V. На пути к чёрному чародею

V. На пути к чёрному чародею

Гермина слушала, крайне заинтересованная.

— Ах, Майя, если бы я могла видеть этого прорицателя! — произнесла она.

Матильда задумалась на минуту.

— Хорошо… Поедем к нему. Я это устрою. Сегодня же пошлю предупредить старика. Он ведь не всякого принимает. Но мой отец много раз помогал ему и его внучкам — наша плантация недалеко от его хижины, — а потому он сделает всё, что может, для дочери маркиза Бессон-де-Риб. Но он престранный, и предсказывает будущее только перед рассветом и после заката солнца — десять-пятнадцать минут всего, и там дожидается всегда много народа. Я сейчас же пошлю к нему своего грума, а завтра заеду за тобой. Мы поедем через город инкогнито, чтобы избежать встреч и расспросов. К избушке чародея придётся идти пешком, что неудобно со шлейфом и в тонких башмаках. Да, ещё. Не говори никому о нашем плане, даже Лилиане, которая хотела приехать к тебе сегодня обедать. Она, наверное, захочет поехать с нами, а в её положении лазить по горным тропинкам опасно. Кроме того, она ничего не сможет скрыть от Боба, который, пожалуй, станет над нами смеяться. А я этого не люблю, — докончила Матильда, хмуря тонкие брови.

Гермина дала торжественное обещание сохранить тайну.

— Но, — прибавила она с недоумением, — твоему брату не надобно бы смеяться над предсказателем, раз предсказания его исполнились так очевидно.

Матильда улыбнулась.

— Именно поэтому, милочка. Мужчины так боятся показаться смешными суеверами, что становятся уморительными отрицателями очевидности. С тех пор, как Боб присоединился к масонской ложе и к клубу «горнистов», он готов отвергать всё на свете, до таблицы умножения включительно. Я с ним часто ссорюсь из-за этого и не хотела бы ссориться сегодня из-за насмешек над «женским суеверием». Это его любимый конёк, а у меня и без того болят нервы. Поэтому я и прошу тебя сохранить наш проект между нами.

Гермина ещё раз обещала это и… не сдержала своего обещания.

Сама не понимая, как это случилось, она выболтала свою тайну лорду Дженнеру и Гершуни, приехавшим к ней обедать часом раньше Лилианы. Правда, оба обещали ей ни единым словом не выдать их намерения, и действительно исполнили в присутствии Лилианы своё обещание. Но всё же Гермина сердилась на себя за неумение молчать. Ещё больше того сердилась она на профессора Гершуни, так ловко предлагавшего вопросы, что она даже и не заметила, как начала говорить о «чёрном чародее» и своём намерении посетить его вместе с Матильдой.

— В сущности, это не имеет значения, — успокаивала себя Гермина, — так как ни Лео, ни его друг над нашими планами не смеялись. Напротив того, профессор Гершуни чрезвычайно серьёзно повторил слова Шекспира: «Есть многое на свете, друг Горацио, о чём и не снилось нашим мудрецам». А Лео выразил только одно беспокойство — по поводу позднего часа посещения.

— Тебе придётся возвращаться совсем ночью, — сказал он и тут же прибавил: — но не беспокойся, я приму меры предосторожности.

При этом он переглянулся со своим приятелем-профессором, и тот утвердительно кивнул ему головой.

— Любопытно, что такое он затевает? — громко спросила себя Гермина.

И, сама вздрогнув от неожиданного звука своего голоса, весело засмеялась и, вскочив с кресла, побежала одеваться.

Полуденный отдых, необходимый в тропических странах, подходил к концу. Пробило три часа, и на улице начали появляться полусонные фигуры мужчин и женщин, только что поднявшихся после «сиесты» и ещё протирающих глаза. На теневой стороне улицы в домах подымались тёмные шторы и растворялись зелёные «жалюзи», а из подъезда на подъезд, из окна в окно, с балкона на балкон перекликалась и пересмеивалась многочисленная прислуга, наполняя жаркий воздух женским смехом и весёлым шумом.

По бесконечной улице Виктора Гюго, пересекающей Сен-Пьер из конца в конец, соединяя северный пригород с южным, мягко постукивая колесами, неслись вагоны электрического трамвая, наполненные самой разнообразной публикой. Тут были и щегольски одетые в светлую фланель «белые» аристократы, возвращавшиеся со службы на дачи, к своим семействам, и бедные рабочие различных фабрик, и негры с плантаций, и матросы с разноязычных судов, и мулаты-чиновники в новеньких мундирах, и черноокие красавицы-квартеронки, и мулатки. Не было только белых креолок высшего класса, никогда не позволивших бы себе показаться в таком «смешанном» обществе.

Не позволяли себе этого и наши молодые приятельницы, собравшиеся к «чёрному чародею», хотя для того, чтобы добраться до возвышенности, от которой начиналась горная тропинка к Мадонне-Покровительнице, пришлось проехать буквально через весь город. Чтобы не быть узнанными кем-либо из знакомых, Матильда и Гермина надели живописные костюмы местных мещанок, совершенно изменившие их наружность. На обеих были светлые ситцевые платьица, называемые поместному «сюртуками». Эти узкие короткие платья плотно охватывают фигуру, оставляя на виду маленькие ножки в белых чулках и чёрных кожаных башмачках со стальными пряжками. Скроенные на манер длинного казакина, они оставляют открытыми шею, плечи и руки до локтей. Грудь покрывается белой батистовой косыночкой с длинными концами, скрещёнными у пояса, почти всегда заколотой букетом живых цветов. Руки же защищают от палящих лучей солнца длинные вязаные митенки. Но самое оригинальное и красивое в местном наряде — это головной убор из пёстрого шёлкового платочка, который с неподражаемой грацией завязывают прелестные дочери юга то спереди, то сзади над ухом большой розеткой.

Гермина выбрала палевый платок с пунцовыми полосками, подходящий к её светлому платьицу, усыпанному красным горошком. На Матильде было розовое платье с голубыми цветочками и клетчатый шотландский платочек — розовый с голубым. Вместо привычных драгоценных украшений Гермина взяла коралловые бусы и такие же серьги. Матильда надела на шею чёрную бархотку с золотым крестиком и большие золотые кольца в уши — любимое украшение цветных красавиц. Окончив переодевание, подруги оглядели себя в зеркало и невольно улыбнулись прелестному отражению, найдя, что этот простой наряд, пожалуй, не меньше им к лицу, чем роскошные парижские платья.

Через пять минут они уже мчались по длинной улице «Виктора Гюго» в излюбленном экипаже местного мещанства — маленькой соломенной тележке, вроде шарабана, снабжённой лёгким навесом из белого полотна для защиты от солнечных лучей. Эту тележку заранее приготовил Помпеи, старый дворецкий маркиза Бессон-де-Риб, бывший доверенным детских игр младших членов семьи и ни в чём не могущий отказать своей любимице Матильде. Запряжённая четвёркой — по два в ряд — прекрасных тонконогих мулов, разукрашенных маленькими колокольчиками и бесчисленными кистями из пёстрой шерсти, тележка быстро катилась по мягкому шоссе, обгоняя то велосипедистов, то всадников, то вагоны трамвая, то тяжёлые грузовые телеги, то, наконец, изящные собственные экипажи, обладатели которых провожали любопытными взглядами хорошеньких мещаночек к немалому удовольствию Гер-мины, со смехом узнававшей кого-либо из общих знакомых.

Сильной рукой правил быстрыми мулами любимый грум Матильды, шестнадцатилетний негритёнок, прозванный Сократом за необычайно глубокомысленное выражение умной чёрной мордочки, с плутовски прыгающими пронырливыми глазами. Возле него величественно восседал сам Помпеи в белоснежном полотняном костюме, в котором его чёрное, как вычищенный сапог, лицо изображало гигантскую муху в молоке. Старый верный слуга ни за что не хотел отпустить свою барышню так далеко, да ещё под вечер, одну с сорванцом Сократом, и предложил Матильде на выбор: либо сказать матери о цели своего таинственного путешествия, либо согласиться взять его, Помпея, в провожатые. Само собой разумеется, что избрано было последнее, и Помпеи торжественно занял свободное место на козлах. Так как на скромность Луизы Гермина вполне полагалась, то ей разрешено было принять участие в экспедиции при том условии, что она откажется от берлинских платьев и шляпок в пользу местного платочка и ситцевого «сюртука».

Гермину, до сих пор мало знавшую окрестности Сен-Пьера, из аристократических кварталов которого ей почти не приходилось выезжать, чрезвычайно интересовала далёкая поездка через роскошное предместье «Корэ», где расположена большая часть загородных домов белых креолов. Цветная аристократия, так же как и случайно приехавшие европейцы, предпочитают другое предместье, на высотах «Монружа», невдалеке от которого находилась и вилла, приготовленная лордом Дженнером для графини Розен.

Зато Матильда знала наперечёт каждую из прелестных дачек, выглядывающих из-за громадных баобабов, тенистых манговых или хлебных деревьев и развесистых стройных пальм… Здесь жили почти все её знакомые, здесь была вилла её дяди, Луи Амелина, и летний павильон, в котором её собственная семья проводила иногда один или два месяца, когда что-либо мешало приезжать на плантацию, находившуюся в трёх часах езды от конечной станции трамвая.

Проезжая сегодня мимо этих знакомых террас и балконов, Матильда громко хохотала, представляя себе удивление её подруг, если бы они могли угадать, кто едет в этой тележке с фуляром на голове.

При въезде в предместье городская асфальтовая мостовая сменилась прекрасным шоссе, обсаженным четырьмя рядами гигантских манговых деревьев. Это шоссе продолжалось до последних домов, круто заворачивая в гору по направлению к первым возвышенностям, являющимся как бы подножием знаменитой Лысой горы — вулкана, напугавшего сен-пьерцев в 1853 году.

Вот и конечный пункт остановки трамваев — довольно обширное здание, служащее сараем для вагонов и квартирами для служащих. Отсюда шоссе превращается в узкую просёлочную дорогу, бегущую неправильными извивами между зелёными стенами кофейных посадок, хлопчатобумажных рощиц, апельсиновых садов, сахарно-тростниковых или индиговых плантаций.

Роскошная красота тропической растительности являлась здесь во всём своём блеске. Ослепительная Гермина то и дело восторженно повторяла: «О, какая красота, какая прелесть!» — на что старый Помпеи отвечал ласковой фамильярностью доверенных чёрных слуг, самодовольно улыбаясь.

Около получаса катилась тележка, незаметно подымаясь по просёлочной дороге мимо плантаций, владельцев которых называла Гермине Матильда, причём старый Помпеи не раз поправлял молодую девушку. С удивлением слышала дочь Бессон-де-Риб вместо знакомых французских дворянских фамилий чужие, странно звучащие имена, в которых Гермина сразу признавала еврейские. Количество этих Розенцвейгов, Мандельштамов, Брильянтов и Рубинов было довольно велико. Очевидно, более половины плантаций, основанных первыми поселенцами, с таким упорным трудом колонизовавшими райский остров, успело уже перейти в еврейские руки.

Когда тележка проезжала мимо плантаций Ван-Берса, Матильда даже не вспомнила о том, что в этом поместье провела своё детство её мать… Зато старый Помпеи бросил боязливый взгляд по направлению к красной башне, смутно видневшейся из-за деревьев, и хлестнул лошадей, спеша проехать «опасное» место.

Увлечённые разговором, молодые путешественницы не слыхали ворчливого восклицания верного слуги. А через пять минут красная крыша исчезла за поворотом дороги, за которым уже начинался лес, принадлежащий одному из белых креолов, страстному охотнику, сохраняющему нетронутым громадный участок, который нетрудно было бы превратить в богатейшие плантации. Почти девственный лес был прорезан несколькими узкими просеками, по одной из которых проходила просёлочная дорога на «Крестовую гору», одну из трёх спутников Лысой Горы. В конце просеки оканчивалась и экипажная дорога. Подыматься дальше становилось возможным только верхом или пешком.

Тележка остановилась. Выпрягли мулов, вынули из-под сидений предусмотрительно захваченные дамские сёдла, и через пять минут наши героини уже поднимались на гору по узкой тропинке, проложенной такими же наездниками. Рядом с тремя мулами, на которых сидели женщины, шагал молодой грум, предпочитавший сопровождать свою барышню пешком, что было нетрудно ввиду полной невозможности двигаться ускоренным аллюром.

Чем дальше, тем труднее становилась дорога. То направо, то налево чернели глубокие обрывы и тёмные трещины в скалах. Поминутно мулам приходилось перепрыгивать через сваленное бурей дерево или через груду камней, чтобы вслед за тем карабкаться, как козам по скользкой скале. Немецкая горничная, впервые в жизни, охая и ахая, севшая в седло, поминутно вздрагивала от страха. Да и Гермина трусила не на шутку, преодолевая природные препятствия, о которых и не снилось наезднице, привыкшей к заботливо подчищенным дорожкам берлинского городского парка. Одна Матильда оставалась совершенно спокойной. Подобно большинству креолок, она была нежна только с виду, скрывая под ленивой женственной грацией недюжинную силу и ловкость. Привыкшая к долгим прогулкам в горах, окружающих плантацию её отца, молодая девушка успокаивала своих спутниц то весёлыми шутками, то уверениями, что пропасти Мартиники не страшны, а девственные леса давно уже не скрывают опасных хищников, двуногих или четвероногих…