а вместе с ними пространство.

Манька плыла в тяжелой, свинцово черной массе, опускаясь на дно. Все попытки вырваться на поверхность лишь затягивали глубже. Голова прошла по кругу вокруг своей головы. Она была и там, и там, и рядом, но из среды себя самой. Как-то сразу пришло на ум, что пару раз она уже не дышала во сне точно так же, вдруг понимая, что нет воздуха, и, отчаянно пытаясь проснуться. А, проснувшись, долго не могла надышаться.

Ночной кошмар на деле оказался гораздо худшей реальностью. Все ее попытки проснуться оказались тщетными. Меня нет? Нет?! — Манька тряслась от страха, сбиваясь в мыслях. Она смотрела туда, туда и туда, но света не было и в помине. Она не могла вздохнуть, словно попала в вакуум. Отчаянно пыталась набрать в грудь воздуха, но легкие оставались пустыми. Светонепроницаемая пелена давила на глаза снаружи и изнутри. Два пространства, то, которое ее окружало и ее собственное, схлестнулись, вгрызались друг в друга, выдавливая ее в небытие. Она едва чувствовала присутствие боли, но не в себе, а над головой, с боков и впереди, будто нацеленные на нее иглы. И сама она перестала существовать — ее «я» отзывалось сразу из нескольких мест, не имея голоса, не имея осознания своего «я»

Подлый Дьявол шутя и со смехом открыл ей врата Бездны, заманив в ловушку?

Ну, насильно мил не будешь! Что ж, от мертвой от нее больше пользы…

Не такой она представляла Бездну, но могла бы сообразить, что дышать в ней будет нечем. Манька чувствовала, как вздуваются вены и закипает кровь — сжатые легкие взорвались. Глаза ослепли, словно изнутри на глазное яблоко надавили пальцем, выталкивая наружу. Она попрощалась со всем, что ей было дорого и перестала сопротивляться, мысли исчезли — оказывается, им тоже нужен был воздух… Прошла минута, другая… Время тянулось тягуче.

Но она оставалась живой.

— Господи! Спаси меня! — завопила Манька всем своим существом. — Отойди, костлявая!

Черт, как жить-то хотелось! А ужас отвечал — умри!

«Я плюю!» — подумала она, собравшись с силами — мысль не вышла и не вошла, отозвавшись легким всхлипыванием. «Возьмите деньги, вот!» — она представила пачку денег, протягивая в пустоту. Но пачка повисла, никем не востребованная, чуть левее. «Что ты хочешь?!» — в ответ молчание. Ужас не отзывался.

Бросать щепки в мутную воду, когда телесные муки переходили в духовные мучения, скрывая железо от взгляда, которое переставало снашиваться, намертво прикипая к телу, будто родная кожа, — учил ее Дьявол, когда внезапно ему начинало казаться, что Манька оглохла, забитая радиоволнами. Стоило ухватить за одну радиоволну, пробивая брешь, как другие тут же обнаруживали себя. И чувства снова становились железом. За время ее отсутствия оно успевало разъесть мясо на костях, так что и живая вода сомневалась, стоит ли лечить больную плоть, если пациент скорее мертв, чем жив.

— Кому я тут понадобился? — голос Дьявола был задумчив. — Не Маня ли меня зовет? Кстати, где она? Маня-а!…

Манька разволновалась и хотела вздохнуть с облегчением, но не получилось. Главное, что Дьявол был тут, рядом — значит, до смерти еще далеко, и где-то за стенами ее темницы кипела жизнь…

— Попробуй еще раз вызвать меня по пустяку, и я точно выставлю тебя в бедную кислородом среду обитания! — осерчал Дьявол. — Что еще за глупость такая: я заманил! Мне что, делать нечего, чтобы по году искать способ исторгнуть маленькую свинью с лица земли? — с легким недоумением возмутился он. — Смею уверить: бедный разум не ищет объяснений, когда мрак поглощает его — он истаивает мгновенно! Быстро, нет, не знаю, как известно, время — истинно свойство земного происхождения.

Манька улыбнулась всем, чем смогла. А у нее, кроме тьмы, частью которой она была, ни рук, ни ног, ни лица не было. Так приятно было слушать его спокойный голос, который умилялся устроению вечности, в то время как она истаивала, как свечка. Ее время истекало вместе с ней. И рассуждения Дьявола, вместо того, чтобы помочь ей, отравляли последние мгновения хуже горького хрена. У нее не осталось ничего, за что бы она могла зацепиться, но одновременно проникалась мыслью, что если есть Дьявол, значит, есть она — живая.

— Хронология событий, записанная землей, и есть время. По времени земли быстро, а сознание может понять иначе. Для людей время течет не одинаково. Кому-то час кажется мгновением, кто-то часом истаивает, как вечностью. Для меня время существует условно. Предположим: вне зоны земли — оно мертвое, как Бездна, во мне его тоже нет, но есть события. И странно мне, когда я пытаюсь понять, как измерить свою продолжительность жизни. Ты слышишь меня, или нет?

Манька плыла в свинцовой мути, и тщетно пыталась понять, что она из себя представляет.

— Маня, сколько можно тебя учить? — возмутился Дьявол. — Если болезнь пришла, надо понять причину болезни. Соматические болезни не кажутся человеку не настоящими страданиями. Гуманизм учителей приучил людей верить в свою болезнь — тем самым, взращивая почву для всего, что может убить человека. Но здесь нет ничего, что могло бы проникнуть в твое тело. Дыши! Это не отсутствие среды издевается над тобой, а земля, которая вызвала к жизни момент прошлого, когда она испытала подобное состояние. Раскрой ей секрет этого необычного события.

«Я мертва, а ты издеваешься надо мной! — подумала Манька, понимая, что мысли не выйдут и не войдут ни в землю, ни в пространство. Она прислушалась к себе. — Может, я не дышала еще, а кислород престал поступать через плаценту?!.»

Но достаточно быстро сообразила, что череп ей уже не принадлежит.

Вместо своей земли она обнаружила странное уплотненное безголосое образование, которому не нашла объяснения. Оно пронизывало ее собой, как тело воду, причем она была именно водой, а не телом. И если взывать к сильной стороне, то ее существование вполне соотносилось с вопросом — есть ли жизнь после смерти? Тело было неровным, оно как бы изогнулось и освободило некоторую часть черепного пространства, которого не существовало. Оно было, как небо. Образование не имело голоса, всякие попытки поговорить с ним, остались безуспешными. Самое удивительное заключалось в том, что там был ее страх, как свои собственный, вынутый наружу.

Вскоре Манька сообразила, что где-то там, где пространство отсутствовало, выплывает отрицание любой попытки сблизиться с оккупантом. Не было ни мудрости, ни денег, ни ее самой, и вся ее жизнь виделась ей бессмысленной и пустой, как это самая несуществующая часть земли.

— Больше тебе ничему не научится, если проткнешь эту мерзость в твоей земле. Могу подсказать: тут твоя смерть и могила. Каждый, кто войдет сюда, исторгнется с земли.

Манька смотрела на эту часть земли и с удивлением заметила, словно бы очерченный круг,

— Мне кажется, это зеркало, — с сомнением ответила она, заметив, что снова дышит. — В зеркале можно увидеть многое, но взять ничего нельзя. Я вижу чужое пространство, и оно сильно отличается от моего.

— Правильно, там нет твоего пространства, и твое внутреннее состояние не имеет с зеркальным отражением ничего общего. Смотри! — Прямо в черном пространстве перед Манькой возник огненный круг, разделенный надвое изогнутой линией. — Это твоя земля, — одна половина стала красной, вторая осталась черной. — Это его! Представь, что на его стороне убивают человека. Убийцы останутся в его земле, и будут выходить наружу и входить в людей. Кто не имеет в себе злое начало, убежит, а те, кто войдет в их общество, будет тебе, как убийцы. А если в момент его временной или состоявшейся смерти перед ним было зеркало, оно развернет их на твою землю. Секрет зеркала в том, что оно преломляет и рассеивает электромагнитные волны, несколько смещая пространство, пугая землю наличием двойной убивающей ее силы. Из зеркала они не достают ее, но каждый день земля видит мучителей — и слышит. Это энергетическая могила и темница. Зеркала усиливают действие проклятий.

Круг погас, и Манька снова оказалась во тьме.

— Все источники излучения попросту теряются летописцем. Он становится слепым и глухим. Что бы не сочинил сказочник-злодей, никакой царевич за тобой не приедет — и качаться тебе, Маня, в гробике хрустальном до судного дня…

— А что делать? Не видно же ничего! — ужаснулась Манька.

— Ну, приоткрой как-нибудь крышку гроба, да и выйди на свет! Перед тобой душа убого обезличенная. Вампир причитает над бездушным телом. И угрожает. Он знает, что будет умножен на количество граней и разломов. Суть в том, что плоть грызут в земле вампира, а в твоей подкупают, и зеркала покрывают воров и убийц. Один умный летописец вытаскивает на свет свое состояние, где он убит, обманут, открыт врагу, а глаза твои зрят образный слепок, где второй слушает, как гордый вампир исторгает свои вопли по утренней звезде и вечерней. И наоборот. Поэтому найти их бывает сложно.

— И получается, что вампир всегда думает противоположно тому, как я, или согласно вампиру? — догадалась Манька. — То есть, какой бы милой я не была, зеркала меня выставляют в дурном свете, не замолкая ни на минуту?

— На кой черт вампиру мучиться чужими муками? Не за кость земного происхождения по безызвестной законной науке испытывал он внутренность огнем, мечом и серой. Это не противоположное мышление. Он просто практичен, но для себя, — перед Манькой снова зажегся уже знакомый огненный круг, но теперь он был поделен еще раз надвое поперечной линией. — На твоей стороне вампиры ластились к земле — зеркала вывернули похвалу и твой помощник, как бы он неправедно обошелся с тобой, будет обласкан. У вампира это он сам, и что бы он ни думал, он восхищает себя и их. Здесь, в его земле хай и поношение, и они направлены на тебя, а в земле вампира они вразумляют помощника… Вампир оставит после себя пустыню, если ему это выгодно. И зачем ему думать по-другому? Тебе же, чтобы научиться думать, как вампир, придется убрать всю муть и всю боль, которая не дает направить гнев на вампира. Человеком он не станет, но и вампир закончится. Или можешь подождать, когда я найду на вампира, но тогда гнев мой будет направлен на вас обоих.

— А меня-то за что? — она прислушалась к себе. Голова у нее была такая больная, без всякого просвета. — Я свидетельство твоего позора! — уверенно заявила она. — Это нельзя убрать!

— Можно, и желательно нужно. Очистить одну вторую часть земли. Спрашиваешь, за что? А ты Закон любила? Где позор, там ты. Гробик твой, мне, Богу, наипервейшее свидетельство мертвеца. Прочти смысл зеркальной лоботомии наоборот — и познаешь, как приставлен стражник к твоему сознанию. Разве любить надо презирающую тебя публику? Унижаться перед пинающими? Столько лет звать Спасителя-плотника? Вам, покойникам, стать вампиром самое сокровенное желание. Из года в год один грех укрыт от человека — он ничтожество передо мной. Проклят, исторгнут с лица земли, но, похоже, это мало его беспокоит. Ограблен народ, распят, раздроблен, и сучит меня, и плюет, и считает, что свят, раз не встретил Дьявола. Как будто делать мне больше нечего, кроме как искать способ соблазнить его на грех. Все хотят мыло. Думают, намылились, и уже чисты. Но на чистом теле мыла нет — а грехам вашим несть числа… Вот если очистишься от всякого греха, сделаю тебя главою, а не хвостом. И пуля-дура пролетит мимо, и пошлю мысленное благодатное мировоззрение…

— Шило в хозяйстве, бывает, тоже пригождается… — Манька заметила, что боль отступает, когда Дьявол сучит ее, радуясь передышке.

— Немногие желают внезапно обнаружить шило во лбу, а мыло нужно всем. Лучше бы искали свою депрессию, вместо того, чтобы депрессанты пить…

— Господи, это ж сколько надо знать, чтобы управлять человеком! — удивилась Манька. — Любой может обмануть!

— Не любой, только грабитель. Грабитель один — ограбленных много. И глаз на человека надо иметь, который мылом присушен — грабителя ведет за собой. У вампиров так заведено: не судьба судьба, а сеятель, который поле засеял. Присно и вовеки веков.

— Ты тоже… Вампир еще тот! — разочарованно простонала Манька.

Передышка закончилась, Дьявол чуть подправил боль и вернул, разделив местами.

— Я не сею и не жну, — не согласился Дьявол. — Я фактор Пси, которого никто не ждет. Мало вампиров, которые задумываются, что если умную землю можно убить на расстоянии, то и Дьявол приходит в землю исподволь, без всяких объяснений. Они же думают, что на человека можно напасть только через человека, и не боятся. Знают, что взгляды обращены на него и против проклятой души его. Прячутся вампиры от людей. Не знаешь, кто баба, кто мужик. Мужики женское носят, женщины мужское. Одним словом, мерзость! И немногие задумывались, что Дьявол страшнее всех людей, ибо он не ради, а благородно за. Не настолько они умны, чтобы понять, что сама земля молится только мне, а сознания ваши недостаточно хороши для нее, если она обратно просится.

Манька проскрежетала зубами, пытаясь справиться с ломками.

— Что Манька, печка моя хороша ли? — усмехнулся Дьявол. — Печенька, печенька, дай Мане пирожок! Посмотрим, какие зубы она нарастила! — попросил он.

Манька нутром почуяла, что Дьявол искренне злорадствует. И сразу напряглась.

Признаться, она последним делом подумала увязнуть в зеркальной глади. Смотрела на зеркала в голове своей и не обрадовалась, когда зеркальные стены выросли как из-под земли, выбравшись наружу. Она силилась проползти как-нибудь мимо, но зеркала были повсюду. Из необъятного пространства, через которое метила пройти, снова и снова оказывалась перед зеркалом, а выжженная земля оставалась строго за зеркалом. Людей не было, но расплывшиеся голоса накатывали как волны, из нескольких мест: отчаяние, тоска, уныние, угнетенность — будто птицы, которые летели клевать. То близко, то далеко, и где-то в глубине зеркал проплывали тени.

Видимо, Дьявол решил ей показать, как работают зеркала внутри ее.

Она еще долго блуждала в зеркалах, пока не сообразила, что ее голос тоже был умножен и разбит, и летел к ней такими же птицами. Она хваталась то за одну волну, то за другую, и помаленьку рассмотрела: слева грузное сочеталось с мыслимыми и немыслимыми переживаниями, справа — те же самые голоса заряжались оптимизмом, мечтали, приносили себя, как личность необходимую всякому здравомыслящему и серьезному человеку, со многими мудрыми советами и молитвами. Слева — страх и боль отучали совать нос не в свое дело, советовали не дергаться и сидеть на месте, справа — звали за собой. И каждый голос был родной, любимый. Она так не думала, но именно так чувствовала. Ее третье око блуждало внутри своего пространства, цепко высматривая любой всплеск. Наконец, заметила, как явно пришло осознание самой себя. Она не спала, но и не бодрствовала, осознавая лишь нападение, которому не могла противостоять.

Сразу же поднялась боль: шею сдавила удавка. Справа — неясное сомнение. Эмоциональное высказывание принадлежало мужчине, он не рыкал, но и не отмахивался, и пришел не голос, пришел он сам, будто она была им. Заболела область под челюстью с некоторым проникновением внутрь тела. Точно такая же, чуть пульсирующая боль под лопаткой. Не иначе, воткнули иглу. Боль будто протыкала ее, растекаясь чуть ниже лопатки и уходя в правую руку. Рука занемела, дергаясь в такт посылаемым зарядам.

«Иглы подключены к электрическому току», — догадалась Манька, наблюдая за своими ощущениями, еще раз убедившись, что вампиры не испытывают судьбу. Точно такая же боль уже давно мучила ее чуть выше колена. Приходила и уходила в самый неожиданный момент, когда руки и ноги были нужны ей, как никогда. Раза два она камнем свалилась с дерева, собрав при падении на себя все острые сучья, когда отказавшая нога промахивалась мимо опоры. Дьявол, естественно, отказался поверить в болезнь — пришлось сделать штрафной круг.

«Ну, твари! — Манька простила Дьявол злую стряпню.

Зеркала не отпускали ее. Как водная гладь без признаков жизни, непроницаемое и скомканное пространство за границей тонкой мембраны. Зеркала приближались, когда она пыталась рассмотреть лица, и обезличенные пялились на нее, как само пространство.

«Чебурек, чебурек, — Манька расстроилась, пытаясь разделить их на те, которые лежали перед нею, а которые пугали вампира. Она исходила зеркальные пенаты вдоль и поперек, но зеркала не таяли, а она никак не могла вспомнить, что была в них. Зеркала обрезали память. Хуже, обволакивали противной полупрозрачной серой смолой, которая сильно смахивала на ту, от которой впоследствии отплевывался черт. И была она, как пространственные разрывы, в которых было густо, но пусто. — Ты мне зеркальце скажи, да всю правду доложи, кто на свете всех умнее, всех румянее и белее?»

Манька постаралась вызвать зеркала на разговор, но зеркала презрительно не отвечали, а взгляд упирался в слепое пятно, и свет и образы уплывали вбок, вверх, вниз…

«Это же я себя не вижу! — догадалась Манька. — И вампира! Мы без сознания лежим или в полубессознательности!»

И зеркала поплыли, внезапно открываясь. Манька слегка обрадовалась черным расплавленным камням, из которых торчали зеркальные осколки. Осколки мешали, открывая прошлое разрывами, и тогда она ходила по одному и тому же месту, не понимая, почему образины не тают, пока не натыкалась на стекло. Но зато, когда она выдавливала его, затылочным зрением снова видела Сад-Утопию. И даже боль показалась ей сладкой минутой славы.

— Спасибо, печка, за чебурек! — вежливо поблагодарила Манька.