12. Первые впечатления Санджив

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

12. Первые впечатления

Санджив

Я последовал примеру Дипака и поехал доучиваться на Запад. Поколение нашего отца ездило продолжать образование в Англию, но там они натыкались на «британский потолок». Дело в том, что врачам-индийцам в Англии позволялось расти только до определенного карьерного уровня, поэтому, вернувшись в Индию, они оказывались ниже бывших однокурсников по рангу, и им очень редко удавалось их нагнать. Мой отец был военный врач, поэтому у него не было подобных трудностей. А когда мы с Амитой учились в медицинском институте, то почти все, кто выпустился до нас, сразу же перебирались в США. Когда нас спрашивали, какие у нас планы после окончания института, ответ был очевиден: ехать в Америку. Вообще-то это был такой отлаженный механизм: получаешь диплом, сдаешь госэкзамен и летишь в Штаты.

Однако у нас с Амитой были несколько другие соображения. Сразу после окончания института Амита родила нашу дочь Ратику Прию Чопра — прелестную малышку. Мы знали, что интернатура — это очень трудно, работа занимает ужасно много времени. Нам с Амитой надо было дежурить в больнице каждую третью ночь и каждые третьи выходные. Когда мы собрались в Америку, Прии — так мы ее называли — было чуть больше года. Нам надо было либо отказываться от возможности учиться в США, либо оставлять дочурку с бабушками и дедушками, которые ее обожали.

Мои родители души не чаяли в Прии. Хотя Дипак старше меня и женился на месяц раньше, Прия была их первой внучкой. Мы с Амитой решили поступить разумно и практично. Прия останется дома с моими родителями, а как только станет можно, мы заберем ее в Штаты.

Дипак уехал в Америку на два года раньше, чем нам стало можно по закону. Поскольку телефонный звонок из Америки в Индию стоил чудовищно дорого — целых сорок пять долларов за три минуты, — новости от него доходили редко. Время от времени он звонил родителям, чтобы их успокоить и сказать, что у него все хорошо. Когда Рита вернулась домой рожать, мы с ней, конечно, виделись, но о жизни в Америке она почти ничего не рассказывала.

Мои познания об Америке сводились к комиксам об Арчи и «Малявках». Из них я почерпнул, что американцы любят гамбургеры и молочные коктейли и что за этими самыми гамбургерами дети ездят на кабриолетах. В школе у нас наравне с физикой и математикой был предмет под названием «Знакомство с окружающим миром». На нем нам внушали знания, которыми должен обладать каждый образованный человек. Именно на этом уроке я выиграл книжку про телевидение, которую читал и перечитывал задолго до того, как впервые в жизни увидел телевизор. Однако на «окружающем мире» мы изучали и Америку и Канаду — и, признаться, по моим ощущениям в Канаде жилось лучше. А в Америке, как мне казалось, жили люди очень трудолюбивые и очень богатые. В книге о Канаде, которую я читал, писали про уютные фермы, про юных хоккеистов, про гостеприимный народ. Быть может, там меньше машин и телевизоров, чем в Америке, зато тамошние жители живут в мире и не суетятся попусту. Издалека мне казалось, что американцы не больно-то счастливые. Я еще подростком думал, что было бы интересно побывать в Канаде, но всерьез туда, конечно, не собирался. Себя я считал самым настоящим индийцем. Гордился, что получаю отличное образование в самых лучших школах этой удивительной независимой страны. Индия менялась, и я собирался сыграть свою роль в этих переменах.

Впрочем, кое-что об Америке я все же знал. Знал про Пата Буна и про Джона Уэйна. Любил Элвиса Пресли, которого знал по фильмам «Тюремный рок» и «Кид Галахад». Нам немного рассказывали о рабстве и о том, что сегрегация существует до сих пор. Авраама Линкольна сравнивали с Ганди. Рассказывали о женщине по имени Роза Паркс, которая отказалась сидеть на заднем сиденье в автобусе. Когда мы обсуждали все это в классе, некоторые мои соученики спрашивали, почему американцы такие расисты, и тогда приходилось им напоминать, что и мы тоже хороши — у нас сохранились касты. И мы, конечно, слышали о президенте Кеннеди. Образованные индийцы обожали Дж. Ф.К. Одним из первых американских фильмов, которые я посмотрел, был «РТ-109» — история о том, как Дж. Ф.К. спас свою команду во время Второй мировой войны. Помню, как однажды в субботу ехал в школу на крикетный матч и кто-то в автобусе слушал транзистор и сказал, что на границе с Пакистаном разбился вертолет с пятью индийскими генералами и есть подозрение, что это диверсия. Мы испугались, что из-за этой диверсии начнется война с Пакистаном, все уныло притихли. А через несколько минут тот же человек услышал по своему транзистору, что убили президента Кеннеди. И все расплакались, в том числе и я. Матч отменили, мы отправились домой. Вся Индия замерла, и мы, как и весь остальной мир, слушали новости из Америки.

В медицинском институте мы с Амитой воспринимали как должное, что потом поедем в США на пять лет, чтобы доучиться каждый по своей специальности. Я планировал три года изучать общую терапию, а потом два года — свою специальность, гастроэнтерологию. Амита хотела изучать педиатрию — любимую специальность женщин-врачей в Индии.

Амита знала об Америке еще меньше моего. Если в ее семье и заходили разговоры о поездках за границу, то только в Европу или в Англию. У нас была британская государственная система, британские школы и институты. Прежде всего мы были, конечно, индийцы, однако и британского в нашем наследии было предостаточно. Первое впечатление об Америке Амита получила лишь лет в десять-одиннадцать, когда у них в школе появилась девочка-американка. Амита никогда не слышала такого странного акцента и спросила у девочки, откуда она.

–?А она и говорит — из США, — вспоминает Амита. — А я такого сокращения раньше и не слышала. Спросила, неужели страна может так называться — одними заглавными буквами? Тогда она объяснила, что это значит Соединенные Штаты Америки. На географии я видела карты Северной и Южной Америки, но что Америка — это такая страна, поняла только потом.

Самые сильные впечатления об Америке у Амиты, как и у большинства индийцев, оставила музыка и кино — особенно фильмы вроде «Клеопатры» и «Когда приходит сентябрь». Амита любила Элизабет Тейлор, Дорис Дей и Софи Лорен (Софи Лорен, конечно, итальянка, но фильмы, которые видела Амита, были голливудские). В США музыка к фильму «Когда приходит сентябрь» была не слишком популярна, а в Индии ее играли все до единого оркестры на всех до единой свадьбах, и она у всех на зубах навязла.

Сдавать экзамен Образовательного совета по делам выпускников иностранных медицинских учебных заведений Дипак ездил на Цейлон, а мы с Амитой — в Гонконг. Мы-то считали, что знаем жизнь, однако во время той поездки у нас начали открываться глаза. В основном меня поразили два открытия: во?первых, кино здесь иногда начиналось в полночь, и мы сходили на такой сеанс! В Индии о подобном и не слыхивали. А потом, когда мы вышли из кино проголодавшиеся, оказалось, что в половине третьего ночи на улицах вовсю торгуют съестным. Один разносчик торговал рыбой с жареной картошкой: он положил их в газетный кулек и вручил мне. Это тоже было настоящее приключение — вкуснейшая рыба с жареной картошкой в газетном кульке в полтретьего ночи.

На следующий вечер мы шли по главной улице, вдоль которой выстроились проститутки — китаянки, японки, малайки, англичанки. И все окликали меня на четырех языках. В Индии я, может быть, и видел девушек по вызову, но по молодости лет не понимал, чем они торгуют. Мне было двадцать лет, рядом шла моя молодая жена, но девушки все равно зазывали меня поразвлечься.

–?Я женат! — твердил я. — Вот моя жена!

–?Ну и что? — заявила одна девица. — И ее с собой захватим!

Да, это вам не Дели…

Когда мы сдали экзамен, Дипак посоветовал обратиться в фонд Вентнора, который нашел ему место и оплатил перелет; тогда можно было устроиться в ту же больницу, где проходил интернатуру Дипак. Мы подали документы, и нас направили в больницу Мюлленберга в Нью-Джерси. Я снова шел по стопам брата. Каждому из нас на дорогу выдали по восемь долларов, а Дипак прислал еще сто: без них нам было не обойтись, потому что по пути нам предстояло остановиться в Риме, Париже и Лондоне.

Путешествие не задалось с самого начала. Когда мы шли по улице в Риме, Амита оступилась и порвала ремешок на новеньких босоножках, которые купила в Индии. Мы и не думали, что это осложнит нам жизнь, пока не заглянули в обувной магазин. Самые дешевые босоножки стоили там около семи тысяч лир — то есть сто долларов.

Амита заплакала. Я спросил, в чем дело.

–?Если за границей обувь такая дорогая, мы не проживем на нашу зарплату! Надо, наверное, бросить эту затею и возвращаться в Индию!

Я успокоил ее, заверил, что все будет хорошо, но и у меня зародились недобрые предчувствия. Все-таки за пару босоножек просили очень много…

В Лондоне мы остановились в прелестном особнячке сотрудника сестры Амиты — видного чиновника из Управления по делам Индии. Нам казалось, что это очень почетная должность. Однажды вечером он сказал, что купил для нас билеты на один из самых модных спектаклей в Лондоне. Мы с Амитой были в восторге. Нам, конечно, приходилось читать о британском театре и очень хотелось бы посмотреть какое-нибудь представление.

–?А как называется пьеса? — спросил я.

–?«О, Калькутта»! — ответил наш хозяин.

Мы решили, что, судя по названию, спектакль нам понравится. Решили, что это какая-нибудь британская пьеса о жизни в нашей стране. Хозяин завез нас в театр и сказал, что заберет после представления. У нас были отличные места во втором ряду. Но когда подняли занавес, на сцену вышли актеры — полностью обнаженные. Мы с Амитой онемели от потрясения. У нас отвисли челюсти, честное слово. Скромность — одно из центральных понятий индийской культуры, и нас с детства учили, как важно охранять свое интимное пространство. Многие считали, что молодым людям нельзя даже прикасаться друг к другу на публике. А тут актеры с актрисами играли вообще без одежды! В Индии это был бы скандал, а в Лондоне — поди ж ты — просто развлечение. Живо помню, какие чувства нас охватили. К концу спектакля один голый актер повернулся к другому и спросил:

–?Почему наша пьеса называется «О, Калькутта»?

–?Ну, нельзя же было назвать ее «О, Бангкок!»

Да, нам с Амитой еще многое предстояло узнать о западной жизни.

Мы приземлились в Бостоне и провели несколько дней у Дипака и Риты, а потом поехали в Нью-Джерси. Подлинное знакомство с Америкой началось в больнице Мюлленберга. Нам устроили хорошую вводную экскурсию по городу, объяснили, как покупать продукты в супермаркете и как открыть банковский счет и пользоваться им. Мама очень беспокоилась, как мы будем распоряжаться заработанными деньгами. Она сказала, что зарплату за первый месяц мы должны по традиции отдать Дипаку, точно так же как дома, в Индии, отдавали все заработанные деньги родителям. Нам казалось, что это очень разумно и правильно, но когда мы попытались сунуть Дипаку наши чеки, он наотрез отказался. И сказал, что нам пора научиться самим решать, как тратить деньги.

В больнице нам выдали по черной сумке с инструментами — там были стетоскоп, молоточек и офтальмоскоп. Однако первой проблемой для нас стала спецодежда. Мне дали белые брюки и куртку, которые прекрасно мне подошли. А женщинам-врачам полагались юбка и жакет. В Индии Амита обычно носила шальвар-камиз — наряд из туники и шаровар, очень удобный. Если ей хотелось выглядеть постарше, например, чтобы ее пустили в кино, она наряжалась в сари. Так что когда с нее снимали мерку, чтобы подобрать форму, она спросила, нельзя ли и ей носить брюки. Нет, ответили ей, женщинам-врачам полагаются юбки. Амите это было не по душе, но что поделаешь. Тогда она попросила сделать юбку подлиннее. Однако главной неприятностью стали колготки.

В Индии женщины колготок не носили. По-моему, их там особенно и не продавали, поскольку порядочной индианке не полагалось показывать ноги. Амите было трудно привыкнуть, что они давят в талии и каждый день рвутся и приходится их выбрасывать. Амита очень злилась и огорчалась — каждый день она надевала новую пару и каждый день на колготках появлялись дырки и зацепки. Амита жаловалась, что у нее вся зарплата на колготки уходит. Зато в больнице Мюлленберга Амита научилась одному полезнейшему приемчику: заметив стрелку на колготках, надо сразу замазать ее бесцветным лаком для ногтей, и тогда она дальше не пойдет.

В первый день на новом месте меня познакомили с другими интернами и прочим персоналом. Меня окружали врачи из Англии, Венгрии, Италии, Австралии, Индии, Пакистана и с Филиппин. И никто не чинил им никаких невидимых препятствий, как в Англии. Я слышал, что Америка — страна возможностей, а теперь передо мной стояло живое доказательство.

Во время обзорной экскурсии нам объяснили, как организована работа в больнице. Предупредили, что очень важно перед уходом позвонить телефонистке и сказать, что наше дежурство кончилось: тогда нас не станут впустую вызывать по больничной громкой связи.

На следующий вечер, когда я явился на работу, мой коллега-интерн, тоже из Индии, как раз уходил и попросил у меня взаймы десятицентовик. Я дал ему монетку и посмотрел, как он подошел к телефону-автомату, опустил монетку, снял трубку, набрал какую-то одну цифру и сказал:

–?Телефонистка? Доктор Рао. Я ухожу.

И повесил трубку.

Тут меня осенило: оказывается, надо звонить по местному номеру, местной телефонистке, а не в телефонную службу Нью-Джерси!

Да уж, хорошо мы с Амитой разбирались в западной жизни, нечего сказать. После второго или третьего дежурства я попросил ее позвонить Дипаку и Рите в Бостон и сказать, что у нас все хорошо.

–?Хорошая мысль, — кивнула она, пошла к телефону-автомату и сказала больничной телефонистке: — Хочу соединиться с моим зятем доктором Дипаком Чопрой в Бостоне.

Телефонистка засмеялась, и Амита никак не могла взять в толк, почему.

Все в Америке было для нас новым и незнакомым. Само собой, мы не могли надивиться на телевизор. Меня завораживали красавицы и красавцы, которые пели в «Шоу Лоуренса Уэлка». Но моей любимой передачей был сериал «Сэнфорд и Сын», где главную роль играл комик Редд Фоккс. Помнится, в одной серии было про вооруженное ограбление, и расследовать его пришли два полицейских — белый и черный. Они попросили Сэнфорда описать нападавших. Белый полицейский уточнил:

–?Они были цветные?

–?Конечно, — ответил Сэнфорд, взглянув на него в упор. — Белого цвета.

Мы покатились со смеху и постоянно цитировали эту фразу в разговорах с другими иностранными врачами в больнице. Все радовались, что здесь можно так шутить.

Одно из самых запоминающихся событий произошло с нами всего через два дня после того, как мы поселились в Плейнфилде. Когда мы жили у Дипака в Бостоне, то ездили с Ритой за покупками — но только смотрели, как она заходит в супермаркет «Стоп-энд-Шоп», а сами ждали ее в машине. В Мюлленберге нам выдали по двести долларов аванса каждому, и мы решили потратить кое-что на еду. Мы знали, что продукты продаются в «Стоп-энд-Шоп», и пошли его искать. Прошли по центру Плейнфилда с полмили, но нужной вывески не нашли. По дороге мы увидели молодую женщину, которая направлялась на автостоянку: одной рукой она прижимала к себе младенца, другой вела малыша постарше.

–?Скажите, пожалуйста, где здесь «Стоп-энд-Шоп»? — вежливо спросил я.

–?Вам супермаркет нужен? — отозвалась она.

–?Да. Мы только что были в Бостоне, видели там такой магазин.

Она кивнула:

–?«Стоп-энд-Шоп» здесь нет, есть «Патмарк». Я туда как раз еду. Поедемте вместе.

Мы запрыгнули в ее «олдсмобиль», и она отвезла нас в магазин. До нашего дома от него было несколько миль, но мы даже не задумались, как вернемся домой с покупками. Мы впервые очутились в большом американском супермаркете. Ничего подобного мы в жизни не видели. Фантастический ассортимент консервов, сыров, корма для кошек и собак, цветов, молока, творога, сардин, десятки видов мороженого «Баскин-Роббинс»! Целые полки роскошных товаров — а мы были при деньгах и могли позволить себе даже больше, чем думали. Супермаркет нас загипнотизировал. Мы были готовы часами бродить по проходам.

Наконец мы расплатились, подхватили пакеты с покупками и вышли, готовые пешком идти домой. Ничего, думали мы, мы молодые. Уж как-нибудь. Однако молодая женщина, которая привезла нас сюда, оказывается, поджидала нас в своем «олдсмобиле».

–?Видела, сколько всего вы накупили, вот и подумала: как же вы домой доберетесь? Ну, и решила вас подбросить.

По дороге домой мы разговорились, рассказали ей, что мы интерны в больнице и только что приехали. Когда мы прощались, она спросила:

–?Вы свободны Четвертого июля?

–?А что это за день — Четвертое июля?

–?Это День независимости, государственный праздник.

Оказалось, что мы свободны, и она заехала за нами и привезла к себе, на семейный пикник с барбекю, и познакомила с родными. Мы ели хот-доги, чизбургеры и курицу-гриль. Бросали подковы. Я впервые в жизни пробовал такие блюда. Хот-дог мне понравился, а чизбургер — не очень.

Мы провели целый день с этими чудесными, добрыми людьми, которые были благодарны Америке за все ее щедроты. Нашу новую знакомую звали Мэри, а ее мужа — Энди, он был венгр и сумел вырваться из-за железного занавеса. При первой попытке к бегству ему прострелили ногу, но как только рана зажила, он снова бежал, на этот раз успешно. Потом он пошел в американскую армию и стал «зеленым беретом». Когда эти люди — люди, которые рисковали жизнью, чтобы попасть сюда, пока мы всего-то сдавали экзамены, — тепло принимали нас, мы и вправду стали иначе относиться к этой стране. Что же в Америке такого, что настолько отличает ее от нашей родины?

Как выяснилось, все. На пикнике Мэри и Энди посоветовали нам купить машину. Купить машину?! Когда мы напомнили Мэри, что мы только что приехали и у нас нет денег, она произнесла фразу, после которой мы начали понимать, что такое Америка.

–?У нас в стране необязательно, чтобы у тебя были деньги. Вы же оба интерны, у вас есть надежная зарплата.

И она в двух словах рассказала, как и почему берут кредит. Покупать без денег?! Неслыханно! Однако через несколько дней Мэри отвезла нас в представительство «Фольксвагена» в Плейнфилде. В 1972 году в США дешевле, чем за две тысячи долларов, можно было купить только одну модель — «фольксваген-жук». Мы с Амитой увлеклись и купили «супер-жука», где было и радио, причем не только AM, но и FM-диапазон, и стоил наш автомобиль две тысячи сто долларов. А потом мы купили цветной телевизор. Мы и двух недель не пробыли в Америке и уже влезли в долги — и при этом чувствовали себя настоящими богатеями.

Меня потрясали самые обыденные вещи, все то, что американцы воспринимают как данность, а особенно — «Макдоналдс». Золотые арки, казалось мне, высятся на каждом углу. Мы только диву давались. В то время у «Макдоналдс» была рекламная кампания — на постерах писали «ПРОДАНО БОЛЬШЕ ВОСЬМИ МИЛЛИОНОВ», потом — «БОЛЬШЕ ДЕВЯТИ». Мы с Амитой завороженно наблюдали, как растет это число. Ну, как там дела на этой неделе? Сколько гамбургеров продали за этот месяц? На нашу зарплату мы вполне могли ходить в «Макдоналдс» хоть каждый день, и я всегда брал картошку-фри и «наггетсы».

Кое к чему пришлось приспосабливаться. Мы очень любили придорожные ресторанчики. Таких больше нигде нет, только в Америке. Особенно часто мы ходили в один такой ресторанчик на шоссе номер 22 под названием «Скотчвуд»; мы всегда заруливали на своем новеньком «супер-жуке» на обратном пути из Нью-Йорка. Как-то вечером, когда мы отъезжали от ресторанчика, нас остановил полицейский. Водил я осторожно и не представлял себе, в чем нарушил правила. Мы только что отъехали, так что скорость я точно не превысил. Ну да, когда я встраивался в полосу, то сигналил… нет, не понимаю, за что он меня остановил!

–?Пиво пили? — спросил полицейский.

–?Нет, только кока-колу, — ответил я.

–?Точно не перехватили пару пивка?

–?Да нет же! — уперся я.

–?Вы понимаете, что едете по встречной?

Ой. Вот в чем дело. Я показал ему права:

–?Простите, офицер, но я вырос в Индии, у нас там левостороннее движение. Днем сразу все понятно. Вижу машину и понимаю, что еду не по той стороне. Но мы только что вышли из ресторана, и машин поблизости не было.

Полицейский оказался человек понимающий. Он не только не стал меня штрафовать, но и предложил проводить до дома. Мы сказали ему, что не нужно, но были под сильным впечатлением. Смотри, какие они здесь, сказали мы потом друг другу. Дело свое знают, но при этом добрые.

Еще нам пришлось приспосабливаться к погоде. В Индии, как и почти везде на планете, нет четырех обособленных времен года. А в то время кондиционеров еще не было. Летом мы в свободные дни спасались от зноя на «горных станциях» — в колониальных британских гарнизонных городках высоко над уровнем моря. Мы с Амитой видели заснеженные вершины гор, но ни разу в жизни не попадали в метель и уж конечно не знали таких холодов, как в Нью-Джерси. Когда зимой 1972 года в первый раз пошел снег, мы выбежали на улицу, как детишки, ловили снежинки, чувствовали, как они садятся на ладони, лица, языки. Прямо чародейство и волшебство! Зато потом нам пришлось ломать себе голову, как спастись от пронизывающего холода. Однако ценить красоту снега мы не разучились. Теперь мы живем в пригороде, вдали от городской суеты, и по ночам в разгар зимы лунный свет сверкает на заиндевелых ветвях. Мы до сих пор помним тот чудесный первый снегопад.

Мы не могли насытиться американской культурой. Много лет спустя, когда я принимал новых интернов в медицинском центре диаконицы Бет Израэль в Бостоне, один из них сказал, что он из Нью-Джерси.

–?Когда мы с женой приехали в Штаты в 1972 году, — ответил я, — то проходили интернатуру в небольшой больнице при университете Ратджерса. У нас сохранились самые теплые воспоминания о Нью-Джерси. Мы каждые выходные ездим то посмотреть бродвейский спектакль, то пообедать в Чайна-тауне, то походить по музеям. — И чуть не рассказал им всю свою биографию.

–?Доктор Чопра, а можно вас спросить?

–?Конечно.

–?Как так вышло, что ваши самые теплые воспоминания о Нью-Джерси не связаны с Нью-Джерси?

–?Вы умница, — ответил я. — Из вас получится отличный врач. — И добавил: — Принстон — очаровательное местечко.

В Индии я много занимался спортом, поэтому мне стало интересно, в какие игры играют в Америке, и особенно я увлекся бейсболом.

Как-то вечером я катил по шоссе номер 22 и увидел бейсбольное поле. И подумал: совсем как крикет. Пара пустяков. Зашел на поле, автомат подал мяч, я попытался отбить — и промазал. Потом промазал еще несколько раз. Тут я понял, что у крикетной биты плоская поверхность, а бейсбольная бита — цилиндр. Отбивать мяч в бейсболе оказалось гораздо труднее, чем я думал. Но я много тренировался и в конце концов научился сносно играть.

Однажды мы с Амитой поехали на пикник, где играли в софтбол. Меня спросили, играл ли я когда-нибудь в бейсбол, я честно ответил, что нет, но много играл в крикет, а по сути это очень похожие игры — отбивай и лови. Я спортсмен по натуре и поэтому хотел показать, чего стою, поэтому взялся за биту. Мяч был больше, чем в бейсболе и крикете, и бросали его не так сильно, и я его отбил. Понаблюдав за другими игроками, я cообразил, что делать, и побежал к первой базе, а биту прихватил с собой — как в крикете. Нет, объяснили мне, биту надо бросить. Я выучил первое правило бейсбола. Оказалось, что общего между крикетом и бейсболом только одно: надо бить по мячу битой. Все остальное — разное.

Когда моя команда приготовилась выйти на поле, приятель протянул мне перчатку. Зачем мне перчатка? Я улыбнулся и сказал, что мне не нужно.

–?Игроки в крикет не носят перчаток. Нас учат ловить мяч обеими руками и сразу резко дергать его на себя, и тогда удар гасится.

–?И не больно?!

–?Нет, — надменно отвечал я. Мне очень хотелось показать всем, что крикетисты — крутые ребята. Нам даже перчатки не нужны. В результате сыграл я очень хорошо и произвел желаемое впечатление.

Но больше всех этих богатств и роскошеств, больше бродвейского блеска и ресторанных обедов, больше музыкальных автоматов на столиках, куда можно было бросать монетки, нас с Амитой сразу потрясла щедрость и открытость американцев. Прежде всего мы почувствовали это в больнице. Через несколько дней после нашего приезда в Мюлленберг с лекциями доктор Эдди Палмер, всемирно известный специалист по болезням печени.

Я был в полном восторге. Сел в первом ряду и приготовился записывать. Неподалеку развалился, положив ноги на стул, студент-медик. Я отметил это про себя и подумал, как странно, что он сидит в такой позе. В Индии это сочли бы проявлением крайнего неуважения. Так бы никто не поступил. Но еще я отметил, что никто не сделал нахалу замечания.

Доктор Палмер прочитал блестящую лекцию, я прилежно все законспектировал. После выступления тот самый студент задал доктору Палмеру какой-то вопрос и получил подробный ответ. Когда доктор Палмер договорил, студент посмотрел на него скептически:

–?Что-то не верится!

Ничего себе, подумал я. Жалкий студентишка смеет возражать светилу?! Ученик перечит учителю?! Где его палка? В Индии о таком и не слыхивали. Нас приучали уважать учителей, даже если мы знали, что они неправы. Но еще больше меня поразило, что доктор Палмер ничуть не рассердился. Он спокойно ответил на замечание, и все. Тут меня осенило, что американский дух фундаментально отличается от индийского, и это различие куда глубже, чем десятки миллионов гамбургеров, проданных в «Макдоналдсе».

Похожий случай произошел и с Амитой. Под вечер ее первого дня в больнице Мюлленберга ее научный руководитель доктор Пол Винокур пришел познакомиться с новыми интернами. Когда он спросил Амиту, осмотрела ли она уже всех своих больных, она ответила:

–?Да, сэр.

–?Доктор Чопра, — улыбнулся доктор Винокур, — меня последний раз называли сэром только в армии!

Как же еще надо называть такого большого человека, удивилась Амита. Он ведь учитель, он гораздо старше. Фамильярность, с которой студенты держались с преподавателями, ее поражала. Некоторые даже называли доктора Винокура просто по имени — Пол. Он же ваш научный руководитель, изумлялась Амита. Разве можно держаться с ним так неуважительно? Однако доктора Винокура все устраивало. Похоже, он даже не замечал излишнего панибратства.

В тот же вечер Амита заметила, как другой новоиспеченный врач-резидент сидит в конференц-зале, развалившись в кресле и положив ноги на стол. Какая наглость, подумала она. Неужели он не понимает, насколько это оскорбительно? Но и против этого никто не возражал.

Не то чтобы мы не одобряли подобного поведения, просто не знали, как надо себя вести, когда все кругом держатся так непринужденно. У нас не было точки отсчета. Оказалось, что наша шкала «можно — нельзя» здесь не годится. Мы считали, что кто-то ведет себя оскорбительно, но тот, кто должен был бы оскорбиться, вроде бы не обижался. К подобной простоте нравов мы привыкли далеко не сразу, но быстро поняли, что в ней есть много преимуществ. Мы начали понимать, что в Америке все держатся куда менее официально и что здесь свои способы выказывать уважение.

Еще для нас стало приятным сюрпризом, что американцы так сильно уважают труд. В Индии рабочая сила до того дешева, что тех, кто занят черной работой, никто не уважает. Мы были продуктом кастовой системы, и хотя она уже распадалась, тень ее нависала над нами. Мы восхищались тем, как американцам удается ко всем относиться одинаково, что у них так мало чувства превосходства, классового неравенства. Врачи в больнице относились к рабочим-ремонтникам с тем же уважением, что и к коллегам-докторам. Все то, что внушали нам с детства — что молодежи надо исполнять все прихоти старших, что нельзя высказывать свое мнение — долго не давало нам понять, что в этом нет никакого неуважения, просто в Америке принято так общаться.

Хотя большинство наших знакомых американцев относились к нам очень дружелюбно и приветливо, вскоре мы обнаружили, что лишь немногие из них осведомлены о жизни за границами Америки. Наверное, дело в том, что от Европы и Азии Америку отделяют океаны. В Индии знать все возможное о соседях по континенту, а также о европейских странах — непременное условие приличного образования. Индия так долго входила в Британское содружество, так что на нас сказывались все войны, которые вела Британия. От их исхода зависела наша судьба — вот мы их и изучали.

А многие американцы не знали об Индии почти ничего. Они путали индийцев с индейцами и, похоже, недоумевали, почему мы не носим головных уборов с перьями. Они не представляли себе, какая огромная, многоликая, современная и богатая это страна — Индия. В больнице большинство интернов были из других регионов Индии. В ординаторской мы разговаривали друг с другом только по-английски. Когда меня спросили, почему мы не говорим на родном языке, я объяснил, что единого языка в Индии нет.

–?В Индии говорят на множестве разных языков. Это не разные диалекты, это совершенно разные языки. Вот мой родной язык, например, пенджабский, а его — бенгальский. Я бы ни слова не понял из того, что он говорит. Единственный язык общения для нас — английский.

Кое-кто даже удивлялся, почему мы не говорим «по-индийски».

Было и другое, что нам оказалось трудно понять. У нас на родине улицы кишели нищими, которые жили на скудное подаяние и питались сущими крохами. А здесь в ресторанах мы удивлялись не просто размеру порций, но и тому, сколько пищи здесь выбрасывают. Смотрели, как официанты уносят обратно в кухню тарелки, на которых осталось чуть ли не четверть еды, а то и больше. Нам было больно глядеть на такое расточительство, ведь мы знали, насколько лучше жилось бы нашим нищим, будь у них столько еды. Нам не сразу удалось привыкнуть к тому, что американцы порой совершенно не ценят местное изобилие и, пожалуй, не понимают, насколько иначе живется в других странах.

Еще меня тревожило, что в США столько огнестрельного оружия. Мы, конечно, видели гангстеров в американских вестернах, но как-то не ожидали, что ружья и пистолеты здесь на каждом шагу. Я долго вспоминал, у кого из моих родных, друзей и даже знакомых знакомых в Индии есть оружие: разве что у охотников. Там и сейчас никто не носит пистолет для самообороны. Если что, нанимают телохранителей и ставят дома сигнализацию. Например, если бы мои родители держали дома оружие, уж не знаю, чем обернулось бы то ограбление. Подозреваю, что ничем хорошим. Так что я, конечно, понимал, какую важную роль играет конституционное право владеть оружием, но все же культура оружия в Америке меня удивляла.

Зато почти сразу по приезде нас очень утешило открытие, что современная медицина в Америке очень похожа на то, чему нас учили в Индии. Оказалось, что мы на диво хорошо подготовлены, хотя некоторые сомнения все равно оставалось. Однажды вечером, месяца через два-три после начала интернатуры в больнице Мюлленберга, я был на факультативном занятии по повышению квалификации для неврологов. Вел занятие доктор Гринберг, невролог, который стажировался в Массачусетской многопрофильной больнице в Бостоне; я относился к нему с глубоким уважением. Доктор Гринберг сказал, что его пригласили консультировать больного, который жалуется на слабость и вялость. Подозревали, что у него серьезное неврологическое расстройство — так называемая миастения, или астенический бульбарный паралич, когда больной в конце концов теряет контроль над своей мускулатурой и зачастую нуждается в искусственной вентиляции легких. Доктор Гринберг предложил мне посмотреть больного вместе.

Пациента только что доставили в больницу, так что результаты лабораторных анализов еще не пришли. Я собрал подробный анамнез и выяснил, что у больного тяжелая диарея и водянистый стул. Он ходит в туалет десять, а то и двадцать раз в день.

–?Хорошо, — кивнул я, вспомнив папин афоризм: любому больному есть что рассказать, надо только правильно спросить. — А если вы не едите?

Разницы никакой, пожаловался больной. Иногда у него совсем пропадает аппетит, и он целый день ничего не ест, однако позывы к испражнению чувствует с той же частотой. Я поставил диагноз — секреторная диарея, которая не проходит, даже если пациент голодает, — и предположил, что ее причиной может быть опухоль. Здоровый желудочно-кишечный тракт — это абсорбирующий орган, однако опухоль может превратить его в орган секреции, испускающий жидкость. Иногда при секреторной диарее возникает так называемая гипокалиемия — опасное падение уровня калия в крови, — поэтому я решил выяснить, сколько у больного калия в сыворотке. Мы запросили лабораторный анализ, а когда пришли результаты, убедились, что калия катастрофически мало.

Оказалось, что у больного ворсинчатый полип прямой кишки. Когда полип большой, он может стать злокачественным и распространиться по организму в виде метастазов. Так что диагноз мгновенно изменился — у больного оказалась не миастения, а ворсинчатый полип кишечника, осложненный секреторной диареей и гипокалиемией. Гипокалиемия и вызывала ту страшную слабость, на которую жаловался больной. Доктор Гринберг посмотрел на меня с уважением и во время обеда в больничной столовой похвалил меня при остальных интернах и нескольких лечащих врачах.

Для молодого интерна поставить такой диагноз — большое достижение, и я был очень доволен собой. Отец учил меня, что медицина — не только наука, но и искусство, и что каждый врач за свою профессиональную карьеру много раз ошибается в диагнозе. Так что когда ставишь диагноз верно, важно не загордиться. Я это знал, но в глубине души ликовал. Я правильно поставил диагноз и избежал множества ненужных дорогих анализов. Если у меня и были сомнения в том, соответствую ли я стандартам американской медицины, теперь они развеялись. Образование я получил качественное, в этом не оставалось сомнений. Мы с Амитой были не просто врачи, как подтверждали наши дипломы: благодаря образованию и страсти мы с ней могли стать очень хорошими врачами.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.