Часть IV

Часть IV

– 1 –

Тренинг-семинар по системе АСТ проводился в конференц-зале отеля «Роял Интернешнл». Я знал эту часть Лондона, она пролегала между Хай-стрит Кенсингтоном и Южным Кенсингтоном. В субботу, в полдевятого утра, перед помещением для обучения уже собралась большая группа людей. В основном эту группу представляли люди свободных профессий: шумные жестикулирующие журналисты в джинсах, чопорные менеджеры в элегантных костюмах, длинноволосые музыканты и фотомодели, подчеркивающие свою горделивость. Общаясь с ними, я обнаружил, что все они были осведомлены о том, что будет происходить на тренинге. В их голосах слышались интерес и ожидание озаряющего переживания. Некоторые из них посетили вступительный семинар, на котором предыдущие участники делились своими глубокими переживаниями, которые испытали по окончании семинара. Некоторые из них открыто выражали свою обеспокоенность тем, что АСТ не сможет помочь им преодолеть те проблемы, из-за которых они пришли сюда. Однако же я был склонен полагать, что как раз противоположная возможность вызывала в них страх: что если АСТ действительно изменит их жизнь?

Оттого, что я осознавал эмоциональное состояние других участников тренинга, мое собственное беспокойство не убавлялось. Если бы я относился к своим проблемам совершенно новым образом, смог бы я вынести разрыв старых связей и создание новых привязанностей? Что бы произошло, если бы жизнь действительно изменилась, и мне больше не пришлось бы играть в стандартные игры в обществе? Да, от них меня уже тошнило, но они вселяли в меня чувство защищенности... И, кроме того, что если я бы понял, окончательно и бесповоротно, что лишь я сам, и никто другой, несу ответственность за мерзкие переживания всей своей жизни — понимание, которое я получил благодаря людям, прошедшим АСТ?

Пожилой человек среднего роста в харрисском твидовом пиджаке взял мои наручные часы, положил их в бумажный пакет с моим именем и приколол на отворот моего пиджака белый значок, на котором жирными буквами было написано: «БОГИ». Затем крепко пожал мне руку и поприветствовал: «Добро пожаловать, Боги, успешного тренинга».

Рыжеволосый человек в очках в тонкой проволочной оправе о чем-то спросил меня, однако я не понял его вопроса. В этот момент отворились большие двери в конференц-зал. Кудрявоволосый тридцатилетний человек в темно-голубом костюме, белой рубашке и полосатом галстуке резким голосом объявил:

— Меня зовут Джейк, я являюсь первым ассистентом этого тренинга. Я вам должен кое-что рассказать, поэтому слушайте внимательно. Можете заходить в зал для тренинга. Никаких разговоров. Нельзя ни есть, ни пить, ни курить... Нельзя ходить в туалет без разрешения тренера. Пожалуйста, занимайте места в каждом ряду, начиная с первого. Заполняйте все места!

Я попытался занять место в первом ряду, но, пока пробирался через толпу, все места там оказались уже занятыми. Я уселся во втором ряду и, осматривая просторный зал, распознал в себе готовность к будущим событиям. Раньше я выбирал задние ряды, но с тех пор изменился и теперь был готов подвергнуть себя самым неожиданным переживаниям на таких семинарах.

По моим подсчетам в зале присутствовало около двухсот пятидесяти человек. У каждого на значке было написано краткое имя, которым, как предполагалось, мы должны были пользоваться. Темно-красные шторы были задернуты, и благодаря освещению, исходившему от потолка и стен, зал стал походить на телевизионную студию. Над нами возвышался красивый большой подиум, походивший на театральный помост, посередине которого располагались ивовое кресло-качалка и большая классная доска. Джейк взошел на подиум и сильным офицерским голосом объявил: «Для меня большая честь быть ассистентом самого Роберта Акермана на этом семинаре! Послушайте внимательно, что я вам скажу. Перед тем, как начать что-то комментировать, попросите сначала микрофон. Это понятно? Во время семинара запрещено делать какие-либо записи. Ваша единственная цель — переживание. Переживание! Попытайтесь это четко осознать».

Я оказался между лысым тридцатилетним человеком в очках и женщиной средних лет с рыбьим лицом, принявшим страдающее выражение.

— Вы читали «АСТ: Книга Жизни» Флеминга? — тихим голосом спросил меня лысый человек.

— Нет. Я прочел все, что только попалось мне в руки, но никогда не слышал об этой книге.

— Очень жаль. Эта книга, безоговорочно, лучшая в своем роде. Флемминг обладает необыкновенной памятью, он записал в книгу все известные ему семинарские техники. У меня такое впечатление, будто я уже прошел семинар. Однако волнение перед публикой все еще сохраняется.

Я уже собирался сказать, что от моего страха не осталось и следа, но в тот же момент почувствовал, как в солнечном сплетении запорхала бабочка. Время шло, а Акерман так и не появлялся на сцене. Что-то не срослось в организации семинара. Поговорив с окружающими, я выяснил, что большинство пришло сюда по рекомендациям друзей и родственников, и большая их часть уже где-то что-то прочитала по семинару. Терминологию АСТ использовали все время: «здесь и сейчас», «открытие космоса», «предоставление свободы другому человеку, чтобы тот смог выразить себя», «разделение переживания с другими»... Мое чувство превосходства вернулось ко мне. Мне не понадобилось читать все четыре книги по АСТ. После первой же прочтенной мне стало ясно, из чего состояла АСТ и откуда взял Акерман элементы для семинара. «Здесь и сейчас» было гештальтом чистой воды, семантические процессы были позаимствованы у Коржибского и Витгенштейна, открытие пространства и процессинг[2] были смесью всего со всем, основу которого составляли сциоларгическое взаимодействие и психология Карла Роджерса. В общем и целом, это походило на дзен для широкой публики. Требовалось всего лишь две пары выходных, чтобы наблюдать этот новый синтез.

Некоторые из систем подвергают последователей физическим упражнениям и телодвижениям. АСТ же приковывает людей к стульям, на которых они сидят по пятнадцать часов в день. В других системах используют санскритскую или суфийскую терминологию, а также новые слова, которые, по общему мнению, добавляют тексту научности. Тренеры АСТ говорят на языке улицы и, используя постельно-генитальную лексику и разгоряченные оскорбления в адрес участников семинара, выявляют их слабые места. Цель — рестимулировать человека. Одним из способов рестимуляции являлся запрет на кофе и сигареты, а также многочасовое сидение на стульях, от которого мочевой пузырь заполнялся до отказа. Акерман взял себе имя в честь одного успешного немецкого банкира, которым он восхищался. До этого его звали Майклом Розенбергом, и он был известен тем, что вел учебные курсы для продавцов. «Я мог быстро обучить людей получать желаемое, — писал он в брошюре, являющейся автобиографичной в какой-то мере, — но когда они получали то, чего хотели, то задавались вопросом: „Эй, послушай, это не то, чего мы хотели“, который возникал у них из-за отсутствия такого рода переживаний».

— «Переживание» являлось одним из главных терминов АСТ. «Язык — ненадежный материал, — обучал в дальнейшем Акерман. — Психология — наука, ведущая в тупик. Ни один из десятков тысяч психологов не в состоянии предоставить вам реальное переживание. Даже если они вам скажут, что оно из себя представляет, вы все равно его не поймете, так как просто получаете словесное описание переживания. Это есть не что иное, как очередное вербальное дерьмо, дополняющее коллекцию основного дерьма, которая по вышине достигает размеров горы. Возьмем, к примеру, деньги. Мы, американцы, говорим о них все время. Деньги — символ эмоциональной безопасности. Деньги, прошу на это сейчас обратить внимание, не есть переживание безопасности. Люди хотят ощущать безопасность и копят деньги, работая круглосуточно в надежде ее обрести, но, тем не менее, они не получают желаемого. Они покупают вещи, которые сопутствуют безопасности, однако ни за какие деньги в мире нельзя купить ощущение этой безопасности. Бессознательные барьеры мешают человеку испытать ощущение безопасности. Если ему удастся распознать эти барьеры, разделяющие его с безопасностью, то может получиться так, что у него станет меньше денег, но вместе с тем у него, несомненно, появится больше опыта».

Когда я дожидался начала семинара, у меня было впечатление, что я снова, с равной долей надежды и скептицизма, поставил фишку на новое число. Начало моего исследования всегда сопровождалось большим энтузиазмом — критика появлялась позднее и непоколебимо росла, сопровождаемая неминуемыми трудностями, до тех пор, пока я не расставался с очередным учением и системой. В те годы неопытности каждая новая книга по оккультизму пробуждала во мне состояние блаженства, сравнимое с новой любовью, более волнующей, чем предыдущая. В этот раз я уже проявлял здравую сдержанность. Я был уверен лишь в одном — неважно, сколько удовольствия я получу от тренинга, АСТ все равно не сможет разрешить всех моих вопросов. Меня не покидала твердая и ясная как кусок льда мысль о том, что я никогда не найду окончательного решения из-за отсутствия его существования как такового. За пониманием ситуации последовала циничная уверенность в том, что, возможно, когда-то в будущем я снова поверю в то, что отыскал золотой ключ, отворяющий все двери.

На сцене внезапно появился Акерман. Он выглядел точно так же, как на фотографиях в книгах по АСТ. Около тридцати пяти лет, высокий, стройный, но крепкий, в сером шерстяном жилете, из которого выглядывал воротник голубой рубашки. Фланелевые брюки без стрелки и легкие коричневые кожаные туфли. Изгиб носа придавал ему семитские черты лица, немецкие голубые глаза в сочетании с темным цветом кожи выглядели так, словно на них были цветные линзы. Он, как какой-то актер или ведущий телевизионной программы, легко передвигался по сцене. Один из ассистентов подбежал к нему с микрофоном. Взяв микрофон в левую руку и сжав ее в кулак, Акерман с грозным выражением лица начал свою речь:

— Я вижу, чем вы тут занимаетесь, люди. Вы не в состоянии соблюсти ни единого правила. Вам сказали — никаких разговоров, а вы продолжаете болтать, как пьяные бабушки. Никаких разговоров! Вы понимаете, бараны и ослы, никаких разговоров! Здесь все по-моему и никак иначе. Вы знаете, что вы из себя представляете? Кишки. Информация входит в вас с одной стороны, выходит с другой, но особой разницы не наблюдается. Эй вы, кишки, вернитесь к реальности, вы, бочки с дерьмом, куча безмозглого мяса, проснитесь.

Нервозный хохот донесся с задних рядов.

— Кому-то там взади смешно, — кинул опасный взгляд Акерман на последний ряд. — Вас не кидает в стыд от самих себя? Вы, кучи мяса, вы даже не знаете, кто вы есть. Вы постоянно ходите в цирк, что творится у вас голове. Вы — кишки, и я хочу, чтобы вы хорошо взглянули на себя и осознали, что вы не более чем эти самые кишки. Для начала этого будет достаточно. Хватит ли кому-нибудь смелости признать и публично заявить при всех, что он — кишки с дерьмом?

В зале настало молчание. Было слышно глубокое дыхание моего соседа. Несколько людей с первых рядов повернулись назад и, разглядывая зал, ждали, пока кто-нибудь не встанет с места. Одна рука нерешительно поднялась в воздух. Это был студент начальных курсов, которому не было ясно, знал ли он ответ на вопрос учителя.

— Дайте ему микрофон, — сказал Акерман своим ассистентам, и один из них ловко передал микрофон человеку, сидящему в середине ряда. — Вставай и говори в микрофон, чтобы каждый мог тебя слышать.

Это был молодой длинноволосый человек с бледным лицом. Поднеся микрофон близко ко рту, он тихо произнес:

— Ладно, я — кишки, и что с того?

— Очень хорошо, — дружелюбно обратился к нему Акерман. — Благодарю тебя, Джош, за твою смелость. По крайней мере, у тебя есть шанс получить переживание в АСТ. У других же мудрецов его нет. Они думают, что они умные только потому, что спасают свои задницы тем, что ждут кого-то, кто бы подставил им свое плечо. Благодаря лишь этому немного мужественному юноше я расскажу вам один тщательно скрываемый секрет из Тантры Йоги. Секрет секса. Я расскажу вам то, что нужно знать о сексе, чтобы вести счастливую сексуальную жизнь. Хотите услышать его, а?

В зале опять наступила тишина, шеи вытянулись, и рот одного из участников сильно приоткрылся. В третьем ряду было слышно чье-то беспокойное дыхание.

— Я скажу вам, люди! — прокричал Акерман. — Когда вы хотите трахаться, вы трахаетесь! А когда вы не хотите трахаться, вы не трахаетесь! В этом и секрет, другого — нет.

За тишиной, которая продлилась еще немного, последовали робкий хохот с задних рядов, затем аплодисменты от двоих или троих людей, которые были подхвачены всеми остальными в зале. Они то становились сильнее, то ослабевали, как поднимающиеся и разбивающиеся волны. «Как искусно преподнесено», — подумал я.

Мы работали с процессами. Было очевидно, что Акерман позаимствовал их из уже установившихся систем: «Духовная Динамика» Александра Эверетта, «Субуд», образы-проводники Юнга, «Инсайт» Джолин, «Система-Источник» и некоторые другие, чьи истоки мне не удалось вычислить. Названия процессов, конечно же, были изменены. Проводимая им вступительная часть была посвящена основам АСТ. В ней не было ничего трудного. Мы должны были осознать, что для наших жизней был заложен неправильный фундамент, и что нам нужно надеяться на нашу способность их изменить. Всем своим поведением он демонстрировал эту точку зрения, не упуская при этом шанса выразить ее словесно.

— Я — ваш тренер, — заявил он пронзительно-громким неестественным голосом, — а вы — участники АСТ. Я здесь потому, что у меня все в порядке с жизнью, а вы здесь потому, что ваша жизнь и куска дерьма не стоит.

Он стоял посередине подиума и говорил в микрофон, так что на его лице, да и на всем теле не двигался ни один мускул. Одни только глаза бегали по слушателям, перемещаясь по сторонам.

— Ваша жизнь — грязное дерьмо. У вас, возможно, есть теории о жизни, огромные идеи или целые системы верований. Вы пытаетесь быть благоразумными, и что еще хуже, вы и есть благоразумные! Вы заплатили за тренинг сто семьдесят пять фунтов в надежде улучшить свою жизнь. И в следующие четыре дня тренинга вы будете прилагать все усилия для того, чтобы помешать себе улучшить эту самую жизнь. Вы заплатили деньги за то, чтобы улучшить свою жизнь, а в итоге вы получите НИЧЕГО, это говорю вам я!

Тишина. Акерман довольствовался впечатлением, которое ему удалось произвести на публику. Он выглядел как человек, наслаждающийся своим собственным голосом.

— Вы думаете, что здесь вы познаете тайну успешной или счастливой жизни, или что-то в таком духе. Это все херня! Жизнь — игра. Для наличия игры что-то должно стремиться стать важнее всего прочего. Если же что-то уже важнее всего прочего, игры не будет, игра закончена. Вбейте себе в пустые головы то, что я вам сейчас скажу: жизнь — это игра, в которой несуществующее важнее того, что существует. Жизнь есть игра, проживание не есть игра. Проживание — ощущение переживания в здесь и сейчас, любой вид переживания. В этом нет ничего мистического, если только для дураков.

Темнокожий и темноволосый человек с высокими скулами и в черном элегантном блестящем костюме внезапно вскочил с кресла.

— Вот что я вам скажу...

— Сядь, Чато! — грозным голосом остановил его Акерман. — Подними руку и попроси микрофон, ты знаешь правила.

Чато, выглядевший как южноамериканский бизнесмен, сел на место и поднял руку, после чего к нему подбежал ассистент и протянул в руку микрофон. Явно сдерживая себя, он посмотрел искоса на Акермана:

— Если это так, то почему бездельник не встает с кровати по утрам? И не остается там навсегда? Он бы получил переживание, не так ли?

— Конечно же, он бы его не получил! Лодыри и неудачники остаются в постели из-за прошлых жизненных неудач, давления и страха посмотреть жизни в глаза и пережить ее. Если лодырь испытывает страх, он перестает быть лодырем! Он может встать или не встать с постели, но он все равно в ней остается, то есть избегает переживания.

Резким движением руки Акерман велел Чато присесть и, быстро оглядев зал, продолжил:

— Я должен сказать вам прямо: АСТ — ничто! Вы получаете от АСТ то, что получаете. Вы уже кое-что получаете от него, но вы настолько глупые индюки, что даже не замечаете этого. Если бы у вас были мозги, вы бы встали, взяли свои сто семьдесят пять фунтов и ушли. И вы бы получили свои деньги обратно. Но вы — тупые, ваша тупость обходится вам в сто семьдесят пять фунтов и четыре дня тяжелой волокиты. Есть кому что сказать?

Слева от меня, на втором ряду, поднялась вверх рука.

— Бен, — наклонившись влево, чтобы прочитать имя, произнес Акерман. — Вставай, бери микрофон и говори, что желаешь сказать.

Беном оказался тощий длинноволосый бородатый молодой человек в толстых очках. На нем было шелковое разноцветное платье, закрывавшее его коленки, столь типичное для сторонников восточной традиции и людей, живущих на Востоке.

— Друзья, рекомендовавшие мне АСТ, говорили, что семинар представляет собой сжатое и эффективное обучение по дзен. Вместо этого я слушаю вас, простите за откровенность, грубияна, поливающего всех грязью и делающего нелепые обобщения. Может, некоторые и недовольны своей жизнью, но говорить, что их жизни ничего не стоят, полная ложь.

— Я понимаю тебя, Бен, — держа микрофон у рта, Акерман спустился со сцены и подошел к первому ряду, встав напротив него. — У тебя приятная теория о том, что АСТ должен быть похож на сжатое обучение по дзен, и ты решил избавиться от всего, что не укладывается в твою теорию. Просто представь, какой у тебя была бы жизнь с такой теорией? Представь, что ты вот таким образом живешь долго.

Бен попытался сохранить спокойствие.

— Я уверен в одном, Дзен-Роши никогда бы так никого не оскорблял.

— Я не был столь уверенным. Насколько я знаю, многие Дзен-Роши били своих учеников, а когда не били, то орали на них.

— Но через оскорбления нельзя преподнести людям ценные знания о жизни.

— Конечно, поэтому я и сказал, что вы получите большое жирное ничто. Вы заплатили за это, это вы и получите. И, Бен, заткни рот и сядь на место, тупой задрот!

— Кому-то плохо! Здесь дама плохо себя чувствует! — послышался голос с задних рядов.

— Заткнись, придурок! — угрожающе рявкнул Акерман и перевел взгляд на другой конец зала. — Ты знаешь правило: хочешь говорить — подними руку. Я дам микрофон, в который ты и будешь говорить. Усек, болван?

— Мне плохо, — дрожащим голосом пробормотала женщина, закрывая горло рукой.

— Дай ей микрофон, — сказал Акерман ассистенту. — Говори, чего надо, старая сука.

Тишина. Голос женщины ослаб:

— Меня сейчас вырвет, меня тошнит от этого зрелища.

— Понимаю тебя, плачущая сука. Дайте пакет для рвоты. Держи пакет, ну, давай, выстреливай.

— Я не могу дышать, меня тошнит, я задыхаюсь, — едва слышались ее слова. На ней было элегантное шанелевое платье бледного серого цвета; светлые волосы были убраны в пучок, оголяя длинную тонкую шею. Ее лицо побледнело, и на напудренном лбу выступили капли пота.

— Слушай, Джейн, на АСТ нужно ясно выражаться. Ты хочешь дышать, блевать или задыхаться? Хочешь дышать — дыши. Хочешь блевать — вот пакет. И хватит устраивать тут цирк перед сотнями людей!

В воздух поднялась еще одна рука.

— Да, я вижу тебя, Майкл, — произнес Акерман. — Возьми микрофон и выскажись.

— Как человека, меня оскорбляет ваше поведение, то, как вы унижаете эту даму. Вы могли бы дать ей пакет и без всяких грязных оскорблений.

— Я понимаю тебя, Майкл, — мягко ответил Акерман. Он пошел обратно к самой дальней стороне подиума и, сев на кресло-качалку, расслабился. Закрепив микрофон на жилете и скрестив пальцы на груди, он продолжал покачиваться и говорить: — Давайте взглянем на то, что только что произошло. Джейн захотела блевать — мы дали ей пакет. Ты хочешь защитить леди — мы дали тебе микрофон. Мы относимся к вам одинаково. Понимаете?

— Как человек, ты мог бы ей помочь.

— Да и я мог бы, конечно. В эту игру Джейн, скорее всего, играет часто в своем окружении. Бедная Джейн, маленькая бедняжка Джейн. Она заставляет нас всех смотреть на то, как будет блевать. Мы должны проявлять к ней заботу. Я помог ей по-своему, ты — по-своему. Как мне кажется, мой способ лучше, так как, и тут внимание, Майкл, ее не вырвало. Хорошо, Майкл, садись!

Акерман с легкостью встал со стула и прошелся до доски, что стояла в центре подиума.

— Люди, слушайте внимательно. Вы действуете так же, как и лабораторные крысы. Если поместить крысу в лабиринт, в котором будет три выхода, и положить кусочек сыра перед третьим, то крыса быстро научится прибегать к третьему выходу. — Он быстро провел линию, которую впоследствии разделил на три, пометив крестиком третью. — Люди учатся точно так же — в этом и сходство между человеком и крысой. И когда на следующий день ему захочется сыра, он придет к третьему выходу и получит его. Тем не менее, разница между человеком и крысой не в пользу человека. Если в следующий раз убрать с третьего выхода сыр, то крыса только дважды либо трижды вернется туда, а затем остановится. Затем она будет искать сыр в другом месте. А человек? Он будет вечно приходить в одно и то же место. Вечно, говорю я вам, хотя там уже нет сыра и никогда больше не будет... Почему, почему вы, индюки и кретины, почему вы так поступаете? Потому что вы зародили в себе убеждение, что у третьего выхода вас ждет сыр. И вы будете ходить туда до конца своей жизни, невзирая на то, что говорят вам умные люди. Вы будете отстаивать это убеждение зубами и ногтями. Но там уже нет сыра, запомните это раз и навсегда, вы, куча дерьма, там нет сыра! К вашему же сожалению, вы — не умные крысы, вы — люди. Вы — кишки, забитые дерьмом, целые книги пишут о вашей системе убеждений, у вас есть какая-то философия, и даже у некоторых есть дипломы в этой области. Но у вас нет сыра!

Поднялась еще одна рука.

— Джек, начинай.

Пятидесятилетний человек с седеющими волосами и в полосатом костюме взял микрофон у ассистента и, сделав глубокий вдох, сказал:

— Знаете что, господин Акерман, человеку нужно во что-то верить.

— Это еще одно из ваших дурацких убеждений, Джек.

Джек посмотрел на все эти лица, что были обращены к нему, и продолжил:

— Человек уже перестает считаться человеком, если не верит в справедливость, правду... Бога.

— Еще одно убеждение, Джек.

— Но вы также строите убеждения, — заявил он и показал указательным пальцем на Акермана, ища при этом глазами поддержку от других участников. — Вы полагаете, что все убеждения разрушительны.

— Кто такое говорит?

— Я, это же очевидно.

— Очередное твое убеждение и причина, из-за которой твоя жизнь поглощена хаосом.

— Скажите перед всеми, разве все эти убеждения не являются ошибочными для вас?

— Нет, наивный ты кретин.

— Тогда вы верите, что большинство убеждений никчемны?

— Никак нет!

— Тогда во что вы верите?

— Ни во что. Я пытаюсь до вас это донести вот уже последние два часа. У меня нет убеждений, у меня есть сыр!

— Но вы же верите в факты и вымыслы.

— Нет, и в них я не верю. Я беру сыр.

— Ну, тогда вы опять играете словами.

— Точно, Джек. Я всего лишь играю со словами, и в моей жизни все в порядке. Вы верите в слова, и они играют с вами. Вот поэтому, Джек, ваша жизнь ничего не стоит. Там нет сыра, Джек.

— Я не понимаю.

— Конечно, ты не понимаешь, Джек, это нормально — не понимать. — Впервые на лице Акермана появилось что-то похожее на улыбку. — Только подумайте, в какой скукоте ты бы провел остаток времени на АСТ, если бы это понял.

Время неумолимо шло, и никто из нас не знал, какое время суток царило на улице. На стульях становилось больно сидеть, усиливалась боль в спине и шее. Животы урчали, мочевые пузыри были наполнены до предела, а во ртах царила засуха. Нас одолевали сонливость и немота, мы сидели с полуоткрытыми глазами. Когда кто-то закрывал глаза, даже на секунду, Акерман как ястреб замечал это и кричал: «Глаза должны быть открытыми! Можете спать, но глаза должны быть открытыми!» Как и все остальные, я потихоньку начал думать, что он был недосягаем для нас. Неважно, какие пустые и скучные доводы приводили участники, Акерман внимательно следил за ними, его внимание было острым, как только что выкованный серп. Он не только слышал слова, но и безошибочно распознавал эмоциональный фон, с которым они поступали. Он разносторонне подходил к понятиям, выворачивал комментарии наизнанку, как пару носков, в то время как участники погружались все глубже и глубже в туманную неясность. Казалось, что этот день никогда не пройдет. «Ответственность» большими буквами было написано Акерманом на доске.

— Вы понимаете, что вы ответственны за свои переживания? Конечно, нет! Вы не в силах уловить это. Поэтому ваша жизнь пребывает в глубоком дерьме.

Реакции не последовало, затуманенность спеленала сознание двухсот пятидесяти человек, лица которых оцепенели. Было уже поздно, и каждый из нас хотел скорее покончить с этим.

— Не спать, смотреть сюда! — кричал Акерман. — С этого момента вы должны взять ответственность за общение, так как мы изучаем его, так? Мы общаемся. Когда я общаюсь, я несу ответственность за то, как вы меня поймете. С другой стороны, вы несете ответственность за то, как вы поймете меня, и, что более важно, вы несете ответственность за любые добавления или упущения из того, что я вам сказал. Вот Мэри-Энн назвала меня ужасным грубияном. Я понимаю это. Допустим, я почувствовал себя оскорбленным и разозлился. Если у меня появились эти чувства, значит, только я ответствен за них, так как добавил их я. Она передала мне слова, но не гнев. Злобу я создал сам!

Его большие голубые глаза наблюдали за нами с подиума, дожидаясь реакции группы из двухсот пятидесяти человек.

— Я вас много раз называл кретинами. Осмыслите мое сообщение и посмотрите, добавили ли вы к нему что-то еще: гнев, ярость, обиду? Вы цепляетесь за все, что относится к вам. Ваша дерьмовая натура так вас устроила — вы похожи на роботов, которые по нажатию кнопки действуют тем или иным образом. Вы почувствовали обиду из-за того, что я вас назвал кретинами. Отлично! Обида порождается и в счастливых семьях. Главное в том, что она идет от вас, а не от меня. Я только посылаю вам слова «вы — кретины», и больше ничего. Все остальное — дело ваших рук. Кто еще, как не вы, несете за это ответственность?

Никто не проронил ни слова, ни одна рука не взмыла в воздух, все им сказанное, казалось, не поддавалось сомнению, никакой аргумент не мог пошатнуть его утверждения.

— Сейчас мы будем работать над одним процессом, — спокойным голос промолвил Акерман. — Когда мы закончим работать над ним, у вас будет перерыв, и вы сможете сходить в туалет, что-то перекусить и выпить, — вздох облегчения пронесся по всему залу. — Процесс называется «Нахождение пространства в собственном теле и расслабление». Я хочу, чтобы вы тщательно поработали над этим, а не просто делали вид, что работаете, чем обычно вы занимаетесь в реальной жизни. Понимаете?

Пятнадцать минут он разъяснял нам подробно, в чем заключался процесс, возвращался пару-тройку раз к некоторым вещам, подчеркивая важность элементов процесса. Это было похоже на одно из тех упражнений по расслаблению, что даются на многих семинарах и в некоторых книгах, но Акерман вел себя так, словно он открывал участникам некую тайну.

Процесс длился чуть более получаса. Поначалу я испытывал некоторые трудности в работе с ним, так как то и дело думал о еде и апельсиновом соке. Постепенно процесс начал захватывать меня, я стал забывать о своем теле. Громко стонущий и плачущий сосед то и дело отвлекал меня. Я пару раз напрягался из-за мессианского хвастовства Акермана, однако должен признать, благодаря тому, что Акерман вел процесс, он проходил более интенсивно и усиленно, чем если бы мы проводили его в одиночку. По окончании от чувства голода и жажды не осталось и следа, только мочевой пузырь требовал похода в туалет.

Когда я вернулся на место, Акерман уже сидел в своем кресле. Он с энтузиазмом смотрел на то, как участники наполняли зал, словно ему было невтерпеж продолжить. Должен кое-что здесь прояснить — он честно заработал каждое полученное им пенни. За перерыв он переоделся, и теперь на нем была бело-голубая рубашка в полоску.

— В АСТ существует несколько аксиом. И, как вы уже знаете, они представляют очевидную истину. В конечном счете, в конце тренинга вы будете думать именно так. Пока же вы не подготовлены к этому. Человек, не видящий очевидного, — глупец. Понимаете меня? — Он взял мел и большими буквами на доске написал: «Вы — совершенны». После чего посмотрел на нас с приподнятой бровью. — Это и есть первая аксиома АСТ. Каждый из вас прекрасно укомплектован, однако некоторые барьеры мешают вам ощутить это.

Следующая аксиома как раз относится к этим барьерам, мешающим вам ощутить ваше собственное превосходство. Она гласит: «Сопротивление порождает неисчезаемость». Сопротивление порождает неисчезаемость переживания.

Он написал эти слова на доске под первой аксиомой и, подняв белый от мела указательный палец, посмотрел в левую и правую стороны зала.

— Этот необычайно простой факт влияет на вашу жизнь чрезвычайно сильно! До тех пор, пока вы сопротивляетесь различным ощущениям, они продолжают существовать. Единственный способ избавиться от ощущения, будь то эмоция, боль или что-то еще, — принять его. Это не значит, что его нужно игнорировать, делать вид, что его нет, или убеждать себя в том, что оно не там, как поступают люди, занимающиеся самовнушением или каким-либо другим похожим дерьмом. Игнорировать что-то, значит сопротивляться чему-то, а каждое сопротивление порождает неисчезаемость. Усекли?

— Шарлотта, возьми микрофон, — обратился он к женщине, поднявшей руку. Это была сорокалетняя женщина с толстым слоем косметики на тощем лице, во внешности которой чувствовалась некая раздражительность. Она несколько раз быстро моргнула и сказала:

— Всю свою жизнь мне говорили, что люди должны контролировать свои негативные эмоции. Разве это не означает, что мы должны встретиться с ними лицом к лицу и изменить их?

— Да, это означает именно это. И ты знаешь, Шарлотта, что это ни черта не помогает. Люди сопротивлялись столетиями, пытаясь контролировать их, но успеха это так и не принесло. Слушайте, люди! Это парадокс, который к тому же еще и неприятен. Попытка что-либо изменить в большинстве случаев приводит к неисчезаемости. Если вы испытываете гнев и пытаетесь его подавить, то он продолжит существовать. Либо в той форме, в которой он был, либо в обновленной. Если вы напряжены и пытаетесь расслабиться, вы все равно будете напряжены. Если у вас болит голова, и вы попытаетесь этому сопротивляться, то голова от этого не перестанет болеть. Это понятно?

— Это всего лишь ваше убеждение, — произнесла женщина, наклонившись вперед. Монолог Акермана позволил ей успокоиться. Ее раздражительность исчезла, она стала уверенной и была готова бороться за свою точку зрения.

— Это не мое убеждение, это мой прямой опыт! Если вы будете работать так, как этого требует тренинг, то он появится и у вас.

— Как это отличается от убеждения?

— Как день и ночь.

— Но я не понимаю, как что-то может перестать существовать.

— Это же ясно, как дважды два четыре: воспроизведение переживания заставляет его исчезнуть.

— Ну, а теперь что это означает? Если я несчастлива, то мне нужно побыть несчастливой еще раз, после чего я стану счастливой?

— Ты, тупая женщина, воспроизвести переживание — значит вступить с ним в полный контакт, полностью ощутить его, выстроить его элементы один за другим. И когда ты окончательно воссоздашь его, оно исчезнет.

— Я поверю в это, когда увижу все собственными глазами.

— Да ничему не верь. Сколько раз тебе, тупой, нужно это повторять? Переживи это!

— Хорошо. Я зла на тебя. Как мне прикажешь это воспроизвести?

— Гнев ко мне? Очень хорошо. — Акерман неспешно спустился с края подиума и встал перед Шарлоттой. — И ты хочешь избавиться от него?

— Ну да, конечно, я это и сказала. Сколько раз мне нужно это повторять?

— Очень хорошо, Шарлотта, ты быстро схватываешь. А теперь давай посмотрим, как ты сможешь воспроизвести свой гнев. Закрой глаза и сконцентрируйся — что ты ощущаешь в своем теле?

— Я чувствую напряжение в животе, дрожь в руках, а также ощущаю ваше тщеславие.

— Хорошо. У нас есть два переживания и одно убеждение. Убеждение по поводу моего тщеславия мы оставим тебе, но теперь я хочу, чтобы ты взглянула на оба этих ощущения. В какой части руки ощущается дрожь?

— В пальцах.

— Почувствуй дрожь как можно сильнее. Сделала? Очень хорошо. А теперь скажи мне, где именно ты ощущаешь напряжение в животе?

— Где-то здесь, — ответила Шарлотта, показав на живот указательным пальцем.

— Сколь глубоко это напряжение в животе?

— Ну... где-то около восьми сантиметров.

— Как ты ощущаешь это напряжение?

— Похоже на сдавливание выше пупка.

— Отлично. И насколько велико это сдавливание?

— С кулак... даже больше, чем мой кулак.

— И как глубоко оно уходит в живот?

— Точно не знаю... может, на пять сантиметров, может, чуть больше.

— Очень хорошо. Какая форма у этого давления?

— Круглая, как у мяча.

— Превосходно. Какого цвета это давление?

— Цвета? Что значит — цвета?

— То и значит. Какого цвета?

Шарлотта замолчала на целую минуту. В зале можно было услышать лишь тихий звук работающего кондиционера. Кто-то прокашлялся, и Шарлотта заговорила:

— Темно-красный цвет.

— Очень хорошо, давление темно-красного цвета. Какого оно размера?

— Как мячик для гольфа.

— Какого цвета?

— Как красный цвет лица.

— И как глубоко оно уходит в живот?

— Оно сейчас как раз под кожей.

— Скажи мне сейчас, какого размера давление?

Шарлотта опять замолчала. Она сморщила лоб, как будто пыталась разглядеть какой-то неясный образ вдали.

— Давай, Шарлотта, мы не можем бесконечно ждать. Мы арендовали зал всего на пару дней. Какого размера это давление в животе?

— Я его не чувствую... вообще-то, оно пропало.

— Понимаю, — сказал Акерман, встав вплотную к Шарлотте. — Ты еще злишься на меня?

От облегчения Шарлотта засмеялась.

— Нет, ничего такого нет. Наоборот...

— Ты постепенно воспроизводила свое чувство гнева, и в итоге оно исчезло, не так ли?

— Ну, да.

— Спасибо, Шарлотта, — произнес Акерман в адвокатской манере, словно успешно провел перекрестный допрос свидетеля и выиграл дело.— Ты прекрасно взаимодействовала, я ценю это.

По залу пронеслись аплодисменты. Техника и вправду сработала, она, несомненно, была самой быстрой и эффективной среди тех, с которыми я прежде сталкивался. Процесс занял не больше пяти минут.

— У некоторых из вас болит голова, так? — поинтересовался у нас Акерман, возвращаясь на середину сцены. — Я не говорю сейчас о мигрени, от которой вы часто страдаете и которая развивалась у вас годами. С ними можно поработать посредством наших процессов, однако к ним нужен особый подход. Я думал о той головной боли, что началась у меня здесь, пару часов назад, и мешала мне пристально следить за развитием тренинга. Есть желающие? Джед, поднимайся на сцену.

Джедом оказался лысый толстый пятидесятилетний человек с красным лицом и большими баками такого же цвета. На нем были светлая разноцветная рубашка, на которой красовались пальмы, на ногах — ковбойские сапоги на высоких каблуках и джинсы, над которыми свисал большой живот.

— Сколько у вас уже болит голова?

— Где-то с час.

— Ты хочешь ощущать головную боль перед всей этой группой и отпустить ее, если она начнет уходить, или оставить ее, если она не уйдет?

— Да.

— Хорошо, Джед, закрой глаза и опиши свою головную боль. Нам не нужны твои убеждения, точки зрения, о чем ты там думаешь, и прочая херня нас не интересует. Опиши свое ощущение головной боли.

— Это... как сказать-то... какое-то неприятное давление в голове.

Держа микрофон близко у рта Джеда, Акерман обвел взглядом участников.

— Где в голове? Скажи нам, где именно?

— Здесь, позади глаз.

— Очень хорошо, Джед. Это полезная информация о твоем ощущении. Какого размера твоя головная боль?

Участники полностью успокоились, так что в зале было слышно только глубокое дыхание. Джед поразмыслил некоторое время, прежде чем дать ответ:

— Она размером с банку из-под кока-колы, которая перекатывается от одного виска к другому.

— Отлично. Какого она цвета?

— Похоже на пурпурный.

— Очень хорошо. Какой она формы?

— Цилиндрическая, с очень острыми краями.

— Отлично, цилиндрическая, с очень острыми краями. Как глубоко она позади глаз?

— Где-то около полутора сантиметров. Начинается отсюда и уходит вглубь на восемь сантиметров.

— Очень хорошо. — Акерман, явно довольный ответами, начал расспрашиватьДжеда быстрее, так как тот отвечал без колебаний. — Какого размера у тебя головная боль?

— Я же уже сказал, размером с банку из-под кока-колы или из-под пива.

— Какого цвета?

— Голубоватого.

— Хорошо, а форма?

— Похоже на мяч.

— Какой размер?

— С яйцо.

— Превосходно. Какого цвета?

Комната разрывалась от молчания. Я отчетливо слышал, как часто дышал мой сосед, как проглатывала слюну одна стройная женщина.

— Голубоватый, как туман.

— Какой формы?

Джед нахмурил свои красные, блестящие от пота брови и, сдвинув их к центру лба, образовал на нем две глубокие морщины.

— Все стало, как в тумане... Округлая форма... как шарик для мороженого, но форма какая-то нечеткая.

— Хорошо, какой размер?

— С шарик для пинг-понга.

— Какого цвета?

— Туманного. То есть белый с малым оттенком голубого.

— Отлично. Какой размер?

Двадцать секунд от Джеда не было слышно и слова. Дыхание соседа участилось.

— Почти все пропало.

— Понимаю. Почти, значит оно все еще там. Скажи, какого оно размера?

— С арахис, оно начало исчезать.

— Превосходно. Какого цвета?

Наступили очередные десять секунд молчания, после которых Джед, пожав плечами, произнес:

— Его больше нет. Все исчезло.

— Болит голова? — наклонив голову в одну сторону, невозмутимо спросил Акерман, производя впечатление человека, который многократно проводил такие операции.

— Нет, вообще не болит. — Джед, с выражением пустоты на лице, открыл глаза, а затем снова закрыл их на какое-то время, после чего опять открыл и, разглядывая зал, уверенно сказал: — Все исчезло. Исчезло!

— Спасибо, Джед. Ты прекрасно поработал над процессом воспроизведения ощущения.

На этот раз разразились более громкие и более длительные аплодисменты.

— Есть всегда причина или повод, почему вы поступаете так, а не иначе. Этому нас учат еще в школе. Не так ли? — По залу прокатился шумок сомнения, но ни одна рука так и не поднялась в воздух. — Я спрашиваю вас, это так? Франсис, возьмешь микрофон?

Это была стройная женщина с короткими золотисто-каштановыми волосами и большими сережками. Держа микрофон близко у рта и наклонив голову в одну сторону, она была похожа на ученицу средней школы, которая отвечает учителю:

— Конечно, всегда есть причина, почему мы поступаем так, а не иначе.

— Чушь! — внезапно выкрикнул Акерман. — Для всех ваших поступков есть всего одна причина: вы что-то сделали, потому что вы это сделали. Это и есть единственная причина!

— Вы так думаете? — вытянув шею и наклонив голову в другую сторону, спросила Франсис. — Я уверена в том, что я пришла на семинар АСТ, чтобы убедиться в том, что мой муж оказался прав, когда говорил мне, что это ценный семинар.

— Глупая женщина! Ты пришла на этот семинар, потому что ты пришла на этот семинар. Не веришь? — Акерман быстро окинул взглядом аудиторию слева направо. — Давай-ка посмотрим. — Подойдя к краю подиума, он приблизился к Франсис и, встав напротив нее, протянул ей обе руки, как будто он что-то держал в них. — Вот, Франсис, представь, что в левой руке у меня ванильное мороженое, а в правой — шоколадное. Выбери то, что тебе больше нравится.

Франсис, наклонив голову вправо и сжав губы, произнесла:

— Ванильное.

— Хорошо, Франсис, почему ты выбрала ванильное?

— Потому что мне нравится ванильное.

— Очень хорошо. Скажи сейчас громко, чтобы все слышали, почему ты предпочитаешь ванильное мороженое?

Франсис пожала плечами.

— Потому что оно вкуснее.

— Хорошо. Почему ванильное мороженое вкуснее?

— Не знаю, никогда не задумывалась над этим.

— Как я вижу, интеллектуальная деятельность не для тебя, ты ее переложила на плечи мужа. Но подумай сейчас и скажи нам, почему ванильное мороженое тебе кажется вкуснее?

— Потому что у него приятный нежный вкус.

— Ясно. Теперь объясни нам, почему у ванильного мороженого приятный нежный вкус?

Франсис потрясла головой:

— Я хотела сказать, что именно я ощущаю этот вкус таковым. Любой другой, возможно, будет ощущать этот вкус по-своему.

— Конечно, Франсис. Но почему ты ощущаешь этот вкус именно так?

— Ну, я не знаю. Мне с детства нравился вкус ванили.

— Скажи нам, почему тебе нравился с детства вкус ванили?

Она нахмурила брови.

— Дурацкий вопрос. Скорее всего, тут дело в моих вкусовых рецепторах.

— И так далее, и тому подобное — мы можем продолжать в том же духе до следующего утра, — громко произнес Акерман, обращаясь к группе. — На одном семинаре один человек на протяжении получаса находил все новые и новые причины предпочтения определенного вкуса, так что мы ушли далеко от реальной причины его выбора в пользу этого вкуса. — Он сделал паузу, а потом, акцентируя каждое произнесенное им слово, сказал: — Франсис выбрала ванильное мороженое, потому что она ВЫБРАЛА ВАНИЛЬНОЕ! Больше нет иного объяснения или причины. Я стою здесь и говорю, потому что я стою здесь и говорю. Вы сидите и слушаете, потому что вы сидите и слушаете. Другой причины нет, вы, тупицы и болваны. Запомните раз и навсегда: вы — единственная причина ваших переживаний. И поэтому только вы несете ответственность за них — ни ваш отец, ни ваша мать, ни коррумпированное государство, ни уличные бандюки или политики. Только вы, и больше никто.

После хорошо проделанной работы Акерман правой рукой поднял термос со стола и неспешно сделал несколько глотков.

— Перекладывая ответственность на других, вы становитесь следствием, результатом, но никак не причиной, — продолжал Акерман, показывая указательным пальцем на зрителей, словно пытаясь проколоть им глаза. — До тех пор, пока вы перекладываете ответственность на других, вы будете продолжать погружаться в дерьмо и ничего не сможете с этим поделать. Вы будете следствием, следствием, СЛЕДСТВИЕМ! Вы никогда не будете причиной, причиной, ПРИЧИНОЙ! На свете нет ничего, за что бы вы не отвечали!

С заднего ряда показалась рука.

— Хорошо, Джордж, возьми микрофон.

Джорджем оказался седой седобородый коротышка, который, нетерпеливо выхватив микрофон, задыхался от желания высказаться:

— Хотите сказать, что я ответствен за мигрень, от которой страдаю с раннего детства?

— Ну да, кто же еще?

— Глупость. Моя мать всю жизнь страдала от мигрени, как и вся ее семья. Включая мою бабушку. Если это наследственная болезнь, то я за нее не несу ни малейшей ответственности. Это не моя вина.

— Речь идет не о вине, речь идет об ответственности.

— Ну, мистер ходячая энциклопедия, я не несу ответственность за мигрени. Как я сказал, это наследственное в нашей семье.

— Это твое ощущение. Ты же испытываешь боль, не так ли?

— Да-а-а-а... — Оборона Джорджа начала внезапно сдавать.

— И кто же источник этого ощущения?

Ничего не отвечая, Джордж горестно смотрел на Акермана.

— Я, — наконец ответил он и, показывая пальцем себе на грудь, доверился ему: — Вы считаете, что именно я являюсь причиной таких ощущений?

— Ты — причина мигрени, ты — причина боли в голове, спине, руках, заднице, везде... Ты — источник ощущений, которые ты получаешь, когда по ночам залезаешь на свою жену. Никто, будучи на твоем месте, не сможет испытать подобного. Никто не может стать источником твоей мигрени. А когда она прекратится, ты также будешь источником этого ощущения. Понимаешь меня? Ты — источник всего, ты ответствен за свои переживания! — Акерман развернулся к остальным участникам, в то время как Джорж рассеянно, как какой-то робот, отдавал микрофон ассистенту.

— Это относится ко всем вашим переживаниям! Артрит, астма, нервозность, менструальные боли, гнев к начальству и детям. Все это ваше. Вы — источник переживаний, — сказал он и сделал паузу, после которой кивнул. — Когда вы осознаете это и начинаете принимать ответственность за каждое переживание, которое вы испытываете, ваша жизнь начинает приобретать ценность. Цирк, что творится у вас голове, говорит вам, что вы такие, какие вы есть, из-за ваших родителей, начальников, политиков... Это значит, что вы — следствие, следствие, СЛЕДСТВИЕ! И вот вам вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов: «Если ваша жизнь ничего не стоит, то кто же делает ее таковой?» Кто-нибудь знает ответ? — Глаза Акермана расширились. — Конечно, это вы, вы сами! Как только вы примете тот факт, что вы вызвали все эти переживания, вы сможете изменить их. Пенелопа, возьми микрофон.

Закрыв глаза, Пенелопа какое-то время собиралась с мыслями. Ей было около сорока пяти лет, морщинистое лицо, волосы, выкрашенные в золотистый цвет. Открыв глаза и оглядевшись по сторонам, она медленно, но уверенно начала говорить:

— Мой отец давным-давно ушел от меня и матери... и я даже не помню его. Я не могу взять ответственность за его уход от нас, потому что на тот момент мне всего было три месяца... Вы понимаете?

— И что ты испытывала после такого?

— То же самое, что и все дети в похожей ситуации. Я выросла без отца и много из-за этого страдала. Вы бы тоже страдали, если бы не играли в эту явную игру всесильного тренера.

— Кто создал это ощущение страдания?

— Я же вам ясно сказала — мой отец!

— Чушь, Пенелопа, этот человек любил тебя.

— Что вы сказали?!