Зов моря

Зов моря

— Известно ли вам что-нибудь о стигматах? — спросил мой визави.

Это был слишком неожиданный вопрос в той обстановке, где мы находились, поразивший меня, как выстрел.

Я не смог уклониться от приглашения провести вечер со старым сокашником, который во время войны занимал скучную должность врача в бедном заведении. Должность, для которой, должен я сказать, он прекрасно подходил. И теперь я оказался с ним лицом к лицу за не слишком элегантным обеденным столом в его жилище в большой крепости из грязного красного кирпича, которая была видна на мили вокруг, возвышаясь над серым убожеством южного Лондона.

Я был настолько удивлен, что заставил его повторить вопрос, прежде чем смог на него ответить.

— Известно ли вам что-нибудь о стигматах? Истерических стигматах? — спросил он опять.

— Я видел симулируемые опухоли, — сказал я, — они довольно известны, но я никогда не видел настоящих поверхностных ран, какие предполагаются у святых.

— Чему бы вы могли их приписать? — спросил мой собеседник.

— Самовнушению, — ответил я. — Воображение бывает настолько живым, что оно и в самом деле воздействует на мышцы тела.

— Я столкнулся со случаем — это одна из моих подопечных, — который мне хотелось бы вам показать, — сказал он. — Очень любопытный случай. Я думаю, это истерические стигматы, никак иначе я их объяснить не могу. Девушка попала сюда пару дней назад с огнестрельной раной в плече. Она пришла, чтобы удалить пулю, но никак не могла объяснить, как она получила ранение. Мы приняли ее, но не смогли найти никакой пули, что весьма нас озадачило. Она была почти в помраченном сознании, что мы, естественно, объяснили потерей крови и поэтому оставили ее здесь. В этом, кажется, нет ничего необычного, кроме того, что мы не смогли найти пулю. Но такие вещи случаются и при самом лучшем оснащении, а наше далеко не такое. Но в этом случае есть что-то необъяснимое. Прошлой ночью, между одиннадцатью и двенадцатью, я спокойно сидел у себя, когда услышал пронзительный крик. Конечно, здесь, в таком районе, в этом нет ничего необычного. Но через минуту или две мне позвонили по внутреннему телефону, чтобы сообщить, что меня ждут в палате. Я спустился и увидел эту девушку еще с одной пулевой раной. Никто не слышал выстрела, все окна были невредимы, не дальше десяти футов от нее находилась медсестра. Сделав рентген, мы опять не обнаружили пули, хотя в ее плече было четко просверленное отверстие и, что самое невероятное, нигде не было ни капли крови. Что вы об этом думаете?

— Если вы уверены, что здесь нет внешнего вмешательства, тогда единственное, что можно предположить, — причина внутренняя. Она истеричного типа?

— Определенно. Выглядит, как будто она сошла с картины Берн-Джонса. Кроме того, она каждую ночь на час или больше впадает в особое помраченное состояние. Как раз в таком состоянии у нее и образовалась вторая рана. Не могли бы вы спуститься вниз и осмотреть ее? Мне хочется услышать ваше мнение. Мне известно, что вы увлекаетесь психоанализом и всевозможными вещами, выходящими за пределы моих познаний.

Вместе с ним я прошел в палату, и на одной из грубых больничных коек мы обнаружили девушку, лежащую на жесткой подушке, с закрытыми глазами и раскрытым ртом, которая выглядела совсем как Беата Беатрикс с картины Россетти, если не считать волос цвета меди, струящихся по подушке подобно морским водорослям. Когда, среагировав на наше появление, она открыла глаза, они оказались зелеными, как море, когда на него смотришь с высокой скалы.

В палате было тихо, так как больничные пациенты рано укладываются спать, и мой друг попросил медсестру придвинуть к кровати ширму, чтобы мы могли посмотреть нашу больную, не беспокоя остальных. У нее было, как он и говорил, две явных пулевых раны, одна более свежая, и по их расположению и небольшой глубине я мог заключить, что они были нанесены с намерением искалечить, но не убить. Она выглядела, как птица с подбитым крылом, в которую целился меткий стрелок. Вот только обстоятельства второго выстрела вызывали интерес, не ограничивающийся криминальным.

Я опустился на стул у кровати и начал разговор, пытаясь вызвать ее на откровенность. Обратив ко мне мечтательный взгляд своих глаз цвета морской волны, она довольно охотно отвечала на все вопросы. Она казалась странно отрешенной, странно безразличной к нашему мнению о ней; как будто она жила в далеком собственном мире, о котором была согласна говорить с любым, кому это будет интересно.

— Вы часто видите сны? — спросил я, чтобы начать разговор.

По-видимому, я затронул тему, которая ее занимала.

— О, да, — ответила она. — Я вижу ужасно много снов. Мне всегда снятся сны с тех пор, как я себя помню. Мне кажется, мои сны — самая реальная часть моей жизни, и самая лучшая ее часть, — добавила она с улыбкой, — а почему бы и нет?

— Похоже, что ваши сны недавно ввергли вас в беду, — ответил я, пуская стрелу наугад.

Она внимательно посмотрела на меня, как будто оценивая, многое ли мне известно, а потом сказала задумчиво:

— Да, я не должна бы опять туда ходить. Но все равно, мне кажется, должна, — добавила она с таинственной улыбкой.

— Вы можете в своих снах идти, куда вам хочется? — спросил я.

— Иногда, — ответила она и собиралась сказать что- то еще, но поймала недоумевающий взгляд моего компаньона, и слова замерли на ее губах. Я видел, что она была той, которых Тавернер называл «одна из Нас», и это подогревало мой интерес. Мне было жаль видеть эту изящную артистически выглядевшую девушку в такой отвратительной обстановке, ее огромные сияющие глаза выглядывали, подобно глазам посаженного в клетку животного. И я спросил:

— Чем вы занимаетесь?

— Продавщица, — ответила она. — В магазине одежды, чтобы быть точной. — Ее слова и манеры настолько отличались от того, что она о себе говорила, что я был еще больше заинтригован.

— Куда вы пойдете, выйдя отсюда? — поинтересовался я.

Она устало посмотрела в пространство, легкая улыбка застыла на ее лице.

— Я надеюсь, назад в свои сны, — ответила она. — Вряд ли я смогу придумать что-нибудь еще.

Мне хорошо было известно великодушие Тавернера, которое он проявлял в подобных случаях, особенно когда они касались «его собственного племени», и я был уверен, что он заинтересуется как личностью девушки, так и ее необычными телесными повреждениями, поэтому я сказал:

— А как бы вы отнеслись к тому, чтобы после выздоровления переехать отсюда в пансионат в Хайндхэде?

Какое-то мгновение она молча рассматривала меня своими удивительными светящимися глазами.

— Хайндхэд? — спросила она. — Что это за местность?

— Это вересковая пустошь, — ответил я. — Вереск и сосны, как известно, очень полезны для здоровья.

— О, если бы там было море! — мечтательно воскликнула она. — Скалистый берег на мили вокруг, куда накатываются атлантические волны и с громкими криками прилетают морские птицы. Если это на море, я согласна! Вересковые пустоши — это не мое место, мне нужно море, в нем моя жизнь.

Она резко замолчала, как будто испугалась, что сказала что-то лишнее, а затем добавила:

— Пожалуйста, не думайте, что я неблагодарна, отдых и перемены пойдут мне на пользу. Да, я буду очень признательна за письмо в лечебницу. — Ее голос оборвался, и глаза, которые еще больше стали напоминать морские глубины, невидяще уставились в пространство, где, я не сомневался, с криками носились чайки и с запада набегали на берег атлантические волны.

— Она опять потеряла сознание, — сказал мой хозяин. — По-видимому, в это время она всегда входит в состояние комы.

Пока мы наблюдали за ней, она сделала глубокий вдох, после чего дыхание ее прекратилось. Это продолжалось очень долго, хотя пульс оставался нормальным, так что я уже готов был предложить искусственное дыхание, когда, после глубокого выдоха, ее легкие опять принялись за работу и дыхание стало глубоким и ритмичным. Если вы внимательно наблюдаете за чьим-либо дыханием, вы обязательно замечаете, что сами начинаете дышать в том же ритме. Поймав себя на том, что я подражаю ее ритму, я обнаружил, что это очень специфический и непривычный для меня ритм. Я когда-то дышал так прежде, и я обратился к своему подсознанию за разгадкой. Внезапно я нашел ее. Это было дыхание плывущего в бурном потоке человека. Без сомнения, остановка дыхания означала погружение с головой. Девушке снилось ее море.

Я был настолько поглощен загадкой, что готов был сидеть всю ночь в надежде найти какие-то доказательства существования таинственного противника, но мой хозяин коснулся моего рукава.

— Нам лучше уйти, — сказал он. — Знаете ли, старшая сестра… — И я последовал за ним из затемненной палаты.

— Что вы об этом думаете? — спросил он нетерпеливо, как только мы вышли в коридор.

— Я думаю то же, что и вы, — ответил я, — что мы имеем дело со случаем стигматов, но это требует более глубокого проникновения в тайну, чем я мог сделать нынче вечером, и, если вы не возражаете, я бы хотел поддерживать с ней контакт.

Он совсем не возражал; он видел свое имя напечатанным в «Ланцете» и был одержим тем сомнительным тщеславием, которое бывает присуще владельцам антикварных безделушек. Это сулило счастливую перемену в монотонном заведенном порядке его жизни и, естественно, он ее приветствовал.

Сейчас все, что последовало за этим, без сомнения, будет приписано простому совпадению. И так как в этих записках описывается ряд таких совпадений, я не думаю, чтобы я обладал достаточным авторитетом, чтобы утверждать что-либо иное. Но Тавернер всегда считал, что некоторые совпадения, особенно те, которые служат разумному Провидению, не столь случайны, как это может показаться, а определяются причинами, незримо действующими на более тонких планах бытия, и только их следствия ощутимы в нашем материальном мире. И те из нас, кто соприкасается с Незримым, как он, и каким, хоть и в меньшей степени, должен стать я, учитывая мое участие в его работе, могут погружаться в скрытые течения этих сфер и таким образом устанавливать контакт с теми, кто вовлечен в подобные поиски. Я слишком часто наблюдал, как Тавернер как будто наугад выбирал людей, чтобы сомневаться в действии некоторых из тех законов, которые он описывал, хотя я не только не понимал, как они работают, но иногда и не осознавал их: только чистому взору открывается Невидимая Рука.

Поэтому, когда по возвращении в Хайндхэд Тавернер предложил мне выполнить некое задание, я решил, что свои планы по изучению стигматов я должен отставить, и выбросил этот случай из головы.

— Роудз, — сказал он, — я хочу вас попросить сделать для меня одну работу. Я должен был ехать сам, но мне чрезвычайно трудно выбраться, а вам уже достаточно хорошо известны мои методы, и, пользуясь своим природным здравым смыслом (которому я доверяю гораздо больше, чем анимизму[2] многих других), вы сможете описать мне все, что там произошло, и, пользуясь моими указаниями, заняться этим вопросом.

Он передал мне письмо. На нем была надпись: «Для передачи Дж. X. Фрейтеру», а дальше следовало без какого-либо вступления: «То, о чем вы меня предупреждали, произошло. Я действительно утратил способность что-либо понимать, и пока вы меня не вытащите, можете считать меня утопленником и в прямом, и в переносном смысле. Я не могу выбраться отсюда и приехать к вам; может быть, вы могли бы приехать ко мне?»

Призыв завершался цитатой из Вергилия, которая, казалось, имела мало отношения к делу.

Почувствовав, что меня ожидает приключение, я охотно согласился на предложение Тавернера. Это было длительное путешествие, и когда в серые зимние сумерки поезд наконец остановился на конечной станции, западный ветер донес до меня острый соленый запах. Оказавшись на морском берегу и в первый раз увидев море, я всегда испытываю глубокое волнение. В моей памяти сразу всплыла другая одинокая душа, которая любила синие воды, — девушка с лицом с картины Россетти, лежавшая на жесткой больничной койке в мрачной глуши южного Лондона.

Она живо встала в моем воображении, когда я сел в устарелый запряженный лошадьми экипаж, единственное, что в мертвый сезон могли мне предложить на этой станции, и отправился по пустынным продуваемым ветром улицам в приморскую часть города. Когда асфальт и домики с пансионом остались позади и мы по прибрежной дороге направились к наносным отмелям за городом, сквозь надвигающуюся темноту показалась серая полоса бурунов. Теперь дорога начала виться вверх по утесам, и я слышал тяжелое дыхание лошади на подъеме, пока раздавшийся из темноты оклик не положил конец нашему путешествию. В свете фонарей экипажа перед нами возникла фигура, одетая в плащ с капюшоном, и голос, в котором было нечто неуловимое, что всегда выдает выпускника Оксфорда, приветствовал меня по имени и предложил сойти.

Хотя я не видел никаких признаков жилья, я послушно вышел, и кэбмен, лавируя своим экипажем, отправился в продуваемую ветром тьму и оставил меня один на один с невидимым хозяином. Он сам завладел моим чемоданом и мы направились, насколько я мог разобрать, прямо на край утеса, пригибаясь под сильным ветром. Внизу под нами грохотал и ревел прибой, и мне казалось, что мы оба закончим свой путь в морской пучине.

Вскоре, однако, я почувствовал под ногами тропинку.

— Держитесь ближе к скале, — прокричал мой гид. (На следующий день я узнал, почему.) И мы, обогнув край утеса, начали спускаться. Этот путь показался мне бесконечным (как я узнал потом, мы прошли около четверти мили), но наконец я, к своему изумлению, услышал щелчок щеколды. Было слишком темно, чтобы что- нибудь увидеть, но в лицо мне пахнуло теплом, и теперь я знал, что нахожусь под крышей. Я услышал, как мой хозяин возится со спичками, и когда вспыхнул свет, увидел, что нахожусь в большой комнате, видимо, высеченной в поверхности утеса и образующей комфортабельное жилище. Стены, заставленные книжными полками, уютно занавешенные окна, гладкие камни пола, устланные персидскими коврами, и огонь плавника в камине, который удары носков ботинок моего спутника скоро превратили в жаркое пламя. Это было так непохоже на мое мрачное и рискованное прибытие, что у меня захватило дыхание.

Мой хозяин улыбнулся.

— Я боялся, — сказал он, — вы вообразите, что вас собираются убить. Мне следовало объяснить вам, как устроено мое жилище. Но я настолько привык к нему, что мне не пришло в голову, что оно может показаться странным для других. Это старое логово контрабандистов, которое я приспособил для себя, — и получился жилой утес. В нем есть особые преимущества для той работы, которой я занимаюсь.

Мы приступили к еде, которая была уже на столе, и я получил возможность изучить наружность своего хозяина. Был ли он пожилым человеком, не утратившим молодости, или молодым, преждевременно состарившимся, — я не смог бы сказать, но зрелость его ума склоняла меня к первой гипотезе, так как широкое знание людей и вещей и богатый жизненный опыт приводят к подобной зрелости.

В его лице было что-то от адвоката, а руки были руками художника. Это было сочетание, которое я и раньше часто встречал у друзей Тавернера, так как интеллектуалы, соприкоснувшиеся с чем-то таинственным, обычно приходят к оккультизму. Его волосы были почти белыми, что составляло странный контраст с обветренным лицом и темными искрящимися глазами. У него была строгая спортивная фигура, рост заметно выше среднего, но его движения не были юношески легкими, а скорее отличались достоинством человека, привыкшего к публичным выступлениям. Это был интересный, оставляющий глубокое впечатление человек, но он не проявлял никаких признаков страдания, что можно было ожидать, исходя из его письма.

Послеобеденные трубки создали атмосферу доверия, и, проведя некоторое время в молчании в теплом свете камина, мой хозяин, казалось, собрался с силами, и после того, как несколько раз скрестил и распрямил ноги, наконец сказал:

— Ладно, доктор, это ведь деловой визит, вы приехали не ради удовольствия, так что «хватит болтать и перейдем к нашим баранам». Я надеюсь, в данный момент я вам кажусь достаточно в здравом уме?

Наклоном головы я выразил согласие.

— В одиннадцать часов вы будете иметь удовольствие видеть, как я теряю голову.

— Можете ли вы мне сказать, что вы испытываете? — спросил я.

— Вы не являетесь одним из Нас, — сказал он (я, вероятно, забыл ответить на какой-то условный знак), — но вы должны пользоваться доверием Тавернера, иначе бы он вас сюда не послал. Поэтому я буду с вами откровенен. Я полагаю, вы признаете, что на земле и небесах есть много всякого, чему вас не учат в медицинских школах?

— Никто не может смотреть жизни прямо в глаза, не признавая этого, — ответил я. — Я отношусь с уважением к невидимому, хотя и не претендую на то, чтобы его понимать.

— Прекрасно, — последовал ответ. — Вы будете для меня полезнее брата-оккультиста, который может поддерживать мои галлюцинации. Мне нужны факты, а не фантазии. Как только я буду уверен, что это галлюцинации, я смогу взять себя в руки, — именно неуверенность сбивает меня с толку.

Он посмотрел на часы, сделал паузу, а затем с усилием погрузился в «историю болезни».

— Я изучаю силы стихий; я полагаю, вы знаете, что это значит? Полуразумные сущности, стоящие за всеми силами природы. Мы делим их на четыре класса — земля, воздух, огонь и вода. Сейчас, я принадлежу земле, я земной.

Я вопросительно поднял брови, так как его вид опровергал данное им себе определение.

Он улыбнулся.

— Я не говорил о теле, телесном. Это совсем другое дело. Но в моем гороскопе пять планет в знаке Земли, и, следовательно, моя природа связана с формальной стороной вещей. В данный момент для того, чтобы противостоять этому состоянию, я сам установил контакт с жидкой стороной природы, стихией воды. Я в этом добился немалых успехов… — Он сделал паузу и нервным движением набил трубку. — Но не только я установил контакт с силами воды, но и они установили контакт со мной. Одна особенно.

Его трубка опять потребовала внимания.

— Это был самый замечательный, самый захватывающий опыт. Казалось, я получил все, чего мне недоставало. Я был совершенным, полным жизненной энергии, в кругу космических сил. Фактически, я получил все, что искал и не смог найти в браке. Но, как будто в насмешку, меня зовет существо из воды, и именно в воде я должен встретиться с нею. Вокруг этого мыса бешено ревет прибой, ни один пловец не в состоянии справиться с ним даже в спокойную погоду, а ночью, в шторм, когда она обычно приходит, это верная смерть; но она требует, чтобы я шел к ней, и в одну из таких ночей я это сделаю. Вот в чем мой недуг.

Он остановился, но по напряженной работе его лица я видел, что он еще многое хочет рассказать мне. Поэтому я хранил молчание.

Он нагнулся и взял лежавший у камина предмет, который передал мне. Это был маленький тигелек, использовавшийся, по-видимому, для плавления серебра.

— Вы будете смеяться, когда я вам скажу, для чего я это использовал. Чтобы делать серебряные пули — серебряные пули, чтобы ими стрелять. — Он закрыл лицо руками. — О, мой Бог, я пытался убить ее! — Шлюзы, сдерживавшие его чувства, открылись, и я видел, как поднимались и опускались его плечи под их напором.

— Я видел ее плывущей в лунном свете, и, когда ее плечо поднялось при взмахе руки, я выстрелил в эти круглые белые очертания, белые, как пена на фоне черной воды. И она исчезла. Тогда я подумал, что убил то, что я любил. Я молил небо и землю, чтобы она вернулась, и готов был плыть к ней в набегающие волны и утонуть вместе с ней. Я был похож на сумасшедшего, я днями бродил по берегу, не мог ни есть, ни спать. И тогда она явилась опять, но я знал, что буду жить или я, или она, и я, будучи земным и цепляясь за жизнь, выстрелил в нее опять. А теперь я страдаю. Я люблю ее, я стремлюсь к ней, я зову ее вернуться из невидимого мира, а когда она приходит ко мне, я жду ее с ружьем.

Он резко оборвал свою речь и неподвижно уставился на угасающий камин, с пустой трубкой в руке. Я тайком взглянул на часы и увидел, что стрелки показывают одиннадцать. Его час наступил.

Он встал, пересек комнату, в дальнем конце отодвинул штору и открыл окно. Устремившись в образовавшийся проем, он уселся на подоконнике и неподвижно уставился в ночную тьму. Тихо ступая, я занял место позади него, откуда мог видеть, что происходит снаружи, и был готов в случае необходимости схватить его, чтобы удержать.

Какое-то время мы ждали; облака стремительно проносились по небу, временами пропуская серебряные потоки лунного света, но чаще они закрывали луну и оставляли нас в ревущем грохочущем мраке этого истерзанного прибоем берега. Это и впрямь было похоже на «таинственное окно, зовущее в опасные пенящиеся морские просторы волшебных покинутых земель». Я никогда не забуду этого бдения. Насколько мог видеть глаз, ничего, кроме вздымающейся воды, испещренной пеной, сверкающей в лунном свете, где набегающие волны скрывают рифы и кружат в водовороте, подобно мельничному потоку.

Точеные черты лица моего компаньона приобрели отчетливость и неподвижность статуи римского императора, силуэт которого вырисовывался на серебряном фоне водной поверхности.

Он ни разу не шелохнулся, как будто был высечен из камня, пока я не заметил пробежавшего по нему трепета, и я понял, что он увидел то, что ожидал. Я напряг глаза, пытаясь рассмотреть, что привлекло его внимание, и действительно увидел, как прямо по лунной дорожке кто-то плывет. Уверенно направляясь к нам сквозь рифы, белое плечо поднималось при взмахе, точно как он описал, все ближе и ближе, в диком прибое, где не могла бы плыть ни одна живая душа, пока, не более чем в тридцати ярдах от основания утеса, я смог различить очертания женщины с волосами, струящимися подобно морским водорослям.

Человек у окна прямо вывалился наружу, протягивая руки к пловчихе, и я, опасаясь, что он потеряет равновесие, осторожно обхватил его руками и втащил в комнату. Казалось, он забыл о моем присутствии и, как во сне, уступил давлению. Я осторожно опустил его на пол, где он лежал неподвижно, находясь в трансе. Я нагнулся, чтобы прощупать его пульс, и, когда я считал его замедленные удары, я услышал звук, который заставил меня затаить дыхание и прислушаться. Казалось, будто море поднялось и заполнило комнату, но не материальное море, а его душа; неосязаемый призрак морской воды волнами поднимался до самого потолка, и морские твари выглядывали из нее.

Затем я увидел в окне очертания женщины. Светящаяся своим собственным светом, она была ясно видна в зеленом мраке, похожем на морское дно. Волосы всплывали, подобно морским водорослям, мерцающие плечи казались высеченными из мрамора, лицо было лицом Беаты Беатрикс, пробудившейся от сна, а глаза были цвета морской воды, когда в нее смотришь с высокой скалы, и, конечно, были видны следы от серебряных пуль, ранивших ее.

Мы посмотрели друг другу в глаза, и, я уверен, она видела меня так же ясно, как я ее, и она узнала меня, о чем свидетельствовала слабая улыбка, застывшая на ее губах. Я заговорил, как будто обращаясь к разумному существу:

— Не старайся завладеть им таким образом, — сказал я, — или ты убьешь его. Верь мне, я все поставлю на свои места. Я все объясню.

Она смотрела на меня своими странными, зелеными, как море, глазами, проникая в самую душу; потом улыбнулась опять, по-видимому, удовлетворенная, медленно повернулась, как будто уплывая, и удалилась, а вслед за нею потек призрак морской воды, пока комната не. опустел а.

Я пришел в себя, почувствовав насмешливый взгляд моего хозяина, сидящего на стуле и курящего трубку.

— Врачу, исцелися! — сказал он.

Я с трудом поднялся со своего места и рухнул на стул, зажигая сигарету негнущимися пальцами. Несколько выпущенных клубков дыма успокоили мои нервы и вернули способность думать.

— Итак, доктор, — донесся слегка насмешливый голос, — каков ваш диагноз?

Я немного помедлил с ответом, сознавая важность того, что собирался сделать.

— Если я вам сообщу, что прошлой ночью я находился у постели девушки, которую мы видели плывущей здесь, и что у нее было две пулевых раны в плече, что вы на это скажете?

Он подался вперед, его губы раскрылись, но из них не вылетело ни звука.

— Если я скажу вам, что пулевые раны появились самопроизвольно, без какого-либо внешнего воздействия и что доктор считает их истерическими стигматами, как вы это объясните?

— Клянусь Юпитером, — воскликнул он, — это похоже на возмездие! Я встретился с несколькими его проявлениями, когда изучал в шотландских журналах статьи о судах над ведьмами в шестнадцатом веке. Подобные вещи часто бывают связаны с ведьмами, когда они могут воплощать своего астрального двойника вне физического тела и таким образом появляться на расстоянии. В глубине души я подозревал нечто подобное, когда делал свои серебряные пули. Старые сельские жители верят, что только серебряной пулей можно попасть в ведьму. Свинец на них не действует. Но вы хотите сказать, что вы действительно видели… видели во плоти женщину, астральное тело которой мы наблюдали здесь в воде? Бог мой, доктор, это выше моего понимания! В глубине души я никогда не верил, что то, что я изучал, реально, я думал, это относится только к состоянию сознания.

— Но разве состояния сознания не реальны?

— Да, конечно, реальны, на своем уровне. Всему этому учат оккультные науки. Но я всегда думал, что они полностью субъективны, что это лишь мыслеобразы. Никогда не случалось, чтобы их мог разделить со мной кто-нибудь еще.

— Похоже, что вы — мы оба — разделили сны этой девушки, так как она убегала от своей мрачной действительности, представляя себя плывущей по морю.

— Расскажите мне о ней. На кого она похожа? Где вы ее встретили?

— Прежде чем я отвечу на этот вопрос, вы должны мне сказать, почему вы просите об этом. Вы хотите избавиться от нее? Если это так, я, возможно, уговорю ее оставить вас в покое.

— Я хочу познакомиться с нею, — последовал неохотный ответ. — Я был однажды довольно сильно обманут и много лет не разговаривал с женщинами, но это, кажется, что-то другое. Да, мне было бы приятно с ней познакомиться. Скажите мне, кто она? Как ее зовут? Кто ее родные?

— Она такая, как вы видели. Выглядит очень необычно. Многие не сочли бы ее красивой, другие были бы восхищены. Ей около двадцати. Разумная, с благородными манерами, ее речь выдает образованную женщину. Имени ее я не знаю, так как она лежит на больничной койке и поэтому имеет только номер. Не знаю также, кто ее родные. Я не могу себе представить, чтобы они у нее были, так как, насколько я заметил, она лишена всего. Она работает продавщицей в магазине, если быть точным, в магазине одежды.

Во время этого рассказа лицо моего хозяина изменилось необъяснимым образом. Щеки ввалились, глаза утратили свой блеск и стали запавшими, сеть морщин избороздила его кожу. Он сразу превратился в старого, усталого, потерявшего веру в себя человека. Я был в полном замешательстве от вида этой ужасающей перемены, пока его слова не дали мне ключ к разгадке.

— Я думаю, — произнес он голосом, лишенным всякого выражения, — что мне лучше это оставить. Продавщица, вы говорите? Нет, это было бы самое неподходящее, самое неблагоразумное. Никогда нельзя жениться ни на ком вне своего класса. Я… э-э… Нет, не будем больше об этом говорить. Я должен взять себя в руки. Сейчас, когда я понимаю, в чем дело, я уверен, что у меня хватит силы воли вернуться к нормальному состоянию. Я и в самом деле чувствую, что вы меня уже вылечили. Я уверен, что больше никогда не вернусь к своим видениям, их власть надо мной уничтожена. Если вы не откажете мне в своем обществе еще несколько дней, пока я почувствую, что мое здоровье восстановилось, я буду в полном порядке. Я прошу вас, доктор, не возвращаться к этому, я хочу изгнать все пережитое из своей памяти.

Наблюдая, как он согнулся, сидя на своем стуле, — сломленная безжизненная тень человека, прекрасным видом которого я восхищался, — я понял, что выздоровление будет тяжелее болезни. Усилием своей натренированной воли он разорвал слабую магнетическую силу, привязывающую его к этой девушке, и с разрывом ее источник его жизненной энергии иссяк.

— Но послушайте, — запротестовал я, — вы уверены, что поступаете правильно? Девушка может быть вполне порядочной, даже если она вынуждена работать, чтобы не погибнуть. Если она имеет для вас такое значение, вы, несомненно, отказываетесь от чего-то очень важного.

В ответ он поднялся и молча вышел из комнаты, закрыв за собой дверь, и я понял, что все доводы бесполезны. Он был ограничен своими рамками и не мог вырваться из них на свободу, которая означала жизнь. На земле, земную.

Я отправил Тавернеру подробный отчет об этом деле и спокойно занялся ожиданием его указаний относительно дальнейшего поведения. Ситуация была несколько напряженной. Мой хозяин был похож на человека, жизнь которого полностью провалилась. Казалось, он стареет с каждым днем, с каждым часом. Он сидел в своем вырубленном в утесе жилище, отказываясь двигаться, и всякий раз мне с величайшим трудом удавалось уговорить его отправиться на прогулку по ровным песчаным отмелям, на мили простирающимся во время отлива. Когда вода поднималась, он отказывался к ней подходить, казалось, он испытывал ужас перед морем.

Так прошло два дня, от Тавернера не было ни слова, пока, по возвращении с утренней прогулки, мы не обнаружили узкую полоску бумаги, просунутую под дверь нашей пещеры. Это было обычное почтовое уведомление, сообщавшее, что в наше отсутствие была принесена телеграмма и теперь она ожидает меня в почтовом отделении. Но сожалея о том, что заведенный нами порядок, был нарушен, хотя и слегка тревожась за своего пациента, я немедленно отправился в трехмильную прогулку в город за своей телеграммой. Я шел по опасной тропе, вырубленной в крутом склоне, а дальше — по дороге вдоль утеса. Хотя и можно было добраться до города по отмели, наступало время прилива, и я сомневался, что успею обогнуть мыс прелюде, чем подножье утеса будет затоплено водой. В любом случае, мой хозяин считал, что постороннему человеку слишком рискованно пытаться сделать это. Идя по травянистому покрову мыса, я испытывал глубокое волнение, подобное опьянению проголодавшегося человека. Воздух был полон золотистых пылинок, танцующих в лучах солнечного света, трава, скалы, море жили полной жизнью, и я мог чувствовать их спокойное дыхание. И я подумал о человеке, которого оставил в его жилище на склоне утеса, человеке, который так далеко зашел в своем стремлении раздвинуть границы жизни, но который не отважился сделать последний шаг.

В почтовом отделении этого пустынного заброшенного морского курорта я получил, как положено, свою телеграмму.

«Посылаю больную со стигматами. Она прибывает в 4:15, Организуйте жилье и встретьте ее».

Я присвистнул, что заставило почтмейстера и весь его штат броситься к конторке, и я, посоветовавшись с ними, получил какие-то адреса, по которым и отправился, и в конце концов мои поиски подходящего пристанища увенчались успехом. Какой будет развязка, я не мог себе представить, но в любом случае от меня это теперь не зависело.

В назначенное время я прибыл на станцию и вскоре вытащил свою протеже из жалкой горсточки прибывших. Она выглядела очень утомленной своим путешествием, слабой, несчастной и потрепанной. Из-за дыма двигателя и спертого воздуха в такси не чувствовалось запаха моря, который мог бы вернуть ей силы, и пока мы ехали к снятому жилью, я с трудом вытягивал из нее слова. Но когда она высадилась из злополучного шаткого транспорта и в лицо ей ударил порыв пропитанного солью ветра, а внизу под собой она услышала шум невидимых в сумерках волн, перекатывавших гальку, эффект был фантастическим. Девушка вскинула голову, как испуганная лошадь, и я увидел, как в нее вливается энергия. И когда я представлял ее хозяйке пансионата, она мало напоминала выздоравливающего пациента, в качестве которого я ее сюда привел.

Когда я возвратился в вырубленную в скале крепость моего хозяина, его учтивость не позволила ему задать мне вопрос о причине моего долгого отсутствия, да я и не думаю, чтобы это его слишком интересовало, так как он казался настолько погруженным в себя, что утратил способность воспринимать происходящее. Я с трудом заставил его преодолеть свою вялость и взять вечернюю газету, которую я принес из города, но она лежала у него на коленях непрочитанной, в то время как он уставился на горящий в камине плавник невидящими глазами.

На следующий день отлив был недостаточным для утренней прогулки, поэтому на свой моцион мы отправились только после полудня. Однако мы довольно быстро оставили эту затею и, возвращаясь обратно в ранних зимних сумерках, уже вынуждены были переходить вброд отдельные собиравшиеся лужицы. Мы непринужденно шли босиком по песку, перебросив ботинки через плечо и закатав брюки до колен, так как это был один из тех погожих дней, которые часто случаются в январе, — как вдруг на фоне набегающей волны мы увидели фигуру.

— Боже милостивый! — сказал мой спутник, — кто здесь мог на это отважиться? Он будет отрезан приливным течением и уже не сможет вернуться в бухту. Ему следует подняться по тропе на утес. Я лучше предупрежу его. — И он громко закричал, стараясь привлечь внимание.

Но ветер дул в нашу сторону, и идущий не мог услышать нас сквозь шум прибоя. Мой спутник большими шагами бросился через песок к одинокому борцу со стихией, но я, обладая лучшим зрением, чем он, не стал сопровождать его, так как увидел длинные волосы, развевающиеся, подобно морским водорослям, и взлетающие складки юбки.

Я увидел, как он по лодыжки вошел в воду, собравшуюся на песчаной отмели — предвестнице приближающейся границы бурунов. Он позвал опять, но повернувшийся борец со стихией не направился к нему, а вместо этого протянул руку в каком-то странном приглашающем жесте. Медленно, как будто зачарованный этой зовущей рукой, он продвигался по воде, пока она не оказалась в пределах досягаемости. Первая из набежавших волн окатила ее по колени и, пенясь, убежала назад. Следующая ударила в бедро; прибой быстро нарастал, подгоняемый ветром. Потоки летящих брызг ударили ей в лицо. Девушка продолжала стоять неподвижно, и волны грозно вздымались позади нее. Она не двинулась до тех пор, пока не поймала протянутую руку, которой она подчинилась и позволила вытащить себя на берег.

Они тли ко мне по песку, все еще держась за руки, забыв разжать пальцы, и я видел, как жизнь возвращается на их лица и их глаза излучают ослепительный свет. Я отошел в тень скалы, и, забыв обо мне, они направились по крутой тропинке в жилище на утесе. Когда он открыл дверь, чтобы впустить ее, я увидел в отблеске света камина ее влажные волосы, струящиеся по плечам, подобно морским водорослям, и его профиль, который был похож на высеченный из камня профиль римского императора.