Глава 6

Глава 6

— Когда ты думаешь вернуться? — спросила я Милагроса шесть месяцев спустя, отдавая ему письмо, которое написала в миссию отцу Кориолано. В нем я кратко уведомляла его, что намерена пробыть у Итикотери еще по меньшей мере два месяца. Я просила его дать знать об этом моим друзьям в Каракасе; и самое главное, я умоляла его передать с Милагросом столько блокнотов и карандашей, сколько он сможет. — Когда ты вернешься? — спросила я еще раз.

— Недели через две, — небрежно ответил Милагрос, упрятывая письмо в бамбуковый колчан. Должно быть, он заметил озабоченность у меня на лице, потому что добавил: — Наперед никогда не скажешь, но я вернусь.

Я проводила его взглядом по тропе, ведущей к реке. Он поправил висевший за спиной колчан и на мгновение обернулся ко мне, словно хотел сказать что-то еще. Но вместо этого лишь махнул на прощанье рукой.

А я медленно направилась в шабоно, миновав нескольких мужчин, занятых рубкой деревьев у края огородов. Я осторожно обходила валявшиеся на расчищенном участке стволы, стараясь не поранить ноги о куски коры и острые щепки, таящиеся в сухой листве.

— Он вернется, как только поспеют бананы, — крикнул Этева, взмахнув рукой, как это только что сделал Милагрос. — Праздника он не пропустит.

Улыбнувшись, я помахала ему в ответ и хотела было спросить, когда же будет этот праздник. Но в этом не было нужды, на этот вопрос он уже ответил, — когда поспеют бананы. Колючие кустарники и бревна, которые каждую ночь нагромождались перед главным входом в шабоно, были уже убраны. Было еще раннее утро, но почти все обращенные лицом к открытой круглой поляне хижины были пусты. Мужчины и женщины работали на расположенных поблизости огородах либо ушли в лес собирать дикие плоды, мед и дрова для очагов.

Меня обступили несколько вооруженных миниатюрными луками и стрелами мальчишек. — Смотри, какую ящерицу я убил, — похвалился Сисиве, держа за хвост мертвое животное.

— Только это он и умеет — стрелять ящериц, — насмешливо заявил один из мальчишек, почесывая коленку пальцами другой ноги. — И то почти всегда промахивается.

— Не промахиваюсь! — крикнул Сисиве, покраснев от злости.

Я погладила чуть отросшие волосы на его выбритой макушке. В солнечном свете волосы у него оказались не черными, а красновато-коричневыми. Подыскивая слова из своего небогатого запаса, я постаралась заверить его, что когда-нибудь он станет лучшим охотником в деревне.

Сисиве, сыну Ритими и Этевы, было шесть, максимум семь лет от роду, потому что он еще не носил лобкового шнурка. Ритими, считавшая, что чем раньше подвязать пенис мальчика к животу, тем быстрее сын будет расти, постоянно заставляла его это делать. Но Сисиве отказывался, оправдываясь, что ему больно. Этева не настаивал. Его сын и так рос крепким и здоровым. Скоро уже, доказывал отец, Сисиве и сам поймет, что негоже мужчине показываться на людях без такого шнурка. Как большинство детей, Сисиве носил на шее кусочек пахучего корня, отгонявшего хворь, и как только стирались рисунки на его теле, его тут же заново раскрашивали пастой оното.

Заулыбавшись, начисто позабыв о гневе, Сисиве взялся за мою руку и одним ловким движением вскарабкался на меня так, словно я была деревом. Он обхватил меня ногами за талию, откинулся назад и, вытянув руки к небу, крикнул: — Смотри, какое оно голубое — совсем как твои глаза! Из самого центра поляны небо казалось огромным. Его великолепия не затеняли ни деревья, ни лианы, ни листва.

Густая растительность толпилась за пределами шабоно, позади бревенчатых заграждений, охранявших доступ в деревню. Казалось, деревья терпеливо дожидаются своего часа, зная, что их вынудили отступить лишь на время.

Потянув меня за руку, ребятишки свалили нас с Сисиве на землю. Первое время я не могла разобраться, кто чей родитель, потому что дети кочевали от хижины к хижине, ели и спали там, где им было удобно. Только о младенцах я точно знала, чьи они, так как они вечно висели подвязанными к телам матерей. Ни днем, ни ночью младенцы не проявляли никакого беспокойства независимо от того, чем занимались их матери.

Не знаю, что бы я стала делать без Милагроса. Каждый день он по нескольку часов обучал меня языку, обычаям и верованиям своего народа, а я жадно записывала все это в блокноты.

Разобраться, кто есть кто у Итикотери, было весьма непросто. Они никогда не называли друг друга по имени, разве что желая нанести оскорбление. Ритими и Этеву называли Отцом и Матерью Сисиве и Тешомы (детей разрешалось называть по имени, но как только они достигали половой зрелости, этого всячески избегали). Еще сложнее обстояли дела с мужчинами и женщинами из одного и того же рода, ибо они называли друг друга братьями и сестрами; мужчины и женщины из другого рода именовались зятьями и невестками. Мужчина, женившийся на женщине из данного рода, называл женами всех женщин из этого рода, но не вступал с ними в сексуальный контакт.

Милагрос часто замечал, что приспосабливаться приходится не мне одной. Мое поведение, бывало, точно так же ставило Итикотери в тупик; для них я не была ни мужчиной, ни женщиной, ни ребенком, из-за чего они не знали, что обо мне думать, к чему меня отнести.

Из своей хижины появилась старая Хайяма.

Визгливым голосом она велела детям оставить меня в покое. — У нее еще пусто в животе, — сказала она и, приобняв за талию, повела меня к очагу в своей хижине.

Стараясь не наступить и не споткнуться о какую-нибудь алюминиевую или эмалированную посудину (приобретенную путем обмена с другими деревнями), черепашьи панцири, калабаши и корзинки, в беспорядке валявшиеся на земляном полу, я уселась напротив Хайямы.

Полностью вытянув ноги на манер женщин Итикотери и почесывая голову ее ручного попугая, я стала ждать еды.

— Ешь, — сказала она, подавая мне печеный банан на обломке калабаша. С большим вниманием старуха следила за тем, как я жую с открытым ртом, то и дело причмокивая. Она улыбнулась, довольная тем, что я по достоинству оценила мягкий сладкий банан.

Милагрос представил мне Хайяму как сестру Анхелики. Всякий раз, глядя на нее, я пыталась отыскать какое-то сходство с хрупкой старушкой, с которой я навеки рассталась в лесу. Ростом около пяти футов четырех дюймов, Хайяма была довольно высокой для женщин Итикотери. Она не только физически отличалась от Анхелики, не было у нее и легкости души, присущей ее сестре. В голосе и манерах Хайямы ощущалась жесткость, из-за чего я нередко чувствовала себя неуютно. А ее тяжелые обвислые веки вообще придавали лицу особо зловещее выражение.

— Ты останешься здесь, у меня, пока не вернется Милагрос, — заявила старуха, подавая мне второй печеный банан.

Чтобы ничего не отвечать, я набила рот горячей едой.

Милагрос представил меня своему зятю Арасуве, вождю Итикотери, и всем прочим жителям деревни. Однако именно Ритими, повесив мой гамак в хижине, которую разделяла с Этевой и двумя детьми, заявила на меня свои права. — Белая Девушка будет спать здесь, — объявила она Милагросу, пояснив, что гамаки малышей Сисиве и Тешомы будут повешены вокруг очага Тутеми в соседней хижине.

Никто не стал возражать против замысла Ритими.

Молча, с чуть насмешливой улыбкой, Этева наблюдал за тем, как Ритими носилась между хижинами — своей и Тутеми — перевешивая гамаки привычным треугольником вокруг огня. На небольшом возвышении между двумя столбами, поддерживающими все жилище, она водрузила мой рюкзак среди лубяных коробов, множества разных корзин, топора, сосудов с оното, семенами и кореньями.

Самоуверенность Ритими основывалась не столько на том факте, что она была старшей дочерью вождя Арасуве от его первой, уже умершей жены, дочери старой Хайямы, и не столько на том, что она была первой и любимой женой Этевы, сколько на том, что Ритими знала, что, несмотря на порывистый нрав, все в шабоно ее уважали и любили.

— Не могу больше, — взмолилась я, когда Хайяма достала из огня очередной банан. — У меня уже полон живот.

И задрав майку, я выпятила живот, чтобы она видела, какой он полный.

— Твоим костям надо бы обрасти жиром, — заметила старуха, разминая пальцами банан. — У тебя груди маленькие, как у ребенка. — Хихикнув, она подняла мою майку повыше. — Ни один мужчина никогда тебя не захочет — побоится, что ушибется о твои кости.

Широко раскрыв глаза в притворном ужасе, я сделала вид, что жадно набрасываюсь на пюре. — От твоей еды я уж точно стану толстой и красивой, — пробубнила я с набитым ртом.

Еще не обсохшая после купания в реке, в хижину вошла Ритими, расчесывая волосы тростниковым гребнем. Сев рядом, она обняла меня за шею и влепила пару звучных поцелуев. Я едва удержалась от смеха. Поцелуи Итикотери вызывали у меня щекотку. Они целовались совсем не так, как мы; всякий раз, приложившись ртом к щеке или шее, они делали фыркающий выдох, заставляя губы вибрировать.

— Ты не станешь перевешивать сюда гамак Белой Девушки, — сказала Ритими, глядя на бабку. Решительность тона совсем не вязалась с просительно мягким выражением ее темных глаз.

Не желая оказаться причиной спора, я дала понять, что не так уж важно, где будет висеть мой гамак. Поскольку стен между хижинами не было, мы жили практически под одной крышей. Хижина Хайямы стояла слева от Тутеми, а справа от нас была хижина вождя Арасуве, где он жил со своей старшей женой и тремя самыми младшими детьми. Две другие его жены со своими отпрысками занимали соседние хижины.

Ритими вперила в меня немой молящий взгляд. — Милагрос просил меня заботиться о тебе, — сказала она, осторожно, чтобы не оцарапать кожу, пройдясь тростниковым гребнем по моим волосам.

Прервав кажущееся бесконечным молчание, Хайяма наконец заявила: — Можешь оставить свой гамак там, где он висит, но есть ты будешь у меня.

Все сложилось очень удачно, подумала я. Этева и без того должен прокормить четыре рта. С другой стороны, о Хайяме хорошо заботился ее самый младший сын. Судя по количеству висящих под пальмовой крышей звериных черепов и банановых гроздей, ее сын был хорошим охотником и земледельцем. После съеденных утром печеных бананов вся семья собиралась за едой еще только один раз, перед закатом. В течение дня люди закусывали всем, что попадалось под руку, — плодами, орехами, либо такими деликатесами, как жареные муравьи или личинки.

Ритими тоже, казалось, была довольна договоренностью насчет питания. Она с улыбкой прошла в нашу хижину, сняла подаренную мне ею корзину, которая висела над моим гамаком, и достала из нее блокнот и карандаши. — А теперь за работу, — заявила она командирским тоном.

В последние дни Ритими передавала мне науку о своем народе так же, как в течение шести минувших месяцев это делал Милагрос. Каждый день он несколько часов уделял тому, что я называла формальным обучением.

Поначалу мне было очень трудно усвоить язык. Я обнаружила, что у него не только сильное носовое произношение, — мне еще оказалось крайне сложно понимать людей, разговаривающих с табачной жвачкой во рту. Я попыталась было составить нечто вроде сравнительной грамматики, но отказалась от этой затеи, когда поняла, что у меня не только нет должной лингвистической подготовки, но и чем больше я старалась ввести в изучение языка рациональное начало, тем меньше могла говорить.

Лучшими моими учителями были дети. Хотя они отмечали мои ошибки и с удовольствием заставляли повторять разные слова, они не делали осознанных попыток что-либо мне объяснять. С ними я могла болтать без умолку, нимало не смущаясь допущенных ошибок. После ухода Милагроса я все еще многого не понимала, но не могла надивиться тому, как легко стала общаться с остальными, научившись правильно понимать их интонации, выражения лиц, красноречивые движения рук и тел.

В часы формального обучения Ритими водила меня в гости к женщинам то в одну, то в другую хижину, и мне разрешалось вдоволь задавать вопросы. Ошеломленные моим любопытством, женщины обо всем рассказывали легко, словно играя в какую-то игру. Если я чего-то не понимала, они раз за разом терпеливо повторяли свои объяснения.

Я была благодарна Милагросу за создание прецедента.

Любопытство не только считалось у них бестактностью, им вообще было не по душе, когда их расспрашивают. Несмотря на это, Милагрос всячески потакал тому, что называл моей странной причудой, заявив, что чем больше я узнаю о языке и обычаях Итикотери, тем скорее почувствую себя среди них как дома.

Вскоре стало очевидно, что мне вовсе не нужно задавать так уж много прямых вопросов. Нередко мое самое невинное замечание вызывало такой встречный поток информации, о котором я и мечтать не могла.

Каждый день перед наступлением темноты я с помощью Ритими и Тутеми просматривала собранные днем данные и пыталась привести их в некое подобие классификации по таким разделам, как социальная структура, культурные ценности, основные технологические приемы, и по иным универсальным категориям социального поведения человека.

Однако, к моему глубокому разочарованию, была одна тема, которой Милагрос так и не затронул: шаманизм. Из своего гамака я наблюдала два сеанса исцеления, которые подробно впоследствии описала.

— Арасуве — это великий шапори, — сказал мне Милагрос, когда я наблюдала за первым ритуалом исцеления.

— Своими заклинаниями он взывает к помощи духов? — спросила я, глядя, как зять Милагроса массирует, лижет и растирает простертое тело ребенка.

Милагрос возмущенно зыркнул на меня. — Есть такие вещи, о которых не говорят. — Он резко поднялся с места и перед тем, как выйти из хижины, добавил: — Не спрашивай о таких вещах. Будешь спрашивать — не миновать тебе беды.

Его ответ меня не удивил, но я не была готова к его неприкрытому гневу. Интересно, думала я, он не желает обсуждать эту тему из-за того, что я женщина, или потому, что шаманизм вообще является темой запретной. Тогда у меня не хватило смелости это выяснить. То, что я женщина, белая, да еще одна-одинешенька, само по себе внушало достаточные опасения.

Мне было известно, что почти во всяком обществе знания, касающиеся практики шаманства и целительства, открываются исключительно посвященным. За время отсутствия Милагроса я ни разу не упомянула слова «шаманизм», однако целыми часами обдумывала, как бы получше об этом разузнать, не вызвав ни гнева, ни подозрений.

Из моих заметок, сделанных на сеансах исцеления, явствовало, что согласно верованиям Итикотери, тело шапори претерпевало некую перемену под воздействием нюхательного галлюциногена эпены. То есть шаман действовал, основываясь на убеждении, что его человеческое тело преображалось в некое сверхъестественное тело. В результате он вступал в контакт с лесными духами. Вполне очевидным для меня был бы приход к пониманию шаманизма через тело — не как через объект, определяемый психохимическими законами, одушевленными стихиями природы, окружением или самой душой, а через понимание тела как суммы пережитого опыта, тела как экспрессивного единства, постигаемого через его жизнедеятельность.

Большинство исследований на тему шаманизма, в том числе и мои, сосредоточиваются на психотерапевтических и социальных аспектах исцеления. Я подумала, что мой новый подход не только даст новое объяснение, но и предоставит мне способ узнать об исцелении, не вызывая подозрений. Вопросы, касающиеся тела, вовсе не обязательно должны быть связаны с шаманизмом. Я не сомневалась, что шаг за шагом понемногу раздобуду необходимые данные, причем Итикотери даже не заподозрят, что именно меня интересует на самом деле.

Всякие угрызения совести по поводу непорядочности поставленной задачи быстро заглушались постоянными напоминаниями себе самой, что моя работа имеет большое значение для понимания незападных методов целительства.

Странные, нередко эксцентричные методы шаманизма станут более понятными в свете совершенно иного интерпретационного контекста, что, в свою очередь, расширит антропологические познания в целом.

— Ты уже два дня не работала, — сказала мне как-то Ритими, когда солнце перевалило за полдень. — Ты не спрашивала про вчерашние песни и танцы. Разве ты не знаешь, что они очень важны? Если мы не будем петь и плясать, охотники вернутся без мяса к празднику. — Нахмурившись, она бросила блокнот мне на колени. — Ты даже ничего не рисовала в своей книжке.

— Я отдохну несколько дней, — ответила я, прижимая блокнот к груди, словно самое дорогое, что у меня было. Не могла же я ей сказать, что каждая оставшаяся драгоценная страничка предназначалась исключительно для записей по шаманизму.

Ритими взяла мои ладони в свои, внимательно их осмотрела и, сделав очень серьезную мину, заметила: — Они очень устали, им надо отдохнуть.

Мы расхохотались. Ритими всегда недоумевала, как я могу считать работой разрисовывание моей книжки. Для нее работа означала прополку сорняков на огороде, сбор топлива для очага и починку крыши шабоно.

— Мне очень понравились и песни, и пляски, — сказала я. — Я узнала твой голос. Он очень красивый.

Ритими просияла. — Я очень хорошо пою. — В ее утверждении была очаровательная прямота и уверенность; она не хвастала, она лишь констатировала факт. — Я уверена, что охотники придут с большой добычей, чтобы хватило накормить гостей на празднике.

Согласно кивнув, я отыскала веточку и схематически изобразила на мягкой земле фигуру человека. — Это тело белого человека, — сказала я, обозначив основные внутренние органы и кости. — Интересно, а как выглядит тело Итикотери? — Ты, должно быть, и впрямь устала, если задаешь такие глупые вопросы, — сказала Ритими, глядя на меня, как на полоумную. Она поднялась и пустилась в пляс, припевая громким мелодичным голосом: — Это моя голова, это моя рука, это моя грудь, это мой живот, это моя…

Вокруг нас моментально собралась толпа мужчин и женщин, привлеченных забавными ужимками Ритими.

Смеясь и повизгивая, они принялись отпускать непристойные шутки насчет тел друг друга. Кое-кто из мальчишекподростков буквально катался по земле от хохота, держа себя за половые органы.

— Может еще кто-нибудь нарисовать свое тело так, как я нарисовала мое? — спросила я.

На мой вызов откликнулось несколько человек.

Схватив кто деревяшку, кто веточку, кто сломанный лук, они стали рисовать на земле. Их рисунки резко отличались друг от друга, и не только в силу вполне очевидных половых различий, которые они всеми силами старались подчеркнуть, но еще и тем, что все мужские тела были изображены с крохотными фигурками в груди.

Я с трудом скрывала радость. По моему разумению, это должны были быть те самые духи, которых призывал Арасуве своими заклинаниями перед тем, как приступить к сеансу исцеления. — А это что такое? — спросила я как можно небрежнее.

— Это лесные хекуры, которые живут в груди у мужчины, — ответил один из мужчин.

— Все мужчины шапори? — В груди у каждого мужчины есть хекура, — ответил тот же мужчина. — Но заставить их себе служить может только настоящий шапори. И только великий шапори может приказать своим хекурам помочь больному или отразить колдовство враждебного шапори. — Изучая мой рисунок, он спросил: — А почему на твоем рисунке тоже есть хекуры, даже в ногах? Ведь у женщин их не бывает.

Я пояснила, что это никакие не духи, а внутренние органы и кости, и они тут же дополнили ими свои рисунки.

Удовлетворившись тем, что узнала, я охотно составила компанию Ритими, собравшейся в лес за дровами, что было самой трудоемкой и нелюбимой женской обязанностью.

Топлива всегда не хватало, потому что огонь в очагах поддерживался постоянно.

В тот же вечер, давно взяв себе это за правило, Ритими тщательно осмотрела мои ноги на предмет колючек и заноз.

Убедившись, что таковых нет, она удовлетворенно оттерла их ладонями дочиста.

— Интересно, преображаются ли как-то тела шапори, когда на них воздействует эпена, — сказала я. Важно было получить подтверждение из их же уст, поскольку изначальной предпосылкой моего теоретического построения было то, что шаман действует на основании неких предположений, связанных с телом. Мне нужно было знать, все ли эти люди разделяют подобные предположения, и являются ли они осознанными или подсознательными по своей природе.

— Ты видела вчера Ирамамове? — спросила Ритими. — Ты видела, как он ходил? Его ноги не касались земли. Он очень могущественный шапори. Он стал большим ягуаром.

— Он никого не исцелил, — мрачно заметила я. Меня разочаровало то, что брат Арасуве считается великим шаманом. Пару раз я видела, как он колотил свою жену.

Утратив интерес к разговору, Ритими отвернулась и начала приготовления к нашему вечернему ритуалу. Сняв корзину с моими пожитками с небольшого возвышения в глубине хижины, она поставила ее на землю. Один за другим она доставала оттуда различные предметы и, подняв высоко над головой, ожидала, пока я их назову. Тогда вслед за мной она повторяла название по-испански, затем по-английски, а ей начинал вторить вечерний хор жен вождя и нескольких других женщин, каждый вечер собиравшихся в нашей хижине.

Я удобно устроилась в гамаке, а пальцы Тутеми принялись прядь за прядью перебирать мои волосы в поисках воображаемых вшей; я-то не сомневалась, что у меня их нет — пока нет. На вид Тутеми была пятью-шестью годами младше Ритими, которой, по-моему, было около двадцати. Она была выше ростом и крупнее, а живот ее округляла первая беременность. Она была робка и застенчива. Я часто замечала в ее глазах какое-то печальное, отсутствующее выражение, и временами она разговаривала сама с собой, словно размышляя вслух.

— Вши, вши! — закричала Тутеми, прервав англоиспанскую декламацию женщин.

— Дай-ка мне посмотреть, — сказала я, в полной уверенности, что она шутит. — Разве вши белые? — спросила я, разглядывая крошечных белых жучков на ее пальце. Я всегда считала, что они темные.

— Белая Девушка — белые вши! — с лукавым видом сказала Тутеми. С явным удовольствием она хрустнула ими на зубах и проглотила. — Вши всегда белые.