Сын Ночи

Сын Ночи

I

Нечасто случалось, чтобы люди пытались использовать Тавернера в своих интересах. И лишь благодаря чрезмерной уверенности в своих силах графиня Калэн предприняла такую попытку. Хотя о ее репутации ходили разные слухи, это была очень знатная леди, у которой имелись все основания для уверенности в своей власти над мужчинами, и поэтому она никогда не сомневалась, что мы с Тавернером при достаточном поощрении с ее стороны будем молиться у ее хорошо обслуживаемого алтаря. Она была нашей соседкой. Земли, принадлежащие лечебнице, фактически выделились из владений Калэнов в те времена, когда старый граф использовал свой основной капитал для получения дохода. Нынешний же граф был человеком совсем другого склада, настолько другого, насколько можно было ожидать от наследника Калэнов, у которого, по слухам, не все дома. Возможно, это так и было, но по крайней мере отчасти он был «дома», ибо держал в твердых руках семейные финансы, добиваясь, чтобы курица капитала несла золотые яйца дохода вместо того, чтобы ее зарезать, тут же утолив семейный голод. Слухи добавляли, что это было больным местом и вызывало озлобление всех живущих в доме.

Первый шаг в игре был сделан, когда мы с Тавернером получили приглашение к Калэнам на прием на открытом воздухе. Излишне говорить, что мы не пошли. Вторая попытка была предпринята, когда графиня прибыла в двухместном автомобиле и настояла на моем немедленном согласии отправиться с ней сыграть партию в теннис. Я был загнан в угол и, не сумев уйти от приглашения, осторожно ударяя по мячу, исправно направлял его через сетку достопочтенному Джону, младшему брату графа, который покорно возвращал его мне, пока мы не пришли к заключению, что игра не должна быть лишена своего очарования, отложили вежливость в сторону и начали играть всерьез.

Обладая хорошим твердым глазом и хорошо поставленным дыханием, я благосклонно отношусь к играм, хотя они и не вызывают у меня энтузиазма, как бывает с тем, кто способен найти для этого соответствующее оправдание. Что же касается достопочтенного Джона, спорт был его религией, и во что бы он ни играл, он должен был добиться успеха, и, надо отдать ему должное, обычно это у него получалось.

В первом сете после серьезной борьбы победа досталась ему, во втором в захватывающем поединке победу одержал я, и в третьем мы сошлись не на живот, а на смерть. С него слетел весь его шарм, и его лицо, смотрящее на меня сквозь сетку, стало по-настоящему злобным, когда счет начал медленно изменяться в мою пользу. Когда игра завершилась моей победой, ничто уже не напоминало о его манерах. Однако облака скоро развеялись, и после приятного чаепития на террасе графиня лично отвезла меня домой. Я уже склонялся к тому, чтобы принять и следующее приглашение.

Но, хотя я и готов был играть с достопочтенным Джоном в теннис, мне решительно хотелось избежать встреч с графиней, которая открыто флиртовала со мной, хотя по возрасту вполне могла сойти за мою тетку, если не мать.

Вскоре после этого состоялся ужин. Тавернер, при всей своей хитрости, не сумел избежать участия в нем, и теперь, как положено, сопровождал графиню, которая, к моему крайнему удивлению, заигрывала с ним тоже. Моим же партнером была прелестная дочь (которая, вероятно, была похожа на свою мать не только внешне). Но, в то время как мать прилагала все свои усилия для покорения Тавернера, дочь, казалось, не менее убедительно старалась доказать, что на нее впечатление произвел я, и время от времени женщины перебрасывались взглядами, чтобы увидеть, насколько каждая продвинулась в своих намерениях. Странное и неприятное чувство вызывал вид этих двух представительниц знатного рода, вцепившихся мертвой хваткой в двух таких простолюдинов, как мы с Тавернером. Видя, как Тавернер поддается соблазну, я возмущался и мрачнел, пока не сообразил, что в этом безрассудстве Тавернера может заключаться его метод. Находясь на высоте своей славы, он был меньше всего подвержен внушению, и было слишком маловероятно, чтобы его привлекла эта перезревшая дама, которая так откровенно ухаживала за ним. Поэтому я, в свою очередь, позволил себе уступить дочери и получил в ответ признание, что в их жизни существует ужасная печаль, что она испытывает постоянный страх и ощущает настоятельную потребность в мужской защите. Совершаю ли я прогулки верхом по болотам? Она это делает ежедневно. Так что в один из ближайших дней мы можем встретиться вдали от нескромных глаз, и тогда, возможно, я смогу помочь ей маленьким советом, так как она очень нуждается в мужском совете. В данном случае она не просит ничего, кроме совета, — подчеркнула она, а затем сменила тему.

Эти женщины внушали мне отвращение. Они были так навязчивы и так уверены в своей неотразимости. Кроме того, меня поразил тот странный факт, что хозяин не только нигде не появлялся, но о нем даже и не упоминали; он мог вообще не существовать, поскольку все роли, которые принадлежали ему в этом тщательно продуманном хозяйстве, казалось, выполняла его мать, преследуя исключительно собственную выгоду и выгоду двоих своих младших детей.

— Тавернер, — спросил я, когда мы ехали обратно, — как вы думаете, что им от нас нужно?

— Они пока еще не открыли карты, — ответил он, — но не думаю, что мы долго будем в неведении. Они не замедлят сделать следующий шаг.

Когда мы проезжали через ворота, Тавернер внезапно вывернул руль, как раз вовремя, чтобы избежать столкновения с появившимся человеком. В ярком свете фар я успел рассмотреть странное лицо — широкие скулы, нос с горбинкой, изможденное, увенчанное копной черных нечесаных волос. Тьма поглотила его, и он исчез, не произнеся ни звука, но у меня осталось впечатление, что я видел кого-то значительного. Я не могу ни выразить это яснее, ни объяснить причину возникшего ощущения, но этот человек показался мне больше чем просто случайным пешеходом, которого мы едва не сбили. Его лицо преследовало меня, я не мог выбросить его из головы. У меня было странное ощущение, что где-то я видел его раньше, и затем я внезапно вспомнил, где я видел это лицо — в соседнем селении жил старый священник, у которого было подобное выражение лица. Возможно, незнакомец был его сын или даже внук, но зачем он направлялся без шляпы в усадьбу Калэнов в это ночное время, я не мог себе представить.

Я не поехал на прогулку с этим отпрыском знатного рода — леди Мэри, но Тавернер беззастенчиво водил дружбу с ее внушительной родительницей.

— Я получил инструкции, — сказал он, не давая больше никаких объяснений, но мне уже и не нужны были объяснения. Я прекрасно знал, что это были инструкции Тех, под чьим руководством работал Тавернер, так же как я работал под его руководством, хотя Они не существовали на нашем плане бытия. Я не думаю, что в тот момент Тавернер имел хотя бы слабое представление о том, что готовилось, он только знал, что в данном случае Те, кого он считал своими наставниками, желали, чтобы он выждал, и потому он давал возможность графине Калэн развивать свои интриги, выжидая удобного момента.

Интрига развивалась дольше, чем мы ожидали, и я начал подозревать, что графиня обеспокоена ее завершением не меньше нас. Наконец удобный случай, которого она дожидалась, представился, и она позвонила нам с просьбой прийти немедленно. Ей кажется, что у ее старшего сына случился один из его приступов, и она хочет, чтобы Тавернер проверил, действительно ли это так, поэтому она беспокоится о том, чтобы визит был нанесен как можно скорее, пока приступ не прошел и не утратил для него интереса. Она выразила настойчивое пожелание, чтобы я прибыл тоже. Причины она обещала объяснить по приезде, так как не решалась доверить это телефону.

За десять минут машина доставила нас в усадьбу Калэнов, и нас провели в будуар графини, такой же розовый и пышный, как и она сама. Через несколько секунд вошла она, одетая в тонкое черное платье, в сопровождении своей дочери в девственно-белом. Они являли собой милую картину для тех, кто любит сценические эффекты, но, боюсь, я слишком презирал их обеих, чтобы достойно оценить это. Минуту спустя вошел достопочтенный Джон, и, поддерживаемая своей семьей, графиня открыла нам свое сердце.

— У нас большое горе, доктор Тавернер, и мы решили просить вашего совета и помощи — и у вас, доктор Роудз, тоже, — добавила она, как будто бы мысль включить меня только что пришла ей в голову.

У меня создалось впечатление, что она испытывает скорее раздражение, чем печаль, но я вежливо поклонился, ничего не сказав.

— Вы так полны сочувствия, — она продолжала обращаться к моему партнеру, больше не вспоминая о моем существовании. — Вы обладаете такой удивительной проницательностью. Как только я встретила вас, я знала, что вы сможете понять, и была уверена, — тут она понизила голос до шепота, — что вы поможете. — Взяв Тавернера за рукав, она оглянулась. Достопочтенный Джон повернулся спиной и смотрел в окно, и я был вполне уверен, что он, как и я, едва сдерживает желание покатиться со смеху.

— Речь идет о моем старшем сыне, бедняге Мариусе, — продолжала графиня, — и боюсь, что нам придется признать тот факт, что он полностью психически ненормален. — Она сделала паузу и слегка прикрыла глаза. — Мы оттягивали и оттягивали этот момент, сколько могли, возможно, слишком долго. Возможно, если бы мы начали лечить его раньше, то смогли бы его спасти. Вам не кажется, Джон?

— Нет, я так не думаю, — ответил Джон. — Сколько я помню, он всегда был безумен, как мартовский заяц, и его следовало бы посадить под замок еще до того, как он стал слишком опасен.

— Да, боюсь, мы поступили с ним не совсем правильно, — сказала графиня, снова ища убежища в своем носовом платке. — Нам давно следовало бы освидетельствовать его.

— Освидетельствование не является разновидностью лечения, — сухо сказал Тавернер.

Достопочтенный Джон метнул на моего коллегу неприязненный взгляд, открыл рот, как будто собираясь что-то сказать, но счел за лучшее промолчать, и опять закрыл его.

— Пришло время, — сказала графиня, — когда мы должны посмотреть фактам в лицо. Я должна расстаться с бедняжкой ради спасения других детей.

Мы сочувственно кивнули.

— Вы взглянете на него? — спросил она.

Мы снова кивнули.

Мы поднялись но застланной ковром лестнице и, пройдя в дальнее крыло здания, вошли в спальню, которая, по моему представлению, могла принадлежать ребенку. Пройдя по потертому линолеуму, покрывавшему пол, мы увидели на узкой железной кровати без матраса лежащего без сознания человека, которого мы едва не сбили при выезде из ворот усадьбы и которого я принял за сына или внука старого священника из соседней деревни.

Тавернер некоторое время внимательно рассматривал бесчувственное тело, не произнося ни слова, в то время как графиня и ее сын с нарастающей тревогой наблюдали эту сцену.

Наконец он произнес:

— Я не могу освидетельствовать этого человека, потому что он без сознания.

— Мы можем рассказать вам обо всех симптомах его заболевания, если это то, что Вам нужно, — сказал достопочтенный Джон.

— Этого недостаточно, — ответил Тавернер. — Я должен осмотреть больного сам.

— Так вы сомневаетесь в наших словах? — угрожающе спросил Джон.

— Нисколько, — ответил Тавернер, — но я должен выполнить требования закона и удостоверить невменяемость на основании осмотра, а не со слов.

Он внезапно повернулся к графине.

— Кто ваш постоянный доктор? — требовательно спросил он.

Мгновение она колебалась.

— Доктор Паркс, — неохотно сказала она.

— Что он говорит о больном?

— Мы недовольны его лечением. Мы… мы считаем его недостаточно компетентным.

Про себя я подумал, что, по-видимому, доктора Паркса тоже просили освидетельствовать больного и что он тоже отказался.

— Если вы хотите увидеть, — сказал преподобный Джон, — то скоро мы сможем вам его показать, — и он опустил бахрому полотенца в кувшин с водой, расстегнул пижаму и начал стегать грудь лежащего без сознания человека. Мы увидели тело, по худобе напоминающее скелет, на котором после каждого удара полотенца оставались ярко-красные рубцы. Концы полотенца, утяжеленные водой, были жестоким оружием — я хорошо знал это со школьных дней и с трудом сдерживался, чтобы не вмешаться. Но Тавернер наблюдал, оставаясь неподвижным, и я вынужден был последовать его примеру.

Этот сильнодействующий способ приведения в сознание вскоре вызвал Судороги в бесчувственном теле, затем спазматические подергивания конечностей, которые в конце концов привели к вполне определенным попыткам самозащиты. Это было похоже на борьбу спящего с приснившимся кошмаром. Когда его глаза наконец открылись, у него был ошеломленный вид сбитого с толку человека, неожиданно очнувшегося от глубокого сна среди незнакомой обстановки. Он явно не понимал, где он находится, не узнавал стоящих вокруг людей и, без сомнения, приготовился изо всех сил сопротивляться любой попытке им распоряжаться. Силы его, однако, скоро иссякли, и он остался неподвижно лежать на мощных руках своего брата, следя за нами странными, затуманенными глазами, не произнося ни слова, ни звука.

— Вот, смотрите сами, — торжествующе сказал Джон.

Леди Калэн прикрыла глаза скомканным кружевным платком.

— Боюсь, это безнадежно, — сказал она. — Мы не можем дольше держать его дома. Куда бы вы посоветовали поместить его, доктор Тавернер?

— Я готов взять его к себе, — сказал Тавернер, — если вы желаете доверить его мне.

Графиня всплеснула руками.

— О, какое облегчение! — вскрикнула она. — Какое блаженное облегчение от забот, обременявших нас столько лет!

— Вы оформите все формальности как можно скорее, не так ли, доктор? — спросил достопочтенный Джон. — Нам необходимо решить массу вопросов, и для этого нам необходимо ваше освидетельствование.

Тавернер потер руки и кивнул с елейным выражением лица.

II

Я между тем наблюдал за человеком, лежавшим на кровати, о котором, казалось, все забыли. Я видел, как он пытался собрать свои скачущие мысли и осмыслить положение, в котором оказался. Он посмотрел на нас с Тавернером, словно оценивая, а затем продолжал спокойно лежать, прислушиваясь к разговору.

Я склонился над ним.

— Мое имя Роудз, — сказал я. — Доктор Роудз, а это доктор Тавернер. Леди Калэн обеспокоена вашим состоянием здоровья и послала в лечебницу за нами.

Он взглянул мне прямо в лицо и буквально пронзил своим взглядом.

— Мне показалось, — сказал он, — что вас привлекли для освидетельствования меня в качестве душевнобольного.

Я пожал плечами.

— Мне необходимо узнать о больном намного больше, чем я знаю о вас, — ответил я, — прежде чем я соглашусь поставить свою подпись под документом об освидетельствовании.

— Но вы же не будете отрицать, что вас пригласили с целью освидетельствования?

— Нет, — сказал я. — Я не вижу, почему я должен это отрицать, поскольку это действительно так.

— Боже милостивый, — воскликнул он, — неужели я не имею права жить своей собственной жизнью, не будучи признанным душевнобольным и не лишившись свободы? Разве я принес кому-то вред? Кто может на меня пожаловаться, кроме моего брата? И почему я должен продавать свои земли для уплаты его долгов и отвернуться от людей более достойных, чем он, вместо того, чтобы за них держаться? Я заявляю вам — я не продам землю. Для меня эта земля священна.

Он внезапно замолчал, словно испугался, не сказал ли лишнего, и стал с тревогой меня разглядывать, чтобы понять, как я воспринял его последнее замечание. Затем он продолжал:

— Если меня лишат свободы, моя жизнь кончена. Мне не нужны деньги. Все, что у меня было, я уже отдал им, но землю я делить не буду. Я черпаю из нее свои жизненные силы. Заберите у меня землю, оторвите меня от земли, и я говорю вам — это будет не жизнь и это буду не я!

От волнения он повысил голос, чем привлек внимание группы в другом углу комнаты. При этой вспышке лицо достопочтенного Джона искривилось в торжествующем удовлетворении, а графиня получила еще один повод, чтобы приложить к глазам свой платочек и промокнуть крокодиловы слезы.

Тавернер пересек комнату и встал рядом, молча глядя на лежащего на кровати человека. Затем, повысив голос так, чтобы могли слышать стоящие в другом конце комнаты, произнес:

— Меня пригласила сюда леди Калэн, чтобы услышать мое мнение по поводу вашего здоровья, которое ее беспокоит.

Графиня слегка толкнула своего младшего сына, побуждая его к молчанию. Она была полностью удовлетворена своим воздействием на Тавернера, но достопочтенный Джон, соображавший быстрее, не был настолько уверен в этом человеке.

— Я не считаю, — продолжал Тавернер, медленно взвешивая каждое слово, — что с вашей стороны было бы разумным оставаться здесь, и я предлагаю вам отправиться в мою лечебницу и сделать это немедленно. Я предлагаю покинуть дом вместе с нами.

Я понял, какую игру вел Тавернер. Леди Калэн надеется, что ее старший сын будет признан душевнобольным, и его поведение было достаточно эксцентрично, чтобы она уверилась в своем успехе. Если же он окажется в нашей лечебнице, никакой другой врач уже не сможет вмешаться. Мы с Тавернером сможем решать по своему усмотрению, признать его душевнобольным или нет, и мы, конечно, этого не сделаем, пока это не будет в его интересах не меньше, чем в интересах его семьи. Вполне возможно, что Тавернеру удастся поставить его на ноги, и тогда вообще отпадет необходимость в освидетельствовании, но это не соответствует сценарию леди Калэн, и если у нее появится малейшее подозрение, что мы не намерены помочь ей засадить несчастного человека под замок на всю жизнь, мы тоже будем освобождены как «недостаточно внимательные», будет вызван кто-нибудь из официальной психиатрической клиники, и Мариус, граф Калэн, быстро окажется под замком. Именно по этой причине Тавернер хотел увезти его отсюда немедленно. Но как убедить его уехать? Мы не могли его принудить, пока он не признан душевнобольным. Сможет ли он, которого, вероятно, травили всю жизнь, доверять кому бы то ни было настолько, чтобы отдать себя в его руки? Повлияет ли на него личность Тавернера, или он ускользнет у нас между пальцами, чтобы попасть в другие руки, менее чистые? У меня возникло такое же чувство, как бывало в студенческие годы при виде собак, забираемых в физиологическую лабораторию.

Но этот человек обладал собачьей интуицией — он понял мои чувства. Он посмотрел на меня, и слабая улыбка тронула его губы. Затем он перевел взгляд на Тавернера.

— Почему я должен вам доверять? — спросил он.

— Вы должны кому-то доверять, — сказал Тавернер. — Послушайте, мой друг, вы загнаны в необычайно тесный угол.

— Я знаю это очень хорошо, — сказал лорд Калэн, — но я не уверен, что не окажусь в еще более тесном углу, если поверю вам.

Ситуация была нелегкой. Находясь в руках этой в высшей степени неприятной и нечистоплотной семьи, бедный юноша был практически на положении заключенного, и если мы не сможем взять его под свою защиту, он всерьез станет заключенным за решеткой психиатрической лечебницы. И кем бы он ни был сейчас, после короткого курса лечения в психиатрической лечебнице он бесспорно станет сумасшедшим. Он был прав, говоря, что умрет, если его лишить свободы, тем более, что у него была явная предрасположенность к туберкулезу. Как же заставить его поверить нам настолько, чтобы мы смогли защитить его?

Тавернер присоединился ко мне, и наши широкие спины у постели (мы оба были крупными мужчинами) полностью отгородили от нас остальных присутствующих. Мгновение он пристально смотрел на лежащего в кровати мужчину, а потом тихо, как будто произнося пароль, сказал:

— Я друг вашего народа.

Темные глаза опять приняли свой странный затуманенный вид.

— На кого похож мой народ?

— Он прекрасен, — ответил Тавернер.

Подавленный смешок в другом конце комнаты показал, как остальные члены семьи оценивают ситуацию, но мне на ум пришли слова пророка: «Как прекрасны они — божественные создания среди холмов и долин».

— Откуда вы знаете о моем народе? — спросил мужчина на кровати.

— Могу ли я не знать свое собственное племя? — сказал Тавернер.

Я удивленно посмотрел на него. Я знал, что он никогда не врет пациентам, но что может быть общего между ним — культурным, с изысканными манерами, знаменитостью — и этим жалким человеком, лежащим на кровати, отверженным, лишенным всех отличительных черт своего класса? Но потом я подумал об одиночестве и замкнутости души Тавернера. Никто не знал ее, даже я, работавший с ним день и ночь. Я вспомнил также о его симпатиях к ненормальным, недоразвитым и отверженным людям. Какую бы маску он ни надел перед этим человеком, были какие-то черты в самом характере Тавернера, которые давали ему право переступить порог в эти странные глубины существования, где обитали безумные и гении, одни в своих трущобах, другие в своих дворцах.

Тавернер повысил голос.

— Меня пригласила сюда, — сказал он, — леди Калэн, которая хотела услышать мое мнение по поводу вашего здоровья, вызывающего ее тревогу. Я считаю, что в силу вашей необычной наследственности вам трудно адаптироваться в человеческом обществе. (Я видел, что Тавернер тщательно подбирает слова, имевшие одно значение для мужчины в кровати и совсем другое для графини и ее второго сына).

— Я также считаю, — продолжал Тавернер, — что смогу помочь вам в этой адаптации, потому что понимаю вашу наследственность.

— И чем же его наследственность отличается от моей? — с озадаченным и подозрительным видом спросил достопочтенный Джон.

— Всем, — ответил Тавернер.

Взрыв лукавого смеха на кровати показал, что по крайней мере один человек понимал, что имел в виду Тавернер.

Тавернер повернулся спиной к остальным и снова обратился к человеку на кровати:

— Вы поедете со мной? — спросил он.

— Конечно, — ответил лорд Калэн, — но сначала мне хотелось бы что-нибудь на себя надеть.

После этого намека мы вышли.

Мы уселись на широком подоконнике эркера в конце коридора, откуда мы могли следить за дверью комнаты лорда Калэна и помешать нашему пациенту улизнуть. Мой медицинский опыт подсказывал, что вообще не следует оставлять его одного, но Тавернер был абсолютно уверен, что больной не перережет себе горла, а если это и произойдет, то остальная семья не будет в претензии.

Мы с трудом усидели на месте, когда достопочтенный Джон опять вернулся к вопросу об освидетельствовании своего брата.

— Я хотел бы получить справку о признании его невменяемым сегодня же, доктор, — сказал он. — Есть ряд проблем, связанных с недвижимостью, которые требуют немедленного решения.

Тавернер покачал головой.

— Подобные вещи нельзя делать столь поспешно, — ответил он. — Я должен некоторое время понаблюдать вашего брата, прежде чем смогу сказать, может быть выдано такое заключение или нет.

Трое родственников уставились на моего коллегу, от ужаса лишившись дара речи. Подобного поворота дела они не ожидали. Признание душевнобольным ярко выраженного чудака неприятно, но просто, если он останется в недрах семьи, однако если Мариус попадет в лечебницу, то увести его из-под носа Тавернера будет невозможно. Он может оставаться там неопределенно долго, сохраняя контроль над имуществом и эффективно предотвращая попытки семьи наложить руку на доходы, и даже — страшно подумать — может выздороветь!

Мозг достопочтенного Джона работал быстрее, чем мозг его матери. Она, казалось, еще сохраняла какие-то смутные фантазии относительно влюбленности в нее Тавернера, он же ясно видел, что Тавернер не только не намерен становиться их орудием, а собирается постоять за несчастного, против которого они плели интриги, и будет вести честную игру. Не теряя времени, он приступил к его обвинению.

— Итак, доктор, — сказал он с развязной наглостью, которая всегда скрывается за внешним лоском у людей такого сорта, — мы выслушали ваше мнение, оно для нас не слишком много значит и вряд ли мы им будем руководствоваться. Я все время говорил вам, мама, что нам необходимо получить квалифицированное заключение о Мариусе, а не зависеть от этих местных эскулапов. Мы больше не задерживаем вас, доктор, — и он поднялся, давая понять, что разговор окончен.

Но Тавернер продолжал спокойно сидеть со сладкой улыбкой на лице.

— Я не высказывал никаких мнений о вас, мистер Инглас, а только об этом вы имеете право меня просить, хотя, если бы я это сделал, я вполне мог бы понять ваше желание столь бесцеремонно указать мне на дверь. Это лорд Калэн оказывает мне честь, передавая себя в мои руки, и лишь от него, и никого другого, я приму свою отставку, как врач или как посетитель его дома.

Во время этой перебранки дверь спальни открылась и лорд Калэн, бесшумно ступая по толстому ковру, подошел к нам. Он зачесал свои косматые черные волосы назад, и стало видно, что они растут прямо на макушке, что делало его похожим на эльфа еще больше, чем спутанный колтун. Ему явно пришлась по вкусу отповедь Тавернера его семейству, и его широкий рот со странными тонкими красными губами, не похожими на человеческие, искривился в плутовской усмешке. Позже я окрестил его «Лежебока у огня», и это прозвище пристало к нему, сохраняясь даже при той странной дружбе, которая в конце концов возникла между нами.

Он встал между Тавернером и мной, положил свои руки на наши плечи, в странной не английской манере демонстрируя свое расположение. Казалось, скорее он взял нас под защиту, чем наоборот, и именно на этом всегда основывались наши взаимоотношения — столь беззащитный на физическом плане, Мариус, граф Калэн, обладал великой силой в невидимом королевстве.

— Идемте! — вскричал он. — Позвольте нам покинуть эту обитель зла, полную бессердечия. Это тюрьма. Эти люди нереальны, это лишь отвратительные маски, за ними ничего нет. Находясь на ветру, они издают звуки, подобные словам, но настоящие слова произносить они не могут, потому что они лишены души. Идемте, идемте отсюда и забудем их, ибо они лишь кошмарные сны. Но у вас (он коснулся Тавернера) есть душа, и ему (его рука тронула мое плечо) тоже дана душа, хотя он и не знает об этом. Но я вручу ему его душу и помогу ему понять, что она его собственная, и тогда он будет жить так же, как живете вы и я. Идем, пропустите нас! Пропустите нас!

И он направился по длинному коридору, увлекая нас своим неодолимым обаянием и восклицая «нечисть, нечисть» своим высоким, вибрирующим голосом, так что казалось, что проходя по дому, он проклинает его.

III

Однако когда мы посадили его в машину, наступила реакция и мужество покинуло его. Он был похож на ребенка, который внезапно оказался на сцене один на один с огромной аудиторией. Какая-то неведомая сила еще минуту назад исходила от него, увлекая нас, и друзей и врагов, своим неукротимым потоком, но сейчас он утратил свою власть над ней. Она покинула его, и он оказался беззащитен, и, ужасаясь собственной безрассудности, украдкой наблюдал за нами обеспокоенными глазами, пытаясь понять, что мы намерены сделать с ним теперь, когда он сжег за собой все мосты.

Я подумал, что пережитое им волнение физически истощило его и он неспособен причинить неприятности. Но физическое состояние этих странных больных, на лечении которых специализировался Тавернер, нередко производило обманчивое впечатление. У них обнаруживались неожиданные резервы сил, позволявшие им буквально воскресать из мертвых. Боюсь, я не следил за нашим пациентом так внимательно, как следовало бы, поскольку, когда мы притормозили, чтобы миновать ворота усадьбы, он внезапно выпрыгнул из машины и исчез в зарослях.

Тавернер издал продолжительный свист.

— Эго может вызвать затруднения, — сказал он, — но не стоит беспокоиться. Я думаю, он вскоре вернется, чтобы быть в полной безопасности.

Я поднялся, чтобы выпрыгнуть из машины и отправиться на поиски нашего беглеца, но Тавернер остановил меня.

— Пусть он сам придет, если захочет, — сказал он. — Мы не имеем права принуждать его, и мы скорее завоюем его доверие, предоставив ему полную свободу поступать так, как ему нравится, чем пытаясь убедить его делать то, к чему он не готов. Сон на свежем воздухе в такую погоду не принесет ему вреда, а я возлагаю большие надежды на власть гонга, зовущего к обеду. Усадьба Калэнов — это последнее место, куда он захочет пойти, и они ничего не узнают о его исчезновении, если мы сами их не просветим. Но существует Шоттермилл. Давайте позвоним Парксу и навестим его, чтобы послушать, что он скажет о нашем больном. Есть несколько вопросов, которые мне хотелось бы выяснить.

Доктор Паркс, семейный врач Калэнов, был одним из наших лучших друзей среди местных жителей. Он был знаком с некоторыми теориями Тавернера и в значительной степени склонен был их признать, но, опасаясь за свою практику, воздерживался от того, чтобы слишком открыто нас поддерживать.

Он был старый холостяк и угощал нас скудным ланчем из холодной баранины и пива. Тавернер, который никогда не терял времени зря, чтобы подойти к тому, о чем собирался вести разговор, сразу же задал вопрос об умственном состоянии лорда Калэна. Все было так, как мы и подозревали. Некоторое время тому назад Парксу предложили освидетельствовать лорда, и он был взбешен, когда узнал, что леди Калэн за его спиной обратилась к Тавернеру. Но он также придерживался мнения, что пребывание в вереске не принесет никакого вреда нашему пациенту. Он часто скрывался там даже зимой, если отношения в семье становились особенно напряженными.

— Вы единственный человек, Тавернер, — сказал наш хозяин, — способный что-то сделать в данном случае. Я часто думал об этом больном в свете ваших теорий, и они помогают объяснить то, что в противном случае выглядит просто случайным совпадением, но наука не признает совпадений, а только причинность. Я принимал Мариуса при его появлении на свет, лечил его от кори, кашля и всего остального и осмелюсь сказать, что знаю его так хорошо, как никто другой. Но чем больше я за ним наблюдаю, тем меньше я понимаю его и тем больше он очаровывает меня. Это странная вещь — очарование, которое юноша вызывает у чудаков вроде меня. Вы можете подумать, что мы полярно противоположны и должны отвергать друг друга, но ничего подобного. Подружиться с Мариусом — это все равно, что начать пить, — однажды начав, вы уже не можете остановиться.

Это меня заинтересовало, ибо я склонялся к такому же выводу.

— Когда я впервые увидел лорда Калэна, — сказал я, — я был поражен его сходством со старым священником в селении Хэндли. Есть какая-нибудь связь между ними?

— О, — сказал доктор, — вы затронули очень интересную тему. Нет абсолютно никакой связи между этими двумя семействами, кроме того, что Калэны покровительствуют всем жителям этого, селения и даже ввели старого священника в свой круг. Я думаю, обе стороны искренне хотели бы, чтобы этих связей не было. Мистер Хьюинс смертельно ненавидит Мариуса, а однажды даже устроил большой скандал, отказав ему в причастии. Но какие отношения могут быть между ними на том уровне, который Тавернер называет Внутренним Планом, я могу лишь догадываться. Существует такое понятие, как духовный дедушка человека?

— Обобщения ненадежны, — сказал Тавернер. — Приведите мне несколько фактов, и я смогу сказать вам больше.

— Факты? — спросил Паркс. — Нет ни одного факта, за исключением того, что мальчик год за годом рос карикатурно похожим на Хьюинса, и те, кто знал старую историю, отмечали и использовали это. В Кэтлбэри есть фермер, который ни за что не сделает первую борозду при вспашке, пока Мариус не идет впереди…

— Минуточку, — попросил Тавернер. — Начните с самого начала и расскажите нам старую историю.

— В старой истории, — ответил Паркс, — нет ничего, что бы относилось к этому вопросу, но вот она — все, что заслуживает в ней внимания:

Жена Хьюинса была дочерью одного из сквайров. Я полагаю, вам известно, кто они такие? Люди, часто из цыган, которым нарезали участки на болотах и которые владеют ими на правах поселенцев. Это очень суровая и дикая жизнь, и люди такие. же суровые и дикие, как эти болота. Что касается женщин, то чем меньше о них говорить, тем лучше.

Итак, Хьюинс женился на этой девушке по лишь одному ему известным соображениям, и более неподходящую пару трудно было себе представить — ее прабабка, к слову, была одной из последних женщин, осужденных в Англии как ведьма. У них родилась дочь Мэри, очень похожая на мать и принадлежавшая скорее вереску, чем церкви.

Эта несчастная девушка, которой досталась злая судьба, влюбилась в покойного лорда Калэна, а он в нее. Все происходило совершенно открыто и все ждали, что скоро будет объявлена свадьба, но, по-видимому, давление семьи дало результаты, и следующим, что мы узнали, было то, что он вернул маленькую Мэри в дом священника и женился на нынешней леди Калэн, матери Мариуса. Разрыв оказался непосильным для Мэри, она сошла с ума и ее поместили в психиатрическую лечебницу, где девушка через год умерла. Но, находясь в бреду, она говорила такое, чего лучше было не слушать. Если бы она жила во времена своей прабабки, ее, вероятно, тоже судили бы как ведьму.

Конечно, инцидент произвел неприятное впечатление, и о нем до сих пор помнят сельские жители, хотя сами Калэны, возможно, забыли, если и вообще знали о происшедшем. Их дети были очень похожи между собой, и Мариус в младенчестве также ничем не привлекал внимания, кроме своего особого имени, на котором, по неизвестным причинам, настоял отец. Но когда он подрос достаточно, чтобы определились черты его лица и цвет волос, все заметили, что, несмотря на то, что старый граф и леди Калэн оба блондины, Мариус черный, как маленький лудильщик. Он выглядел очень странно и казался не на месте в усадьбе Калэнов, но вокруг коттеджей сквайров были десятки детишек, подобных ему, и чем старше он становился, тем больше его тянуло туда, и сейчас он, скорее всего, тоже находится там.

Он никогда не имел ничего общего со своим классом, но он посещал эти болотные владения, заходил на кухню, ел или пил молоко, а в дождливые дни часами сидел вместе с ними у камина. Без всякого предубеждения он просил у людей, что хотел, тут же это получал и уходил, и они его понимали. Он, в свою очередь, был, казалось, своего рода талисманом во время пахоты или уборки урожая. Его приглашали на фермы за мили отсюда, чтобы он скосил первую полосу во время жатвы или шел по борозде во время сева.

— Теперь вы можете сами строить теории. Мне нечего больше добавить, разве только то, что год от года он все больше становился похожим на старого Хьюинса, и Хьюинс не захотел дать ему причастия.

— Я подозревал, что за всем эти должно скрываться нечто подобное, — сказал Тавернер.

— Предположим, вам удастся склонить его лечиться у вас. Что вы намерены с ним делать? И можно ли сделать из него нормального человека? — спросил Паркс.

— Что вы подразумеваете под словом «нормальный»? — парировал Тавернер. — Вы вкладываете в это понятие «средний» или «гармоничный»?

Но, прежде чем дискуссия успела углубиться, Парксу позвонил пациент, и мы вынуждены были удалиться.

— Я очень опасаюсь, — сказал я, — что, если бедняга будет скитаться по окрестностям, общаться с цыганами и заговаривать урожаи, им в конце концов удастся упрятать его под замок. Не думаете ли вы, что нам следует попытаться задержать его?

— Думаю, — сказал Тавернер, — но я использую свои собственные методы, и славная охота на крыс не состоится.

— Между Мариусом и нами, — сказал я, — возникла своего рода связь. Вы не заметили?

— О, — сказал Тавернер, — вы чувствуете связь, на самом деле? Это сильно упрощает дело. У вас несомненно есть некоторое сходство с этими детьми Пана. Вы помните Диану и как она захватила вас?

Я почувствовал, как мои уши становятся горячими. У меня не было ни малейшего желания вспоминать об этом случае.

— Нет, — сказал Тавернер, понимая мои чувства, — это должно было быть разорвано, потому что оно не могло сработать. Если бы вы женились на Диане, она бы получила вас целиком, а не удовлетворилась бы лишь частью. Мариус же, если вы станете с ним друзьями, будет иметь дело с тем уровнем вашей натуры, который принадлежит к его королевству, все же остальное останется свободным. При наших законах брак двух людей различных направлений и планов развития редко бывает удачным, но несходство друзей — это прекрасная вещь, потому что ведет к развитию тех сторон каждого из них, которые раньше спали, лишая их совершенства.

IV

Мы не могли больше ждать, пока поднимется занавес перед третьим актом. В тот вечер, направляясь за калитку к почтовому ящику, я увидел на краю болота человека, силуэт которого ярко выделялся в лучах заходящего солнца. Я безошибочно узнал его осанку, хотя не мог видеть лица. Памятуя совет Тавернера, я не стал приближаться к нему, а неподвижно стоял у калитки, наблюдая.

Он, по-видимому, поджидал меня, так как, услышав звук открываемой щеколды, повернулся и приблизился на несколько ярдов.

— Вы ждете, что я приду на обработанную почву, чтобы встретиться с вами, или вы придете на нетронутый грунт, чтобы встретиться со мной? — прокричал он сквозь разделяющее нас пространство.

— Я встречусь с вами на болоте, — ответил я и шагнул с мощеной дороги в песчаную пустыню.

— Как вас зовут? — прокричал он, когда я подошел ближе.

— Роудз, — ответил я, — Эрик Роудз.

— Ха, — сказал он, — я буду звать вас Джайлс.

Он поднял руку к ветке березы, свисавшей над нашими головами, и тряхнув ее, вызвал душ водяных капель, так как недавно прошел дождь.

— От своего собственного имени, — громко сказал он, — я нарекаю тебя Джайлсом.

(Когда я позже спросил Тавернера о смысле происшедшего, он сказал, что это работа его бабушки-ведьмы, не дав более никаких пояснений.)

— Ну? — произнес граф Калэн, опустив свои руки в карманы потрепанного пиджака и склонив голову набок. —

Что вам нужно от меня? Я, знаете ли, вовсе не так безумен, как это может показаться. Я могу вести себя прилично, если это не будет слишком скучно. Но я был настолько глуп, что поставил себя в положение, когда ко мне можно применить закон о невменяемости, и тем самым загнал себя, по вашему выражению, в угол. Вы можете назвать безумным человека лишь потому, что он не продает своего имущества для оплаты долгов брата, при полной уверенности, что оплата упомянутых долгов будет использована для получения дальнейших кредитов?

— Я лично — нет, — ответил я. — Но если мужчина сочетает необычное поведение с жестким контролем над семейными финансами, то вполне вероятно, что рано или поздно найдется человек, который способен сказать подобное.

— «Если ты не добился успеха сразу, пытайся снова и снова» — таким, кажется, должен быть девиз моей матери, — сказал лорд Калэн. — Теперь предположим, что я принесу свой чемодан в вашу лечебницу, — не то чтобы я нуждался в чистых воротничках и тому подобной ерунде, а именно для того, чтобы разобраться в сути дела, — можете ли вы дать мне слово чести, что я буду лечиться как посетитель, а не как пациент?

— Это вы должны спросить у доктора Тавернера, — сказал я. — Но если вы ему доверитесь, я уверен, вы не пожалеете об этом.

Лорд Калэн обдумывал это с минуту, а потом кивнул и направился со мной к лечебнице.

— Конечно, я дал ему обещание, о котором он просил, — сказал Тавернер, когда он рассказывал мне о беседе с графом. — Я пообещал, что мы не будем лечить его, ни я, ни, тем более, вы. Наоборот, я выделю ему пациента, с которым он сможет обращаться по своему усмотрению.

— Этим пациентом будет?.. — спросил я.

— Вы, — сказал Тавернер.

Я расхохотался.

— Ну и хитрая вы бестия, — сказал я.

— Я действительно так думаю, — сказал Тавернер с улыбкой, которая была чуть-чуть шире, чем требовали обстоятельства. — Я также думаю, что я не единственная хитрая бестия, есть еще две других, и я их убью одним выстрелом.

Мариус, по-видимому, отнесся к своим обязанностям совершенно серьезно, а я, как того пожелал Тавернер, во всем ему потакал. Обычно Тавернер, когда у него появлялся серьезный больной, на несколько дней полностью посвящал себя ему, оставляя на меня всю привычную работу в лечебнице. Но в этом случае он выполнял эту работу сам, поручив мне разбираться с Мариусом.

Вскоре, однако, у меня возникли подозрения, что не я, а Мариус разбирался со мной. Его сообразительность, проницательность и острый ум обеспечили ему доминирующую роль в нашей паре, и вскоре я осознал, что он, основываясь на чистой интуиции, был гораздо лучшим психологом, чем был или мог надеяться стать я со всей своей ученостью. Постепенно он начал принимать участие в наших беседах в приемной, что, на мой взгляд, противоречило профессиональной этике и было крайне опрометчиво. Я должен также признаться, что сначала испытывал что-то похожее на уколы ревности, когда слышал, как Тавернер консультируется с ним и пользуется его советами по поводу тех больных, которые ставили нас в тупик. Мариус интеллектуально был намного ближе к Тавернеру, чем я. Оба они принадлежали одной духовной области в глубинах подсознания, но в одном преобладал ученый, в другом — художник. Тавернер, спрятав его душу, спас ее, когда Мариус едва ее не лишился, выставив напоказ перед грубыми людьми. Когда я длинными осенними вечерами слушал их беседы в приемной у камина, я часто задумывался над тем, почему в этот момент так много их духовных родственников томятся в тюрьмах и сумасшедших домах, и как случилось, что цивилизация должна перемалывать своими колесами людей, подобных Мариусу. Я понял также, почему работа оккультистов скрыта под защитой братства, члены которого приносят клятву хранить тайну, представая миру в маске, подобной той, которую носил Тавернер, и скрывая свою реальную жизнь от всех, кроме членов братства. Мариус оказался слабее Тавернера и уперся в стену, тогда как мой шеф под защитой Ордена, к которому принадлежал, с помощью ритуала управлял силами, которые рвались из Мариуса и разрывали его на части, и становился сильнее, расходуя их на других.

В эти дни ранней осени, которые постепенно укорачивались с приближением зимы, Тавернер часто оставлял нас вместе. Мариусу приходилось решать много имущественных вопросов, и моей задачей было помогать ему в этом. В денежных делах он был ребенком, и торговцы его безбожно надували, но к счастью для него, почти вся собственность Калэнов заключалась в земле, а в этом отношении он был просто гениален, и земля ему подчинялась особым образом. Арендаторы относились к нему с суеверным почтением и, мне казалось, даже немного боялись его. Как бы то ни было, они старались не препятствовать ему, и я сам видел, как он зачаровывал поля, а фермеры смотрели со смущенной улыбкой, стыдясь признаться в суеверии, но страстно желая, чтобы колдовство свершилось.

Однако это не могло продолжаться вечно, и пришел день, когда мне пришлось на несколько дней отпроситься у Тавернера для участия в работе медицинской конференции в Лондоне. Я покинул их без особых осложнений — Мариус, к моему облегчению, согласился на мой отъезд без всякого волнения. Итак, я отбыл назад — в человеческое убежище. С тех пор, как я присоединился к Тавернеру, я впервые должен был оказаться среди своих собратьев и потому особенно сильно ждал этой встречи. Здесь у меня была твердая почва под ногами, в компании же Тавернера я всегда себя чувствовал как рыба, вытащенная из воды.

Но после того, как были прочитаны различные доклады и началась дискуссия, я обнаружил, что мною постепенно овладевает странное чувство. Когда я находился рядом с Тавернером, мой ум, казалось, работал медленно и неповоротливо по сравнению с его, но по сравнению с этими людьми мой ум работал с молниеносной быстротой и ясностью. Еще только описывался ряд новых явлений, а я, казалось, уже проникал в скрытые глубины, которые их вызвали. Я видел это не так, как Мариус, глазами ясновидящего, но определял все с безошибочной интуицией, не умея объяснить это даже себе.

Еще меньше я мог объяснить это другим. И после первой попытки принять участие в дискуссии, где мне было известно все наперед, я погрузился в молчание, которое больше не пытался нарушить. Здесь, среди собратьев по профессии, моей душой овладело чувство безграничного одиночества. Я чувствовал себя так, словно заглядывал в чужое окно, а не участвовал в конференции. Пока я не вернулся в свои пенаты, я не сознавал, как далеко ушел по пути, проложенному Тавернером.

Постоянная жизнь в созданной им атмосфере, под влиянием его взглядов на вещи, настроила мою душу на особый лад, и я отделился от своих коллег. Я понял, что не смогу поддерживать никаких связей вне странного, никак не оформленного братства тех, кто следует Тайным Путем, хотя в его рядах я тоже не состоял. Невидимый барьер отделял меня и от них, и я не мог войти в их жизнь.

Конференция завершилась обедом, и, принимая в нем участие, я ощущал невероятную путаницу в голове. Все больше осознавал я свою изоляцию от тех, кого всегда считал своими коллегами и всегда рассчитывал на их поддержку; все больше и больше я осознавал необходимость сорвать покров, за которым я уже удостоился множества мимолетных впечатлений. Однако тот факт, что я был постоянным партнером Тавернера, еще не давал мне права проникать за этот покров. Я должен был как бы войти в дом моей души и выйти из него через черный ход. Я не могу описать это лучше — тот странный поворот внутрь себя, который, как я чувствовал, я должен совершить.