Любить, чтобы пить

и чем вампир так не похож на человека, как в своей любви к противоположному полу. Она настолько укоренилась в культуре, что стала казаться само собой разумеющейся и не нуждающейся в обосновании, в отличие от пития крови. Невольно вспоминается архаическая взаимозаменяемость крови и семени, которая прослеживается в мифах. Так, древнеегипетская Исида забеременела от крови, сочащейся из расчлененного трупа (!) Осириса, а в южноамериканском мифе женщину оплодотворила кровь, вытекшая из змея.

В лопарском мифе девушка отвечает на сватовство сына Солнца: «Смешаем нашу кровь, соединим наши сердца для горя и радости». У некоторых индийских народностей во время брачного ритуала из мизинцев жениха и невесты пускали кровь, которой они помазывали друг друга. Иногда эту кровь примешивали к пище для новобрачных. У папуасов Новой Гвинеи муж и жена делали друг другу на лбу надрезы и выпускали кровь. В австралийском мифе охотник, ранивший одну из речных дев, мажет ее тело своей кровью, после чего она не может вернуться в иной мир и становится женой человека.

Все эти обряды, по верному замечанию В.Я. Проппа, знаменовали собой вступление жены в род мужа, а мужа в род жены, то есть имели целью, как и обмен кровью между людьми, достижение кровного сродства.

Мы найдем любовника (любовницу) среди кровососов древности, маскирующихся под человека. Байки о сексуальности Лилит и ламии возникли позднее, но вот у Филострата в «Жизни Аполлония Тианского» (4: 25) описан случай с красивой девушкой из предместья Коринфа, завлекшей юношу Мениппа и оказавшейся эмпусой. Ее подлинный облик открывается благодаря вмешательству Аполлония: «И вот она призналась, что она и вправду эмпуса и что хотела она откормить Мениппа удовольствиями себе в пищу, ибо в обычае у нее выбирать в пищу прекрасные и юные тела ради их здоровой крови»[80].

Эмпуса была скорее людоедкой, чем кровососом, но в комедии Аристофана «Женщины в народном собрании» один из юношей, которого тащит старуха, произносит знаменательную реплику: «Ты — чудовище! Пузырь, пузырь ужасный, кровью налитый!»[81] Юноша сравнивает старуху с эмпусой, но в такой форме, что Саммерс не преминул назвать ее вампиром.

В средневековой датской балладе об Оге и Эльсе мертвый жених, навестивший свою невесту, жалуется, что его гроб наполняется кровью, когда она оплакивает их разлуку. Мы уже видели, сколь важную роль играет кровь в любовной магии. Приведу замечательный пример из «Римских деяний». Жена императора рассказывает ему о своей любви к одному рыцарю. Она подозревает рыцаря в колдовстве и боится умереть, если ее чувство не найдет удовлетворения. Император приказывает убить виновника и намазать его кровью супругу. Женщина сразу же исцеляется от недуга. Мы наблюдаем тот же метод, что применялся позднее для обезвреживания ведьмы, но в контексте любовных отношений его смысл яснее: с кровью возлюбленного императрица получает и его самого, обретая покой без измены мужу.

Ламия. Картина Д. Уотерхауса (1905).

Соотнесенность потребления крови с актом любви демонстрирует странноватая трактовка евхаристической трапезы, которую дает Хадевейх Антверпенская (Брабантская), бегинка XIII в.: «Эта связь соединяет любящих так, что один полностью проникает в другого в боли, покое или ярости любви, и ест его плоть, и пьет его кровь. Сердца поглощают друг друга, дух набрасывается с жаром на дух и сразу же овладевает им…»

Приход на дом инкуба и суккуба питием крови не сопровождался (мару я не отношу к демонам-любовникам), однако первые менструации, по рассказу Жана Бодена (XVI в.), могли быть вызваны визитом незнакомца. Одна девица, найденная в луже крови, истекшей из носа и рта, сказала своему отцу, «будто какой-то большой тяжелый мужчина подошел к ее кровати и без всяких церемоний распростерся на ней… на следующий день у нее случились обильные месячные, после которых ее жалобы прекратились». О падкости духов на менструальную кровь мы уже говорили. Ее подтверждает и Парацельс, согласно которому демоны изготовлялись из менструальных выделений.

Перейдя к фольклорному вампиру, мы не удивимся, обнаружив у него любовный пыл. В книге С. Клера и Брофи «Двенадцатилетнее исследование восточного вопроса в Болгарии» сказано: «Сверхъестественно красивые вампиры, которые высасывают жизненные силы у спящих девушек, никогда не существовали в воображении людей, а были придуманы или, по крайней мере, приукрашены сочинителями средневековых романов сенсуальной (чувственной) школы». Думаю, средневековые сочинители здесь ни при чем. Эти красавцы возникли в XVIII–XIX вв. на основе данных, почерпнутых из фольклора. Тамошние вампиры, хотя и не красивы, весьма охочи до женщин.

Один из первых мертвецов, считающихся вампирами, — Юре (Джуре) Грандо, крестьянин из Истрии, чьи посмертные приключения описаны в труде Иоганна фон Вальвазора «Слава герцогства Крайна» (1689), — по ночам приставал к женщинам и насиловал собственную вдову. Однако кровь в этой истории не участвовала, ее не было даже в гробу, где покоился Грандо.

В связях с вдовами и другими женщинами подозревались сербские вукодлаки, румынские варколаки, русские упыри. У них даже рождались дети, отличительными признаками которых были отсутствие хряща в носу, большая голова, умение замечать и убивать настоящего вампира (вспомним дампира-борца). Весьма интересно сербско-болгарское поверье о вампире, у которого отросли кости и который уехал в другое село, где женился на ничего не подозревающей женщине. Этот вампир сумел очеловечиться раньше своего литературного собрата.

Александр фон Коттвиц, служивший в Белграде в звании фенриха (кандидата на присвоение первого обер- офицерского звания), получив копию протокола комиссии Флюкингера, направил письмо к профессору анатомии и физиологии из Лейпцига, в котором, в частности, отметил: «Еще отвратительнее, что похороненный гайдук, довольно изнуренный, явился на следующую ночь к своей жене и… сделал свое дело так же хорошо, как при жизни, за исключением того, что семя было весьма холодным, и она забеременела и… в 40 недель родила ребенка, каковой имел все пропорции мальчика, однако же не имел ни единой конечности и был словно кусок мяса, и на третий день даже весь сморщился, подобно колбасе».

Восточноевропейские вампирши-любовницы встречаются реже, но преемницы эмпусы отыщутся среди других фольклорных персонажей. Например, карпатская дiка баба, пьющая кровь детей и соблазняющая юношей, или украинская мавка (нявка), сопоставляемая с русалкой. В гуцульской быличке она навещает овчара, пасущего стадо, живет с ним как жена, а по ночам высасывает из него кровь, в результате чего он гибнет. Цыганские вампиры (мулло) отличаются повышенным сексуальным аппетитом, среди них есть и женщины, возвращающиеся после смерти, выходящие замуж и изнуряющие мужа.

Родственницами этих чудовищ являются шотландская бааван-ши, высасывающая кровь из загулявших юношей; шотландская Гластих («зеленая женщина»), совокупляющаяся с мужчиной в лесу, перекусывающая ему горло и выпивающая кровь; чечено-ингушская Гамсилг (старуха или девушка), предпочитающая кровь мужчин, но не сожительствующая с ними; малайская понтианак, которая подстерегает ночью одиноких мужчин, соблазняет их, зверски убивает и выпивает кровь.

Литераторы очень рано обратились к теме вампира- любовника. Уже в 1748 г. немецкий поэт Г.А. Оссенфельдер в стихотворении «Вампир» рассказывал о мужчине, чья любовь была отвергнута благочестивой девушкой. Обидевшись, он грозит явиться к строптивице посреди ночи, выпить ее кровь и, что немаловажно, подарить соблазнительный поцелуй вампира. Таким способом он хочет посрамить христианскую веру героини и ее матери.

Разница в религиозных воззрениях обыгрывается Гете в «Коринфской невесте». Только здесь вампиром становится умершая христианка, которую ее мать лишила языческих радостей. Образ ламии (без пития крови) разрабатывался Анджело Полициано из Флоренции (полемическая поэма «Ламия», 1492) и англичанином Джоном Китсом (поэма «Ламия», 1819).

В английской литературе слово «вампир» было впервые употреблено Робертом Саути в поэме «Талаба Уничтожитель» (1797), где в одном из эпизодов, не влияющем на основной сюжет, выведен покойный возлюбленный героини, превратившийся в вампира. В рассказе немецкого романтика Людвига Тика (до 1819 г.) фигурировала вампирша Брунхильда, возвращенная к жизни дворянином Вальтером. Однажды несчастный Вальтер обнаружил, что любимая жена пьет его кровь.

Обаяние «задумчивого» лорда Рутвена заставляло трепетать сердца девственниц, и Нодье имел право заявить: «Вампир своей ужасной любовью будет тревожить сны всех женщин».

Кристабель и Джеральдина. Иллюстрация Г. Форда и Л. Спида (1891).

Но самым чувственным вампиром эпохи романтизма была женщина по имени Джеральдина из поэмы англичанина С.Т. Кольриджа «Кристабель» (между 1797 и 1801 гг., издана в 1816 г.). В ней впервые прозвучала тема лесбийской любви, которая станет одной из самых популярных в вампирской культуре:

Вся словно вздрогнула, потом

Распустила под грудью пояс свой.

Одежда упала к ногам легка…

Она стоит совсем нагой!..

Но вот, словно вызов она приняла

Движеньем гордым головы,

И рядом с девушкой легла

И в свои объятья ее взяла[82].

Однако Джеральдина не пьет кровь соблазненной Кристабель, а лишь делает девушку «безвольной», выпивает до дна «полную чашу сладкого сна» (что это за аллегория?) и гипнотизирует свою жертву «взглядом змеи». При желании в поэме можно отыскать (за сто лет до Стокера!) мотив приглашения. Кристабель встречает подозрительную незнакомку в полночном лесу и сама приводит ее в замок, сделав его обитателей беззащитными перед колдуньей.

Богатый бей прокусил жилу на шее своей жены и сосет ее кровь (Мериме. «Прекрасная Софья»). Красавица Зденка поет песню о расставании сербского короля и его невесты: «А коли клятву нарушу, приди ко мне из могилы и высоси кровь моего сердца». Маркиз д’Юрфе дает обещание девушке, не догадываясь о его двусмысленности: «Зденка, ты дороже мне моей души, моего спасения… И жизнь моя и кровь — твои» (Толстой. «Семья вурдалака»). Ведьма пьет кровь из сердца своего возлюбленного, и тот засыпает навеки (О.М. Сомов. «Киевские ведьмы», 1833).

Все жертвы вампира либо выражают протест, либо не понимают, что происходит, пока не умирают. Лишь у Готье человек, влюбленный в вампира, добровольно отдает свою кровь. Даже узнав тайну Кларимонды, священник Ромуальд не в силах заставить себя разлюбить ее и готов «по доброй воле отдать ей всю кровь, которая… нужна, чтобы поддержать ее призрачное существование».

Готье выступил новатором — такая гармония между вампиром и его жертвой для XIX в. не характерна. В анонимном рассказе из Германии «Таинственный незнакомец» (перевод опубликован в Англии в 1860 г.) дворянин ухаживает за дочерью соседа-помещика и пьет кровь у нее из шеи, пока девушка не втыкает гвоздь ему в голову. Герой Шарля Бодлера, сойдясь с красавицей, «чей рот подобен землянике», наблюдает затем «раздувшийся бурдюк, в котором гной»[83] («Метаморфозы вампира», 1857).

В черновом варианте повести И.С. Тургенева «Призраки» (1864) героя настораживает поведение встреченного им духа. «„У тебя есть кровь“, — промолвила моя спутница, и мне показалось, что она улыбнулась. Сердце во мне екнуло. Рассказы об упырях, о вампирах пришли мне на ум. Неужели я во власти подобного существа?» В книге Е.П. Блаватской «Разоблаченная Исида» (1875–1877) приведен рассказ о ревнивом губернаторе, который после смерти ездил в карете[84] и сосал кровь у своей молодой вдовы, вышедшей замуж за другого.

Инициативу Кольриджа поддержал Ле Фаню. В викторианской «Кармилле» лесбийские мотивы не столь очевидны, тем не менее Кармилла нежно жмет руку Лоры, устремляет на нее «томный и горящий взгляд» и взволнованно дышит. Жаркие губы вампира блуждают по щеке жертвы, и Кармилла шепчет, почти рыдая: «Ты моя, ты должна быть моей, мы слились навеки». Лора, однако, проявляет большую выдержку, чем впавшая в транс Кристабель: «Это походило на пыл влюбленного; это приводило меня в смущение; это было отвратительно, и все же этому невозможно было противиться».

Лора и Кармилла. Иллюстрация Д.Г. Фристона (1872).

Антонов усматривает в повести Ле Фаню открытый вызов «пуританским условностям» Викторианской эпохи, «ее жесткому, обезличивающему, подавляющему человеческую сексуальность (в особенности женскую) морально-поведенческому кодексу». Довольно неожиданный поступок для писателя, чьи остальные произведения почти не затрагивают вопросы взаимоотношения полов. Нет, описание страсти Кармиллы преследует другую цель. Ле Фаню как выразителю викторианских «условностей» (он, хотя и был ирландцем, происходил из протестантской семьи) было важно подчеркнуть преступный характер действий Кармиллы, поэтому он наделил ее страстностью, присущей тому самому духу, что движет вампиром: «Вампир никогда не отступается, пока не насытит свою страсть… он с утонченностью эпикурейца будет лелеять и растягивать удовольствие и умножать его». Но это не высокое чувство, а маскирующаяся под него жажда крови.

Подлинный вызов «условностям» мы отыщем в рассказе графа Э.С. Стенбока «Правдивая история вампира» (1894), написанном под впечатлением от «Кармиллы». Его герой граф Вар далек выглядит как типичный вампир-аристократ — высокий, с красивыми вьющимися волосами, холеными руками, милой улыбкой и печальными глазами. Однако ухаживает он не за девушками, а за… мальчиком: «Габриель подбегал к нему, бросался в объятия и целовал его в губы. При этом тело графа сотрясала странная дрожь, и несколько часов спустя он вновь молодел и наполнялся силой… „О, Габриель! Любимый! Ты моя жизнь. Да, жизнь! А что такое жизнь? Мне кажется, это самое малое из того, что я хотел бы взять у тебя. Конечно, при твоем изобилии ты мог бы и дальше делиться жизнью с тем, кто уже мертв“»[85].

Позиция автора сомнений не вызывает — в свое время Стенбок прославился благодаря сборнику гомоэротических стихов. Поэтому Вардалека не протыкают колом, как исчадие ада, а он сам исчезает из замка после смерти Габриэля. Читателям, возмущенным процитированным отрывком, я напомню о благородстве писателя, мужественно… нет, это слово не подходит… прогрессивно отстаивающего «человеческую сексуальность».

Литературоведы, исследующие роман «Дракула», доискиваются истоков его любовных коллизий, копаясь в грязном белье — в непростых отношениях между Стокером и его женой. Идею о любовном треугольнике с участием вампира Стокер, вероятнее всего, почерпнул из романа Мари Низе «Капитан Вампир» (1879). В нем слабо развит собственно «вампирский этикет», зато много интриг, волшебных колец, свадеб, роковых выстрелов и т. п. Низе в свою очередь вдохновлялась поэмой Zburatorul (1843) И.Э. Радулеску о девушке и инкубе с длинными черными волосами.

Стокер, питавший склонность к сантиментам, обращался к теме любви человека и волшебного существа в романе «Тропа змей» (1890). Однако юная красавица, встреченная героем на ирландских холмах, оказалась мнимой феей, и роман завершился свадьбой (мнимым вампиром стала затем героиня романа «Леди в саване»).

Жертвы графа Дракулы ненавидят вампира и чувствуют себя «нечистыми» после его визитов. Бедная Мина, отведавшая крови Дракулы, не может обнять своего мужа: «Нечистая, нечистая! Я не должна более прикасаться к нему или целовать его! О, как мог случиться такой ужас! Ведь теперь я его злейший враг, прикосновения которого он имеет полное основание бояться!»

Однако сам Джонатан, угодивший в объятия трех вампирш[86], испытывает иные чувства: «В душе моей пробудилось какое-то мерзкое желание, чтобы они меня поцеловали своими красными чувственными губами… Я спокойно лежал и, прищурившись, глядел на них, изнемогая от предвкушения наслаждения». Белокурая вампирша, истекая слюной, наклоняется к горлу Джонатана и прикасается к нему зубами, а он, закрыв глаза, в томном восторге ждет укуса, «трепеща всем существом».

Три вампирши. Кадр из фильма «Ван Хельсинг» (2004).

Довольствие, которое, если помните, получал и герой рассказа Нисбета «Девушка-вампир», постепенно окрашивает приход вампира в радужные тона, а по мере сексуального раскрепощения этот приход будет казаться и вовсе завлекательным. Да и сами вампиры делаются обаятельнее. Граф так сексуально прижимает Мину к своей обнаженной груди, выглядывающей сквозь разорванное платье! А блондинка сразу же показалась знакомой Харкеру. С вьющимися, густыми золотистыми волосами, с глазами цвета бледного сапфира, со сладким дыханием и языком, по-звериному облизывающим пунцовые губы. Вероятно, Стокер усмотрел ее в одном из притонов, которые якобы посещал.

Пока жертвам удается сохранять хладнокровие. Герой рассказа Э. Уоррелла «Канал» (1927) жаждет приникнуть губами к красному рту соблазняющей его вампирши, но одновременно испытывает непреодолимый ужас, подпитываемый «гнетущей духотой и отвратительной вонью», наполняющей воздух. Против влечения к чудовищу восстает «все хорошее», что еще осталось в «испорченной натуре»[87] юноши.