3

3

Многие хотели бы получить ответ на вопрос: как же, собственно, соотносятся медитация и молитва? Не так давно даже вышел в свет труд марбургского богослова Фридриха Хайлера, где нас спрашивают, чему мы отдаем предпочтение — медитации или молитве. В первом случае, полагает автор, мы впадаем в буддизм, и только молитва является подлинно христианской. Пожалуй, этак придется исключить из христианства и величайших христиан средневековья. Ведь они действительно медитировали о смерти и воскресении Христовом — в том же духе, как рекомендовано здесь. И своей удивительной религиозной силой они большею частью обязаны именно мощи своей медитации.

Мы, естественно, вовсе не считаем, что всякий, кто привык утром и вечером произносить молитву, отныне должен немедля от нее отказаться и вместо этого обратиться к медитации. Но если б можно было провести по этому поводу опрос, то обнаружилось бы, что огромное количество людей уже вообще не молится. Они идут по жизни, и лишь изредка у них мелькают случайные, по–детски наивные и большей частью суеверные мысли о горнем мире, причем они даже не замечают, чего им недостает. В религиозных кругах обычно склонны заблуждаться касательно ужасающего запустения и одичания, царящего во внутренней жизни людей. Руководство к медитации, подобное представленному здесь, призвано вступить в беседу и с теми, кто всего ждет от молитвы. Впрочем, ныне и люди, которые еще молятся, являют собой неутешительное зрелище. Конечно, полной и исчерпывающей картины составить невозможно, а разрозненные впечатления свидетельствуют, что все?таки здесь еще сохранилось нечто большее, нежели кажется на первый взгляд. Но многие ли из молящихся творят молитву из подлинной внутренней потребности, а не просто по привычке или от суеверного страха? Многие ли молятся с радостью, не замутненной никаким страхом — скажем, по поводу пропущенной молитвы? Преобладающему большинству придется признать, что они, в общем?то, толком не знают, зачем нужна молитва. Она у них тусклая и бездейственная. Они покуда продолжают молиться по доброй воле, но порой спрашивают себя, имеет ли еще смысл молиться в нынешних обстоятельствах и не лучше ли оставить это занятие. Соприкосновение с божественным миром они ощущают очень слабо. И временами чувствуют себя едва ли не лицемерами. Один университетский профессор–богослов, вдобавок крайне ортодоксального толка, сказал мне как?то чуть не со слезами на глазах, что всегда страстно желал молиться так, как молилась его мать, но вполне отдает себе отчет, что он весьма далек от этой цели. И там, где люди еще молятся сообща, например перед трапезой или в церкви, незачем быть тонким психологом, чтобы заметить, сколь многое происходит механически, тогда как мысли заняты совсем другим. Если б можно было исследовать молитву наших современников, мы бы увидели стремительный упадок умения молиться. Даже совершенно отвлекаясь от эгоизма и суеверия, закрадывающихся в молитву, приходишь к выводу, что душевные силы, которые составляют единственный источник молитвы, присутствуют здесь в пугающе малой степени.

Когда нам рассказывают о Христе Он воззрел на небо, Он посмотрел на Отца Своего, — то, наверное, чистое зеркало Его души как бы обратилось к звездному небу, которое отразилось в нем — ясное и безмятежно–могучее. Вживе это впечатление мы черпаем из Евангелий, например из молитвы первосвященника. Когда же наши души обращаются ввысь, в них, как в мутном, тусклом зеркале, обозначается разве что бледный отблеск, но никак не звездное небо. Тридцать лет назад мы, молодые теологи, пытались опытным путем установить, что, собственно, происходит в человеческих душах, когда произносится слово «Бог». Результат оказался достаточно тревожным. Удалось выявить лишь некое обобщенное устремление ввысь, некую смутную тоску и предчувствие. В теперешнем богословии, рассуждающем только о таинственном далеком Боге, этот факт проявляется со всею очевидностью.

В нынешнем бедственном положении, в бедственной ситуации эпохи, которая научилась смотреть наружу и вниз, но совершенно разучилась смотреть ввысь и внутрь, именно медитация способна во многом оказать действенную помощь. Посредством медитации мы сперва вновь научимся видеть духовное как таковое. И учиться мы будем очень медленно. Однако же по–настоящему. Ведь в каждом упражнении медитации мы стараемся увидеть, что в нашей душе присутствует нечто духовное, и вглядываемся в него. Разумеется, это пойдет на пользу и молитве. Да и чем плоха такая форма молитвы, когда мы просто созерцаем божественное? Вместо того чтобы просить — вот уж в чем мы, как правило, проворны, — мы учимся молчать и созерцать. И тогда мы уже на пути к поклонению, о котором род человеческий забыл. Мне всегда казалось, что на такой путь могли бы наставить нас три первые просьбы «Отче наш», побудить нас для начала хотя бы попытаться действительно узреть и понять то, о чем идет речь, — божественное имя, божественное царство, божественную волю. Эту молитву на занятиях с конфирмантами и в проповедях весьма удачно называют беседой души с Богом. Но здесь мы позволяем себе то, чего никогда бы не позволили себе ни с одним высокопоставленным человеком: мы вовсе не ждем, пока с нами заговорят, а поспешно выкладываем собственные свои пожелания и просьбы, говорим сами, и подробно, а высказавшись, торопимся прочь, даже не потрудившись спросить, не имел ли и другой что?нибудь сказать. Многие молитвы смолкнут, не начавшись, если мы хоть раз по–настоящему захотим увидеть «Бога».

Медитация ведет к много более чистому виду молитвы, нежели та, что привычна большинству. Она позволяет Богу заговорить. Она учит слушать. И ведет к «услышанию молитвы», каковое есть нечто совсем иное, чем незамедлительное исполнение наших желаний. Она воспитывает нас, чтобы мы чувствовали божественное существо и поистине черпали в нем божественную волю для нашей жизни. Это куда более достойный способ общения с Богом, нежели уверенность, будто Он должен немедля быть к нашим услугам. И способ куда более действенный. Конечно, во всякой нужде нам дается по нашей просьбе непосредственная помощь. И тот, кто умеет правильно просить, порою, наверно, прямо?таки пугается, что помощь так близка и что он, оказывается, окружен небесными слугами Христа во всякое мгновение, когда умеет их призвать. Но гораздо важнее даже не то, что мы получаем помощь, а совсем другое — что мы врастаем в божественную волю. И для этого нам служит медитация.

Последняя же и величайшая ее помощь заключается в том, что она внутренне полностью преображает нас самих в прошение. Я не преувеличиваю. Чем больше мы учимся медитировать, тем более наша душа занимает просительное положение. Высочайшее медитирование есть высочайшее прошение. Иначе на некой высокой ступени медитация была бы вообще невозможна. Мы все более учимся распахиваться. Учимся взирать на божественный мир с горячим стремленьем, какого прежде вовсе не ведали и какое само по себе есть молитва; учимся внутренне претворять самих себя в молитву — не ради исполнения каких?то отдельных желаний, а чтобы самим сделаться сосудом божественного «исполнения». Нам кажется, что Христос именно этого желал от Своих учеников. Читая Его прощальные слова, мы снова и снова замечаем, сколь твердо и настойчиво говорит Он о прошении во имя Свое. Образ учеников, какими их мыслил Он, являет нам людей, призванных совершать вовне много более мощные дела, «большие дела», чем собственные Его деяния в мире, проживать свою жизнь, исполняя могучие божественные деяния; но внутри себя, в непрерывном прошении, они еще величавее. Вся их внутренняя жизнь есть непрестанное вопрошение горних высей, прошение горних высей, приятие из горних высей. Такое впечатление, что эту внутреннюю силу приятия свыше Христос представлял себе столь великой, что масштаб ее недоступен нашему разумению. Совершать вовне деяния силы, принимать дух изнутри — таковы подлинные ученики. 3 человекоосвящении слова «просить во имя Мое», столь часто и решительно звучащие в прощальных речах Христа и в общем столь исключительно редко и поверхностно исполняемые, переведены выражением: «Да живет Христос в нашей молитве». Медитация, какую мы здесь описываем, ведет к тому, чтобы сначала в ней действительно мог явиться Христос и чтобы затем Христос действительно начал жить в нас. Когда же Он начнет жить в нас, Он начнет и молитъся в нас, иначе и быть не может. Ибо это и есть Его подлинная жизнь — извне вовнутрь. И тогда мы поймем, по–новому, ясно и живо, что означает молиться во имя Христа. Высочайшее, божественное счастье для человека — постичь хоть малую толику этой молитвы Христа. По–своему ведет нас к этим высотам и человекоосвящение, наставляя нас, что после пресуществления надобно творить молитву «Отче наш». И мы исподволь понимаем, что должны предоставить Христу молиться в нас. Словами, которые Он Сам некогда произнес и которые дал Своим ученикам на их просьбу о молитве, начинает Он Свою сокровеннейшую жизнь внутри нас и так вступает в нас самих.

Но прежде мы должны ответить тем, кто жалуется, что не раз пытался медитировать, но не заметил никакого прогресса. В своем нетерпении люди всегда ждут много более скорого прогресса, нежели возможно. Нельзя взлететь на гору, можно только идти — медленно, шаг за шагом. Со мной тоже бывало, что после целого года напряженных медитаций я не ощущал почти никакого сдвига. И когда я затем пришел к Рудольфу Штайнеру, он заговорил именно об успехах. Я возразил, что у меня на сей счет другое мнение, и в ответ услышал: «Вы сделали большие успехи, только еще не осознали их». И вместо того, чтобы все время измерять свои успехи, я приучил себя размышлять о растении и постоянно напоминал о нем другим, что были недовольны собой. Нельзя все время копаться в цветочном горшке, проверяя, не проросло ли семя.

Это вернейший способ убить растение. Следует позаботиться о свете, воздухе и воде и уметь ждать. Даже когда росток уже появился, зачастую кажется, будто он вовсе не развивается. И у растущего ребенка нередко подолгу не заметно никаких признаков роста, хотя его изо дня в день хорошо кормят. А потом он вдруг за какие?нибудь четыре недели резко вытягивается. Точно так же и с внутренней жизнью. Желая ее благоприятного развития, мы должны относиться к ней с тем же доверием, что и к растению и к растущему ребенку. Если мы недовольны, нужно проверять воздух, свет и воду, а не растущий побег. При надлежащем питании он наверняка вырастет сам по себе.

Первым и единственным ориентиром — зачастую на долгое время — будет чувство, что находишься на верном пути. Но иногда и этого нет. Впрочем, иногда все же возникает некое чувство голода, стоит нам пропустить «сеанс» внутренней работы над собой. Есть в этом душевном голоде нечто примечательное. Мало–помалу, если мы регулярно пестуем свою внутреннюю жизнь, мы заметим, что он возникает именно в тот час, когда мы привыкли медитировать. Как будильник, он напоминает нам о нашей обязанности. Люди, вынужденные много разъезжать и потому то и дело выпадающие из жизненного распорядка, очень страдают от этого отсутствия ритма.

Возникает ощущение полного внутреннего распада. Здесь косвенно дает о себе знать то, что антропософская духовная наука называет эфирным, или жизненным, телом. Эта низшая часть нашего душевного существа интенсивно живет во времени и ритме. Вот почему ритм столь благотворен как в медитации, так и в культе. Однако помимо благотворности, в жизни такой ритм означает еще и укрепление сил, важность которого постигаешь лишь исподволь. Возвратным потоком времени жизнь всякий раз отдает нам обратно то, что мы внутренне выработали в прошлый раз, и мы можем начать как бы там, где закончили. Всякая правильная медитация, всякое интенсивное отправление человекоосвящения, всякое в полную силу произнесенное «Отче наш» всегда приносит благо, если в следующий раз мы обратимся к тому, на чем закончили. Как будто гномы в промежутке успели еще на чуточку достроить дом.

Но куда хуже, чем с людьми, не ощущающими своего продвижения вперед, обстоит с теми, кто полагает, что медитировать им вообще «не под силу». Часто слышишь горестные жалобы, что на протяжении многих лет все попытки медитировать оказывались тщетны. Для многих людей путем к медитации может стать культ. Своими образами и словами, которые можно вспоминать всегда, в том числе и за повседневной работой, именно культ способен пробудить и воспитать во многих людях настрой благоговейного, любовного созерцания. Разумеется, дело не в том, что культ как раз и предназначен для тех, кто не умеет или еще не научился медитировать. Всякое оскорбительное слово по адресу культа воспринимается знающими, что есть культ, как преступление против ликующей божественной действительности. В христианском культе Сам Христос Своим присутствием воздействует на человека. Всякая самодовольная болтовня смолкает перед возвышенным действом. Но именно для подлинного христианства весьма характерно, что культ снисходит также и к людям, которые сами по себе еще не способны к медитативной активности. Он помогает им, как и другим, — иными способами. Пусть каждый решит, что более всего продвигает его вперед, это и есть для него наилучшее. Тогда и спорить будет не о чем. Но можно сказать и следующее: уже сама искренняя, неустанно повторяемая попытка медитировать продвигает человека вперед, даже если он всякий раз вынужден признать свою беспомощность и неспособность. Я не побоюсь сказать, что есть упражнения, которые я тысячи раз пытался делать в течение доброго десятка лет, но всегда безуспешно. Однако именно спокойная, последовательная старательность, при том что вновь и вновь терпишь неудачу, имеет высокую духовную и моральную ценность. Хотя во многих случаях человек еще не умеет обратить внимание именно на то, что происходит в действительности. К примеру, многие жалуются, что никак не могут достичь живого чувства покоя. На самом же деле они только сейчас впервые замечают, сколь хилы и слабы вообще их чувства. Прежде, в той жизни, где одно чувство обгоняло другое и все чувства отражались во внешнем мире и оттого казались больше, они этого не осознавали. Точно так же обстоит и когда человек жалуется, что не умеет сохранить какое?либо духовное содержание. Уже прогресс, если он однажды хотя бы заметил, каким скудным и обманчивым светом мерцали мысли, которые до сих пор жили в нем. Михаэль Бауэр, которому я весьма обязан за помощь в моих занятиях медитацией, рассказывал мне об одном своем знакомом, сказавшем ему: «Как только я сажусь медитировать, ощущение такое, будто наскочил на улей и оттуда с жужжанием вылетают тучи пчел, — так разлетаются мои мысли». Улей и пчелы были всегда, но не было человека, который их видел; он пробудился лишь в медитации.

Если мы намерены продолжить содержательное построение наших медитаций, то хорошо бы закрепить в глубине обе великие основные медитации дня и ночи: «Я есмь любовь!» и «Я есмь мир!». Те, для кого Христос еще не стал живой реальностью, могут думать о «Боге» или об идеальном человеке Отправляясь от этих основных медитаций, мы постараемся теперь обжиться в «Я».

Очень важно уметь непосредственно ощутить это «Я», которое глаголет здесь. Это станет величайшим приобретением в нашей жизни. Можно подготовить себя к этому, пытаясь ощутить другие «Я». К примеру, можно прочесть несколько страниц Гёте, отложить книгу и спросить себя: «Что за человек, что за «Я» открылось мне здесь?» Нам предстанет светлое существо, распахнутое миру, легкое и свободное духом. Можно вновь и вновь вкушать от такого «Я», питаться им, не думая при этом о каком?то частном знании или чувствах. Чтобы почувствовать разницу, можно затем прочесть страничку из Ницше и посмотреть в глаза этому духу, или, точнее, этому «Я». Взгляд погружается в «Я» редкого духовного благородства, тонко развитое, свободолюбивое до упрямства. Подобные попытки нынешними людьми предпринимаются редко. Но они?то и раскрывают жизненные глубины истории человеческого духа.

Невозможно выразить словами переживание, ожидающее нас, когда после таких приготовлений мы взираем на «Я», глаголующее в Евангелии от Иоанна. Его чистота — как прозрачнейший свет. Оно обладает уверенною силой, в ко–торой нет ничего от насилия, поистине лучезарной свободой, в которой нет произвола, щедрой самоотдачей, в которой пет слабости. Пробудившийся к этому чувству не ведает ничего более высокого, чем просто вглядываться в это «Я» и как бы купаться в его лучах. Более того, это очистительное крещение, вечно длящаяся вечеря. При этом можно покуда придерживаться исторического. Начинаешь хорошо понимать евангелиста Иоанна, которому, наверное, тоже хотелось всегда созерцать этот свет и который уже не мог более употреблять слово «Я» в отношении себя самого — он называет себя лишь «учеником, которого любил Господь», — после того как услышал слово «Я» из уст Христа. Но что можно узнать об этом важнейшем чуде из расхожих толкований Евангелия от Иоанна?

Очевидно, для большинства людей невозможно сразу увидеть свет этого «Я». Тогда пусть настоящее описание вызовет у них охоту погрузиться в глаголы «Я есмь», в один за другим, и взглянуть на самое сокровенное, что мы поначалу способны воспринять, — на существо Христа.

Первое изречение гласит. «Я есмь хлеб жизни» (Ин, 6: 35, 48).

Благодаря этому глаголу мы можем тотчас узнать, какое значение для нашего внутреннего воспитания могут иметь великие религиозные произведения прошлого. Вспомним «Вечерю» Леонардо. На картине Христос через свою левую, в щедром жесте раскрытую ладонь продолжается в лежащем на столе хлебе, и это не только прекрасная художественная находка, но подлинное откровение. Если мы воспримем это, то в глубинах души, куда мы и сами не в состоянии проникнуть, сформируется некое существо, подобное Христу. Через эту картину Христос совершает над нами таинство. Он передает нам Свои силы и дарует причастие. Исходя из этого, можно спросить: не пользуются ли зачастую и силы супостата такими же подспудно действующими в бессознательном средствами, чтобы губить людей незаметно для них самих? На Леонардовой картине Иуда противоборствует Христу, он протягивает навстречу Христовой руке не открытую, но конвульсивно сжатую ладонь, и не хлеб он держит в руке, но камень, твердый металл. Это — внешние руки Иуды и Христа. Но и внутренние руки говорят друг с другом и борются тем или иным образом. Два рода духов обращаются к нам и призывают нас сделать решающий выбор.

Камень и хлеб — это знаменательное противопоставление вновь и вновь звучит в глубине Евангелия. Когда искуситель сказал Христу: «Если ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами», — тогда ответил ему Христос: «Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих». Мы сами узнаем по опыту, что выдержанным испытаниям всегда соответствуют проявления божественной милости. Именно оттого, что Христос произнес эти слова в миг искушения и жил после этого, Он мог затем на горе насытить людей пищей более высокой, нежели хлеб. Он Сам есть «слово, исходящее из уст Божиих», которым могут жить люди. «Не хлебом одним будет жить человек», — величавым эхом звучит с небес, когда Христос идет по рядам и питает людей от Своей божественной жизни.

Таким образом мы приближаемся к пониманию того значения, какое имеют для медитации сами евангельские образы. Нужно только — именно в случае с образами Иоаннова Евангелия — сквозь внешность событий заглянуть в саму мировую историю. На горе собралось само человечество. Христос, исполненный жизненной мощи, проходит по рядам. Ученики Его здесь только помогают подавать. От Него же исходит сила, питающая людей. Величественный настрой благодарения объемлет этот образ и дивно пронизывает все вокруг. Если мы, отвлекаясь от отдельных слов и действий, о которых сообщают Евангелия, сможем воспринять Его Самого именно так, если сможем пережить Его слово так, что вместе с человекоосвящением скажем: «Словом Твоим душа моя станет здорова!», если сможем в собственном своем переживании слиться с Петровым исповеданием, которым знаменательно заканчивается пава о насыщении: «Господи! К кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни», — тогда мы окажемся на пути к тому, чтобы исполнились слова о хлебе жизни…

Так мы придем к тому, чтобы просто войти во Христа и быть в состоянии вкушать Его. Ибо Он пришел, чтобы стать пищей. Об этом говорит нам уже само первое изречение «Я есмь». Оно вводит нас в христианство более сущностное, чем обыкновенно. Если мы укрепим свой опыт, наблюдая, как вскармливает и питает нас самих жизнь великих и добрых людей, как в нас самих обнаруживается сокровенное, живущее только такой пищею, то смысл жизни Христовой будет становиться для нас все более величественным. Это действительно пища. Самое сокровенное в нас живет только ею. Оно испытывает голод, если не вкушает от нее.

Теперь нам раскрывается смысл многих евангельских изречений о тех, кто голодает. Может даже возникнуть впечатление, что то в нас, что живет Христом, будет становиться все важнее, а то, что живет «хлебом одним», — все несущественней. Люди, постившиеся, чтобы полнее отдать себя Христу, угадывали эту тайну. Рассказывают и о святых, которые жили одной только гостией. Слова эти — пророчество.

И таинство причастия является нам новой своею стороной. Оно приуготовляет пас к новому виду вкушения. Среди рая стояло дерево, о котором сказано: «В день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь». Теперь стоит другое дерево на земле, о котором можно сказать: «В день, в который вкусите от него, узнаете, что есть жизнь». И вся гл. 6 Евангелия от Иоанна, где мы находим слова о хлебе жизни, поистине преисполнена этими звуками, переливающимися в музыку воскресения: «Я воскрешу его в последний день». Именно этого переживания воскресения через хлеб жизни хочется пожелать людям. Когда мы сможем войти во Христа и питаться им в высшем смысле слова, тогда только мы поистине узнаем, что есть пища и насыщение, жизнь и воскресение. Христос есть этот хлеб.

Но, постигая такое внутреннее вкушение, мы вскоре заметим, что и внешнее вкушение начинает превращаться в нечто иное! Телесный процесс делается проницаем для события, приобретающего все более духовный характер. Мы ощущаем все большее таинство в том, что в пище есть нечто дарящее нам себя, отдающее нам себя, жертвующее собой ради нас. Мы все отчетливее слышим некое «Я», исходящее от хлеба на столе. И с все большим благоговением усматриваем то же в ежедневном питании — и в событии на кресте, когда Христос ради нас жертвует Собой. Одно и то же «Я» в обоих случаях глаголует: «Я есмь хлеб». И это много больше, чем то, что сказал нам Лютер о «милом хлебе насущном». Лютер говорит от теплоты душевной. Здесь же мы заглядываем в возвышенный мир духовного откровения. Тот же Бог, который привел Христа к крестной жертве, обращается к нам из каждого куска хлеба, совершающего свою божественную жертву на нашем столе. Застольная молитва приобретает теперь другой смысл. Мы понимаем, что для людей прошлых времен еда была культовым действом. И вскоре на собственном опыте узнаем, что наша трапеза избавляется от ужасающего варварства, в коем она погрязла, если ей сообщать хотя бы легкое дуновение такого настроя. Более того, мы заметим, что еда питает нас совершенно иначе, чем раньше, если мы именно так, «с благодарностью принимаем и вкушаем». От хлеба берет начало процесс, который захватывает и весь остальной мир. От «вкушения» еды за столом само слово «вкушать» становится каким?то иным. Мы начинаем чувствовать себя участниками божественной трапезы. Начинаем возвращаться в рай: «От всякого дерева в саду ты будешь есть»! Цветы делаются для нас не просто радостью, но поистине пищей, а равно и звезды. Хлеб жизни — в солнечном луче, идущем к нам, и в величии гор. Все это здесь дано лишь намеком. Особо укажем только на одну деталь. Искуситель некогда требовал у Христа превратить камни в хлеб. Когда мы приходим к умению духовно пережить и вкусить, как хлеб, могучие скалы горных кряжей, тогда Христос все?таки совершает в нас это чудо. Претворяет камни в хлеб — меж тем как его последователи зачастую совершали противоположное, превращая хлеб жизни в камни.

Ныне люди много говорят о «мировоззрении». Однако они не знают, что истинное мировоззрение нельзя просто вычитать или выдумать, его необходимо выработать из человека в его целостности. В будущем это обнаружится еще явственнее. Люди по–детски пристально глядят на мир. Но они не знают, что и обыденный взгляд нужно воспитывать и после этого мир «видится» совсем иначе. С другой стороны, эта работа над собственной духовностью заступит место давнего принятия догматов на веру. Активнее станут и мировоззрение, и вера. Христианство уже нельзя будет просто перенять как систематический организм мыслей, нужно будет сугубо индивидуально, шаг за шагом вырабатывать его во внутренней работе как новый мир, как совершенно новую духовность в Духе Святом, который приходит к нам через Христа.

Христианская «картина мира» есть великое причастие. Во всех вещах, окружающих нас, мы все более живо слышим божественное слово. И в этом божественном слове узнаем то самое Слово, которое во Христе стало плотию. Это слово не только говорит с нами, но и питает нас. Повсюду в глубине мы слышим тот же голос: «Я есмь хлеб жизни». Мы — за «трапезой Господней». Христос и Иуда — друг против друга. Все это совершенно недостижимо без нашей собственной работы. Христос говорит в ст. 27 гл. 6 Евангелия от Иоанна: «Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий». Как же понять, что мы должны сначала «стараться» о пище, чтобы потом ею питаться?

Посредством этой медитации надо исподволь прийти к тому, чтобы проникнуть в Христа вплоть до той точки, где Он только лишь хлеб, а в хлеб — до той точки, где он только лишь Христос. Тогда эта медитация полностью раскроет свое значение — как для нашего мировоззрения, так и для нашей повседневной жизни.

Важно, однако, как можно выше поднять поставленную перед нами задачу над узколичным и увидеть ее как часть великого мирового целого. На Западе человечество все более и более ориентируется на «хлеб». Люди «зарабатывают на хлеб насущный». «Борются за хлеб насущный». Но это — не «хлеб жизни». Да и внешне хлеб мало–помалу теряет свою питательную ценность из?за искусственных удобрений, призванных повышать урожайность. Он умирает. На Востоке, напротив, человечество ориентировано на жизнь над землею, жизнь, теряющую связь с хлебом насущным и его задачами, жизнь, достичь которой нередко стремятся и посредством поста, тогда как по земле, которую воспринимают недостаточно серьезно, распространяется голод, о каком мы часто читаем в сообщениях из Индии и других стран Дальнего Востока. Христос ведет нас к жизни, каковая есть хлеб, и к хлебу, каковой есть жизнь. Он зовет нас к «царской трапезе». Мы все живее понимаем, что истинно Христово богослужение не то, где выслушивают слова Христа, как происходит в протестантском богослужении–проповеди, но то, где Христос есть трапеза, причем много более непосредственным образом, нежели словесно. Поскольку Христос есть хлеб, постольку Он благовествуется посредством трапезы. И человекоосвящение не должно просто слушать или просто праздновать, его должно во всех подробностях принимать как пищу души.

Если существует потребность сопрячь медитацию о хлебе жизни с неким образом, то можно представить себе Христа на Леонардовой «Вечере», как Он продолжается и претворяется в хлеб и как, с другой стороны, хлеб вновь возвращается в Него. Этот образ можно затем постоянно обогащать и оживлять другими высказанными здесь мыслями.

Если в словах «Я есмь хлеб жизни» мы смотрим вниз, то вверх мы смотрим во втором «Я семь»: Я есмь свет миру» (Ин., 8: 12). Эти слова тоже «преобразят» наш привычный мир. Именно такая духовная работа над миром необходима, если человеку должно обновиться.

Именно эти слова Христовы о свете могут стать для нас истинным храмом, в котором мы пребудем с великой радостью. Чтобы от чересчур личного христианства вновь прийти к христианству вселенскому, можно вспомнить в духе всех тех, кто когда?либо молился в храмах света. В ходе канувших тысячелетий наши братья в человечестве молитвенно возносили свои души к свету. Вспомним древних святых риши, которые столетиями учили своих учеников молиться: «Свет великого Солнечного существа, пробуждающий любовь, дарующий жизнь, да воспримем мы в себя, чтобы он помог нашему духу двигаться вперед!» Вспомним царственного Заратустру, привившего персам благоговение перед духовластительным величием златого Солнца. Мы слышим ликующие гимны Солнцу, звучащие в египетских храмах Фив, Мемфиса, Гелиополя.

Можно вспомнить и более поздние эпохи — как в средневековье под сияющим солнцем Италии пришел к тому же настроению Франциск:

Слава тебе, Господи, со всеми твореньями купно,

А прежде с сестрой благородною нашей — Солнцем;

День сотворяет она, и Ты в ней нам сияешь.

Прекрасна она, лучезарна во блеске великом,

Облик явленный Твой, знаменье Твое, о Всевышний!

В туманной Голландии тоскующий по свету Рембрандт разумел свое искусство как поиски чуда света, как жреческое служение свету. На вершине немецкой истории Гете, благоговейно вглядываясь в деяния и страсти света, увидел в цвете откровения элохимов, а в своем последнем исповедании почтил солнце вместе со Христом как самое могучее божественное откровение, какое только дано узреть земному человеку.

Пусть все это пребывает в нас. А затем можно помыслить о первых божественных словах Библии. — «Да будет свет». И о последних словах о новом, грядущем мире: «И не будут иметь нужды ни в светильнике, ни в свете солнечном, ибо Господь Бог освещает их!» (Откр., 22: 5).

Поместим меж этими двумя изречениями слова Христовы: «Я свет миру!» Новое «Да будет свет!». Только совсем изнутри, дабы просветить и все внешнее.

Ныне дается и выполняется много медитаций, обращенных к свету. В глубочайшем смысле слова целительно и спасительно вновь обрести себя в существе Христа там, где Он только лишь свет, и в свет проникнуть до той точки, где он есть

Христос. Это — главная мысль, объемлющая все частности. Если кто?либо захочет оживить ее при помощи образа, то можно предложить картины Рембрандта, на которых, и прежде всего в изображении явления в Эммаусе, Рембрандтов Христос все более претворяется в свет. Обогатить этот образ можно, руководясь семью великими чудесами, совершенными Христом на земле согласно Евангелию от Иоанна. Они суть как бы высшие действия света.

Представим себе сначала внешний свет как море струящейся жизни и погрузимся в свет как в целительный источник. Мы ощутим, как все наше существо черпает в свете здоровье. Ощутим, как целительные силы истекают из света. И вот так же мы пытаемся затем пережить и прочувствовать Христа. Мы думаем не только о Его словах, но и о том, что от слов Его исходит исцеляющая мощь, такая же, как тогда, когда выздоровела женщина, прикоснувшаяся к Его одежде, или когда излечился на расстоянии сын царедворца (Ин., 4: 51). Затем мы пытаемся пережить, как свет дает нашей душе еще более сокровенное содержание — она должна быть чиста, чтобы жить в свете, и чистота эта струится из миров света. С неслыханной полнотой живет в Христе эта очищающая сила. «Вы уже очищены чрез слово, которое Я проповедал вам», — говорит Христос своим ученикам. Это — исцеление от грехов в свете Христовом (Ин., 5: 14). Затем мы постараемся услышать божественные гармонии света, глубокую успокоенность и умиротворение, что включают нас в божественный строй. И оттуда посмотрим на Христа, говорящего: «Мир вам». В Его словах распахиваются врата рая, и небесная гармония простирается вокруг нас. Так, наверное, было на душе у учеников, когда Он повстречался им на воде: «Это Я, не бойтесь» (Ин., 6: 20). Затем посредством этого света мы попытаемся сами целиком претвориться в свет. Подобно тому как мы, соединяясь с солнечным светом, все более и более просветляемся и словно бы думаем солнечными лучами, мы пытаемся наполнить свое существо вплоть до самых отдаленных уголков божественным светом, идущим от Христа. Пытаемся осветить этим светом — Христом — собственное свое существо, затем — окружение, в котором мы живем, затем — весь широкий мир. Мы с Ним — единый свет. Мы пытаемся познавать в этом свете — даже если пока способны лишь на догадки. Христос делает слепых зрячими (Ин., 9: 39). Но и тончайшая пища исходит от солнечного света. Словно некто убогий в нас ждал этой световой пищи, словно только и желал насытиться трапезою света. Так для нашего сокровеннейшего светового существа свет во Христе есть «хлеб… Тот, Который сходит с небес и дает жизнь миру» (Ин., 6: 33). И еще: огромная сила, преобразующая мир, живет в свете. Вместе со светом все мирозданье как бы стремится войти в нас, и мы никак не сумеем поспеть за ним, если отступимся от этой власти света. Таково и существо Христа. Всякое Его слово переплавляет нас. Во всяком Его слове есть «всемогущество», как в первоначале мира. Во всяком Его слове дремлет новый человек — образ Божий, в коем нам должно пробудиться. Так «являет» Христос «славу Свою», как на браке в Кане (Ин., 2: 11). Теперь мы подошли к последнему и величайшему. В свете свершается Пасха. Утреннее ликование всех духов. «День Господень», который стремится наступить и в нас. В словах Христовых готовится и воскресение. Всегда Он стоит перед нами и отваливает для нас камень от входа в гроб: «Лазарь! иди вон» (Ин., 1143). Настал сияющий день, и зовется он Христос!

Все это — только намеки, только предзнаменования. Они ведут нас надежным путем в мир сияющего светом «Я», где вседневный солнечный свет и высочайшее божественное откровение едины во Христе. Это и есть деятельное богослужение в храме солнца.

И вновь мы можем направить взгляд на Восток и на Запад. На Западе люди завоевали себе »Я». Но в этом «Я» совершенно нет света. На Востоке люди почитают свет. Но в свете они не обрели «Я». Мы же идем навстречу новому миру, где вместе с Христом будем «светить, как этот свет». «Тогда праведники воссияют как солнце в Царстве Отца их». Как Христос сказал о Себе: «Я есмь свет миру!» — так требует Он и от Своих учеников: «Вы — свет мира»!