XI. Крестный ход

XI. Крестный ход

Рождественские колокола радостно гудели во всех церквах Сен-Пьера. На главной площади, в соборе, шло торжественное богослужение. Епископ Мартиники, живущий в городе Порт-де-Франс, приехал на этот раз в главный торговый город острова ради рукоположения трёх молодых семинаристов, собирающихся, приняв посвящение в священники, уехать миссионерами в Африку.

Духовная церемония назначена была после торжественного Рождественского богослужения, обставляемого католиками с особой пышностью. По окончании службы, ежегодно направлялся крестный ход изо всех церквей Сен-Пьера к маленькой горной часовне, выстроенной на том самом месте, где в 1852-м году остановился поток раскалённой лавы, угрожавшей гибелью городу. В память чудесного избавления католическое духовенство Сен-Пьера ежегодно служило торжественный молебен в маленькой часовне в день Рождества Христова.

Всё, что ещё оставалось верующим, решило отпраздновать великий христианский день с особой торжественностью. К крестному ходу пожелала присоединиться вся «белая» аристократия города, также как и дети всех школ и гимназий, пансионов и приютов, директора или начальницы которых ещё не отреклись от христианства.

Во главе верующих стал маркиз Бессон-де-Риб, постоянный ктитор собора, украшение которого он всецело принял на себя. Старый аристократ не жалел ни времени, ни денег, ни труда для исполнения этой задачи. Целый лес цветущих роз окружал великолепный «вертеп». Главный алтарь украшали роскошные группы белых лилий, также как и статую Богоматери, у ног которой расстилался целый ковёр из благоухающих белых цветов. Тысячи восковых свечей должны были гореть во всех паникадилах, большая часть которых была принесена в дар собору различными маркизами Бессон-де-Риб, бывшими более двухсот пятидесяти лет почётными прихожанами этого храма, первого выстроенного в тогда ещё юной колонии. К этим старинным серебряным паникадилам и свещникам последний маркиз прибавил двенадцать драгоценных лампад. Великолепные ковры покрывали каменные плиты алтаря, а каменные колонны почти исчезали под гирляндами цветов и яркой тропической зеленью.

Так красиво было убранство собора, что увлекающееся цветное население Сен-Пьера второй день толпилось в храме, любуясь художественно исполненными «яслями», в которых кротко улыбался Божественный Младенец. Постепенно наружное благолепие увлекало равнодушные сердца, пробуждая в них былое благочестие.

Тайные вожди масонства были слишком умны, чтобы не заметить этого поворота в настроении жителей Сен-Пьера.

Джевид Моор, всё ещё живущий у своего племянника под именем мистера Смайльса, недоумевал, глядя на хозяина, так энергично работающего.

Лорд Дженнер только плечами пожимал.

— Я ничего не понимаю в неожиданной энергии маркиза, — объявил он, оставшись вдвоём со своим «американским» гостем, — этому несчастному старику следовало уже три дня тому назад лежать в могиле. Это какое-то волшебство.

— Не измена ли? — перебил мистер Смайльс. — Не был ли маркиз предупреждён?

— Нет, — нетерпеливо перебил лорд Дженнер. — Я сам своими глазами видел, как он выпил приготовленную чашку кофе… Её подала ему дочь, как раз накануне своего «исчезновения», подменить её было совершенно невозможно, так как я не спускал глаз с девушки и старика.

— Но в таком случае как же ты объясняешь это… промедление? Он живёт уже больше недели после приёма такого яда…

— Не понимаю, — сознался Лео. — Быть может, избыток нервного напряжения… Но, во всяком случае, долго это положение протянуться не может…

— Поживем — увидим!..

Настало, наконец, Рождественское утро. Солнце встало, сияя той нежной красотой тропической зимы, которая в жарких странах заменяет нашу весну… Мягкий воздух был насыщен благоуханиями, в глубокой синеве неба белели лёгкие перистые облака, прихотливо раскиданные рукой невидимого художника как бы для того, чтобы лучше оттенить бездонную прозрачность беспредельного небесного свода. Радостный и торжественный звон колоколов разносился над городом, нарядившимся в свои лучшие праздничные одежды.

На улицах, по которым должен был проходить крестный ход, балконы, стены и террасы были украшены драгоценными материями и пёстрыми коврами. Гирлянды цветов обвивали фонарные столбы, перекидываясь через улицы и образуя непрерывную триумфальную арку. Груды цветов приготовлены были на балконах и плоских крышах, чтобы усыпать путь святым изображениям. Женщины всех классов общества, в светлых платьях с цветами на головах и груди, стояли группами на всём протяжении пути следования крестного хода с маленькими хоругвями, на которых изображены были Богоматерь с Предвечным Младенцем.

Весь город точно встрепенулся и ожил в порыве радостного благочестия. Точно веяние небесной благодати неслось с высоты, вместе с праздничным перезвоном всех колоколов. И так могуч был этот неожиданный общий порыв к Богу, что враги Христа опешили, не понимая, что творится вокруг них, в городе, давно уже порабощённом, развращённом их стараниями.

Но «старшие братья» знали цветной народ, увлекающийся, непостоянный и переменчивый, как волны морские.

«Сегодняшние богомольцы придут завтра в наш масонский храм, — спокойно говорили они озабоченным внезапным благочестием толпы «младшим братьям». — Это воодушевление — последняя вспышка лампады перед потуханием… Подождите, и вы увидите, какое впечатление произведёт приготовленный нами сюрприз. А до тех пор скрывайтесь в толпе, вопите гимны вместе с христианами, и будьте готовы, когда раздастся условный сигнал»…

Начавшаяся по обыкновению на рассвете, то есть около пяти часов, торжественная служба окончилась к восьми часам утра. Густая толпа, запрудившая площадь перед собором, ждала выхода епископа, долженствующего встать во главе крестного хода вместе с новопосвящёнными миссионерами. В толпе весело и оживленно, по обыкновению, переговаривалось цветное население, напоминающее своей шумной болтливостью ярко-пёстрых попугаев своей родины… То тут, то там раздавались выстрелы, без которых не обходится ни одно народное празднество в южных колониях. Повсюду слышался звонкий раскатистый хохот, характерный смех негров.

Вскоре после восьми часов утра из собора начали выходить и группироваться первые официальные участники крестного хода. Впереди всех дети монастырских школ и приютов. Девочки в белых кисейных платьицах, с длинными покрывалами и венками из белых роз на распущенных волосах. Мальчики с ветками белых лилий в руках и с особенными хоругвями с изображениями Богоматери или Младенца Иисуса. Вокруг каждой хоругви группировались под предводительством своих наставников или воспитательниц отдельные школы или классы. Затем появился благотворительный «союз Пресвятой Девы», к которому принадлежали почти все «белые» дамы Сен-Пьера, даже те, которые не пропускали ни одного вечера, устраиваемого масонами. Во главе этого «союза» со дня его учреждения, сто двадцать лет подряд, стояли последовательно маркизы Бессон-де-Риб. Сегодня, в воспоминание своих так нежданно и загадочно погибших «почётных сестёр», молодые дамы надели чёрные покрывала поверх своих белых платьев.

Затем потянулись монахи и монахини различных орденов, сестры милосердия, сестры «Святого Иосифа», заведующие женскими тюрьмами, бенедиктинцы, посвятившие себя делу воспитания, и доминиканцы, из числа которых выходило большинство миссионеров. Наконец, длинный ряд хоругвей, крестов и икон, несомых духовенством. Частью позади, частью впереди священных изображений выстроился громадный хор в тысячу двести голосов, составленные под управлением соборного регента из различных любительских хоров. Наконец, во главе местного духовенства появился и сам епископ, за которым следовали почётные прихожане, и впереди всех — ктитор собора, маркиз Бессон-де-Риб.

При виде старого аристократа, всем известного и всеми любимого за доброту и щедрость, шёпот сострадания пронёсся по толпе. Простонародье сочувствовало горю осиротевшего отца. Многие женщины громко плакали: так жалок показался им этот быстро состарившийся человек с белыми как снег волосами и глубоко впавшими глазами, сверкающими неестественным блеском.

Маркизу едва исполнилось пятьдесят лет. Год назад он был ещё стройным, сильными и крепким пожилым красавцем, кажущимся гораздо моложе своих лет. Теперь же в сгорбленном и поминутно вздрагивающем старике, с белой, как лунь, бородой и глубокими морщинами на лице, с трудом узнавали блестящего «кавалера», соперничавшего в изяществе и красоте со своим двадцатилетним сыном.

— Вот оно, горе родительское! — произнёс чей-то голос в толпе…

Шествие тронулось… Громадный хор запел красивый, поэтический гимн, прославляющий «Заступницу небесную, Пречистую, Пресвятую, Славную Владычицу нашу Богородицу!» Толпа, присоединившаяся к шествию, дружно подхватила величественную мелодию с тем инстинктивным искусством, которым отличается музыкальное «цветное» население Мартиники, где каждый негр умеет играть на мандолине, каждая мулатка поёт не хуже средней «колоратурной» певицы Парижа или Лондона.

Многотысячный хор наполнял тёплый воздух могучей волной, почти покрывая торжественный звон колоколов, разливающийся навстречу крестному ходу. Изо всех церквей выходили новые крестные ходы, сопровождаемые новыми толпами народа. Духовенство присоединялось к епископу, кресты и хоругви всё умножались. Народная масса разливалась широкой рекой, запружая улицы предместья. Вагоны трамвая останавливались на пути следования процессии. Жители отдалённых частей города бежали из всех переулков, торопясь присоединиться к торжественному шествую, которое растянулось на целую версту, прекращая движение трамваев и экипажей сначала на приморском бульваре, а затем и на береговом шоссе.

Головы обнажались перед святым крестом, несомым впереди процессии. На всех лицах читался восторг.

Епископ радостно улыбался, глядя на восторженное настроение народа.

— Слава Богу… Слава Богу! — повторял он аббату Лемерсье. — Я вижу, что благочестие ещё не угасло в Сен-Пьере!

Аббат Лемерсье почтительно склонил свою белую голову. Он знал лучше своего епископа страшную правду. Он знал, как мало значил сегодняшний неожиданный порыв молитвенного настроения. Искренне верующих в этой толпе было так страшно мало, что у старого священника сердце сжималось мучительной болью.

Медленно подвигался крестный ход по великолепному шоссе, ведущему к горной часовне.

Солнце стоит высоко на голубом небе и греет весьма ощутимо, хотя и не жарит так немилосердно, как летом. Однако публика всё же вздохнула с видимым облегчением, когда над головами закачались зелёные ветки пальм — первые деревья векового леса, превращённого в парк. Прекрасный участок был подарен городу богатым белым плантатором в год постройки часовни, возвышающейся в самом центре леса посреди небольшой прогалины, оканчивающейся крутым обрывом на высоте полугоры. На краю этого спуска остановился в 1852 году раскалённый поток лавы, который неминуемо должен был обрушиться огненным каскадом на расположенные внизу дома предместья.

Немного повыше, на другой площадке, возвышалась знаменитая статуя «Мадонны покровительницы», для которой ближе не нашлось места, так как необходимо было сделать каменные устои для того, чтобы выдержать громадную тяжесть чугунной статуи.

Неширокая, но прекрасно шоссированная дорога поднималась зигзагами довольно круто, вверх до часовни, откуда заворачивала направо и, несколько суживаясь, шла дальше к статуе Мадонны, у подножья которой совершалось обыкновенно краткое молебствие после торжественного молебна в часовне. Примерно от середины леса уже виднелся ярко сверкающий в голубом небе высокий золочёный крест этой готической часовни.

Когда первые ряды публики дошли до этого места, на котором была поставлена полукруглая скамейка для гуляющих и где принято было верующими, совершающими паломничество к «Мадонне покровительнице», прочесть первую молитву Богородице, по рядам пронесся шёпот удивления. Креста не было видно. Между тем в воздухе не было и следа тумана. В ярких лучах полуденного зимнего солнца виднелась каждая мелочь, но всегда так ослепительно ярко блестевшего креста над часовней видно не было.

Шёпот недоумения разрастался… По мере приближения к цели это недоумение начинало перерастать в беспокойство. Так как дорога шла зигзагами, посреди векового леса, то сама часовня открывалась взорам только в последнюю минуту, но крест на высоком остроконечном куполе возвышался над вершинами деревьев так же ясно, как и статуя «Мадонны покровительницы»… Отчего же сегодня не было видно этого сияющего символа спасения?..

Толпа заволновалась.

Беспокойство возрастало с каждой минутой, с каждым шагом, приближающим крестный ход к горной часовне… Теперь уже сквозь деревья мелькали белые стены маленького святилища, а креста всё не было видно…

Беспокойство публики начало передаваться духовенству, не понимающему причины странного явления. Один только епископ, недавно прибывший из Франции и впервые совершающий восхождение к часовне «Мадонны покровительницы», оставался спокоен. Зато местные священники с трудом скрывали своё беспокойство. Аббат Лемерсье чувствовал, как его сердце сжималось тяжёлым предчувствием. Отстав от епископа, он приблизился к маркизу Бессон-де-Риб и прошептал ему на ухо.

— Я чувствую, что случилось что-то недоброе… Будем готовы!..

— К чему? — с недоумением спросил маркиз.

— К самому худшему!.. — с тяжёлым вздохом ответил старый священник.

Маркиз медленно перекрестился.

— Да будет воля Твоя, Господи, — прошептал он, поднимая глаза к небу…

Вот и часовня. Первые любопытные, забежавшие боковыми дорожками вперёд крестного хода, были уже не полянке в ту минуту, как большой золочёный крест, несомый впереди процессии, ещё мелькал в тени последних деревьев леса.

Испуганными и недоверчивыми глазами вглядывается разношёрстная кучка людей в маленькое здание с белыми стенами и высоким синим куполом, расписанным золотыми звёздами.

Увы, зрение никого не обмануло… Креста действительно нет на часовне…

Теперь уже нельзя в этом сомневаться. Да, теперь уже стала понятна и причина исчезновения священного символа искупления. Испуганные и негодующие глаза видят следы бесчинства: сломанное подножие святого Креста и вывороченные листы кровельного железа, некрашеная подкладка которого так резко выделяется на синем куполе, точно зияющая свежая рана.

Крик несётся навстречу другому Кресту, выплывающему из-за зелёной стены леса во главе процессии. И крестный ход останавливается, подавленный тем, что было видно, но ещё более тем, что чувствуется всеми одинаково, чувствуется, заставляя дрожать от страха самых храбрых перед чем-то неизвестным, чудовищным!.. Большой золотой крест дрожит в сильной руке соборного диакона… Процессия расстраивается…

Оставшаяся позади духовенства публика обегает сторонами и сразу запруживает небольшую площадку, не пропуская вперёд остальных. Из-за деревьев снизу слышатся испуганные дрожащие голоса двадцати десятков тысяч людей, не могущих вместиться на свободном пространстве вокруг часовни.

— Что случилось?.. Что случилось? — повторяют тысячи мужских, женских и детских голосов. И при каждом повторении яснее сказывается страх и беспокойство.

И, как шелест ветра в сухом камыше, несутся сверху вниз, из передних рядов к задним, одни и те же два слова, полные страшного значения:

«Крест украден»…

И никто, никто не решается выкрикнуть вопрос, дрожащий у всякого на языке: «Кем украден святой Крест и… для чего?»…

Настала минута страшного молчания… Священный гимн оборвался на полуслове. Духовенство, бледное, взволнованное и растерянное, столпилось вокруг своего епископа. У многих на глазах сверкают слезы. Восьмидесятилетний аббат Лемерсье горько плакал, а молодые миссионеры, только что принявшие священнический сан, тихо молились, чувствуя возможность мученичества не только в далекой Африке, не только от руки диких людоедов…

Епископ первый пришёл в себя.

Подняв решительно голову, он раздвинул духовенство, теснившееся вокруг него, как испуганные бурей овцы вокруг пастуха, и, выступив вперёд, произнёс громким и твёрдым голосом:

— Дети мои, успокойтесь!.. Не унывайте преждевременно!.. Правда, здесь очевидно совершено великое святотатство, и потому негодование и скорбь ваши вполне естественны. Но не отдавайтесь этим чувствам прежде времени, на зная, что ждёт нас впереди! Соберите мужество, чада святой церкви Христовой… Ибо я предвижу, что злая воля, сломавшая крест на куполе часовни, посвящённой Богоматери, не удовлетворится этим первым преступлением! Приготовимся же увидеть ещё более прискорбные картины внутри святилища.

Распорядившись окружить часовенку духовенством, епископ направился к крыльцу в обществе аббата Лемерсье, маркиза де-Риб и полутора десятков наиболее уважаемых духовных и светских лиц.

Громадная толпа, наполняющая площадку так, что буквально яблоку некуда было упасть, теснилась ниже, по склону горы, окружая тесным кольцом впереди стоящих и наполняя лес сдержанным говором, напоминающим шум сотен роящихся пчелиных ульев.

Как ни ожидала толпа чего-то страшного, как ни тяжело было предчувствие, но того, что увидели, все же не ожидали, да и не мог ожидать никто.

Окаменев от ужаса, остановился епископ на пороге. Он не мог сказать ни слова!.. Сопровождающий его старый архидиакон зашатался и тяжело опёрся на плечо ближайшего молодого миссионера. Маркиз закрыл лицо руками… Аббат Лемерсье громко заплакал беспомощными старческими слезами. Все остальные стояли, как, громом поражённые, перед картиной варварского злодеяния и гнусного святотатства.

Описывать гнусные подробности того, что сделали гнусные слуги сатаны из маленького святилища — нет возможности. Дьявольская шайка, хозяйничавшая здесь, не пропустила ни одной иконы без кощунственных подрисовок, ни одной лампады без замены масла грязью, ни одного священного символа без издевательства и оскорбления.

В алтаре лежал сорванный с крыши часовни крест, поруганный и осквернённый кровью нечистого животного, ободранная туша которого валялась тут же, а шкура заменяла напрестольную одежду. В обмазанные зловонной грязью паникадила вставлены были чёрные свечи сатаны, а стены вплоть до человеческого роста были вымазаны кровью зарезанного кабана…

Но самое ужасное увидели верные католики на аналое, где поверх красной материи, с грубо нарисованной головой чёрного козла-Люцифера лежала большая «остия», заменяющая у католиков святые дары, прибитая тремя большими гвоздями к деревянному кресту. Над всем этим на дощечке написаны были красной краской те самые буквы, которые христиане привыкли видеть на изображениях распятия Христа Спасителя.

А внизу, у подножия этого аналоя, лежало беспомощно раскинувшееся тело десятилетней девочки, совершенно обнажённой, но с маленьким серебряным крестиком на шее. На этой тонкой белой шейке ясно виделся глубокий тёмно-красный порез, вскрывающий артерию! Но, несмотря на это, крови не было ни на земле, ни на теле. Очевидно, эту невинную христианскую кровь заботливо собрали и унесли слуги сатаны для своего адского ритуала.

Вид этого детского трупика, истерзанного и опозоренного, с искажённым мукой лицом и судорожно заломленными руками, было так ужасен, а гнусные подробности осквернения часовни, постепенно раскрывающиеся перед ошеломлёнными христианами, так возмутительны, что картина производила впечатление какого-то адского кошмара.

Епископ невольно вскрикнул, осеняя себя крестным знамением:

— «Vade rere satanas»… Сгинь, лукавый искуситель!.. Перестань смущать слуг Христовых.

Но, увы, страшная картина не исчезла перед крестным знамением. Мёртвая девочка оставалась неподвижной рядом с ободранной свиной тушей, а чудовищные подробности дьявольского шабаша, справленного в доме Божием, становились всё ясней по мере того, как в них вглядывались.

Медленно возвращался крестный ход в Сен-Пьер. Даже цветная южная толпа притихла, не смея громко говорить о том, что шёпотом передавалось из уст в уста — со слов видевших страшное поругание часовни.

Полиция, сопровождавшая шествие, осталась охранять осквернённую часовню до прибытия следственных властей, не допуская любопытных внутрь маленького здания. Но тем более ужасные картины рисовала южная фантазия публики, и тем мрачней становились лица возвращавшихся в город христиан.

В то же время число сопровождавших крестный ход значительно сократилось. При первом известии о страшной находке в часовне значительная часть публики поспешила ускользнуть, опасаясь… сама не зная чего.

С каждым шагом редела толпа вокруг епископа и духовенства. Одни отставали под предлогом усталости, другие спешили домой по какому либо «делу», третьи просто исчезали в каждом переулке. Когда крестный ход входил в городское предместье, вместо тридцати тысяч богомольцев насчитывалось не более трёх тысяч, считая школьных детей и духовных лиц.

Епископ подвигался вперёд почти бессознательно, совершенно разбитый тем, что случилось.

Только что переведённый в эту епархию из набожной Бретани, он не имел понятия о подпольной работе масонов и о злодеяниях сатанистов, избравших Мартинику своей главной квартирой.

Воспитанный на современный лад, в полном доверии к печати, почтенный прелат до сих пор не доверял противникам масонов, готовый со слов газет верить в полную безвредность секты, среди которой было столько «прекрасных людей и даже искренне верующих христиан!» Но теперь это наивное мнение католического епископа разбилось внезапно и окончательно благодаря нескольким пояснительным словам аббата Лемерсье и маркиза Бессон-де-Риб, слишком хорошо знакомых с подпольной деятельностью «безвредной философской секты».

И это внезапное разочарование было так ошеломляюще, что почтенный прелат на время лишился способности не только рассуждать, но даже просто думать. Машинально, со слезами на глазах, повторял епископ:

— О, Господи, Господи. Какое ужасное злодейство! А я-то так радовался сегодня утром!

…Гермине страшно хотелось сопровождать крестный ход к горной часовне, но она не посмела присоединиться к дамскому католическому союзу, опасаясь недовольства своего мужа. Молодой женщине всё ещё приходилось скрывать своё обращение от лорда Дженнера.

Гермина вернулась из церкви после окончания богослужения. Грустно прислушивалась она к торжественному колокольному звону и могучему духовному пению, сопровождающему крестный ход, и впервые в ней пробудилось сознание странности её семейной жизни.

Почему её Лео, которого она по-прежнему считала добрейшим, благороднейшим и умнейшим из людей, относится так отрицательно к христианству? Почему на его губах появляется такая насмешливая и даже злая усмешка, когда речь заходит о христианстве, о католичестве… Почему он ненавидит католическую церковь и всякое духовенство, ненавидит так же явно, как и беспричинно.

Звук рождественских колоколов впервые разбудил эти роковые вопросы в сердце влюбленной жены. Смутное предчувствие возможности разочарования в обожаемом человеке было так мучительно, что сидящая на балконе молодая женщина тяжело вздохнула.

Вздох услыхала немецкая камеристка, ставшая поверенной леди Дженнер, как была когда-то поверенной актрисы Гермины Розен, и затем «самодельной» графини фон-Розен.

Живая и весёлая немочка с белокурыми косами и бойкими голубыми глазками производила на мужчин южной колонии, где блондинки довольно редки, неотразимое впечатление. Недостатка в обожателях у неё не было. Но Луиза Миллер недаром была по-старинному воспитана своими родителями, честными немецкими бюргерами. Она хотела выйти замуж и, отказывая самым богатым обожателям, ждала подходящей партии с терпением и осторожностью, свойственным добродетельным немецким девицам. Три раза в течение пяти лет, проведённых Луизой на Мартинике, ей казалось, что подобная «партия» для неё нашлась в лице достаточно состоятельных и вполне приличных людей, предлагавших хорошенькой немочке не только своё сердце и свой кошелёк, но и своё имя. Дважды дело даже доходило до официальной помолвки и обмена кольцами.

Её первый жених, молодой и красивый таможенный чиновник из местных квартеронов, был вызван в Европу своим начальством и женился в Париже на дочери этого начальства, в приданое за которой получил повышение. Второй жених — молодой американский капитан, приехавший на большом парусном судне, совершающем рейсы между Нью-Йорком и Мартиникой, погиб совершенно необъяснимым образом, утонув в городской купальне. Таким образом, молодая девушка, которой «чёрный чародей» советовал «как можно скорей выходить замуж», всё ещё оставалась девицей.

Впрочем, всё это не особенно огорчало камеристку леди Дженнер. Ей жилось слишком хорошо у бывшей «графини Розен», бывшей ей скорее подругой, чем госпожой, для того, чтобы огорчаться необходимостью оставаться у неё. В конце концов, ей было всего только 23 года. Это возраст крайне молодой для немки, на родине которой бедные невесты ждут по десяти и пятнадцати лет своих женихов, пока те не заработают достаточно средств для содержания будущей семьи. Страстной любви Луиза не чувствовала ни к кому из просивших её руки, и если горевала искренно о последнем, то больше из жалости к безвременно погибшему молодому человеку. Но всё же траур о нём немочка носила всего только три месяца, и даже во время этого короткого траура так же весело смеялась и болтала, как и прежде.

Для леди Дженнер эта постоянная весёлость её маленькой поверенной была счастливым развлечением в мрачном аристократическом доме, где совершилось столько трагических и таинственных событий.

Луиза знала о крещении Гермины, также как и о её желании сопровождать сегодня Рождественский крестный ход в горную часовню, и поняла, что невозможность исполнить это желание огорчала молодую женщину. Стараясь развлечь её, немочка принялась болтать о том, что было наиболее интересно для её госпожи: о лорде Дженнере, который уехал накануне Рождества на плантацию «старого урода» ван-Берса, где должно было состояться «заседание строительной комиссии масонского храма».

— А ты это откуда знаешь? — спросила удивлённая Гермина. Луиза весело засмеялась, сверкая белыми зубами.

— Помилуйте, миледи, как же мне не знать того, что знает камердинер лорда! У милорда нет секрета от Альберта, у Альберта — от меня. Гермина невольно улыбнулась.

— А ещё мужчины воображают, что умеют хранить тайны… Услыхал бы Лео твои слова!.. Так что же рассказывал Альберт о масонском храме?

— Да ничего особенного, кроме того, что у них на постройке всё готово и что с отделкой страшно спешат. Работа идёт и день, и ночь, в четыре смены. Ночью работают при электричестве. За высокую стену, окружающую всё место, никого не пропускают. Сторожа стоят у всех ворот, а по ночам ходят дозоры. И то говорят: «Уж не фальшивую ли монету там делают»… А другие рассказывают разные страхи… Будто масоны поклоняются самому сатане и строят капище на человеческой крови, которой будто бы каменщики разбавляют извёстку для стен…

— Какой вздор! — с негодованием вскрикнула Гермина. — Как тебе не стыдно повторять такую гнусность? Точно ты не знаешь, что мой муж масон. Не повторяй больше нелепых негритянских сказок о масонах…

— Да я и так не верила. А о храме масонском мне рассказывал Альберт. Он ведь тоже из масонов, миледи, и говорит, что там внутри богатство несметное! Вся утварь — из чистого золота и серебра с каменьями. А какие картины, какая мозаика!.. Альберт утверждает, что у нас в Берлине в Императорском дворце будто бы таких нет! Ко дню открытия готовятся большие торжества. Приглашённых наедет великое множество изо всех стран. Сотни две будет разных депутаций, а знамён — тысячи. Сколько-то одних мастеров «стульев» или «кресел», уже не упомню наверное…

Гермина громко засмеялась.

— Ах, дурочка… У масонов есть такой титул: «мастер стула». Ведь их называют «свободными каменщиками», а у каменщиков о тех, кто делает какую-то особенно трудную кладку, от которой зависит прочность всего свода, говорят: «Он работает над стулом»!.. Так объяснял мне Лео.

Через десять минут специальному кучеру миледи приказано было запрягать маленький двухместный шарабан. Решено было выехать, как только колокольный звон возвестит о возвращении крестного хода.

Звон раздался значительно раньше предполагаемого времени. Гермина едва успела закончить завтрак, когда до столовой долетели первые, ещё отдалённые колокола из церкви при женском монастыре, находящемся в предместье. Звон сейчас же подхватили другие колокольни, и величественные звуки стали быстро приближаться к центру города.

В Сен-Пьере было до десятка церквей, включая монастырские и домовые. В городе в год его гибели насчитывалось сорок три тысячи «выборщиков». При старинных переписях колонии принимались во внимание только «свободные» люди.

Кроме того, в приморском городе существовала ещё одна часть населения, «переходящая» — это команды судов, наполняющих гавань, иностранцы и путешественники, и число этого «незначительного» населения колебалось от десяти до двадцати тысяч, смотря по сезону. Таким образом, население Сен-Пьера определялось в 1892 году числом от ста до ста двадцати тысяч.

Услыхав звон колоколов, Гермина поспешно закуталась в кружевную вуаль и в сопровождении Луизы уселась в прелестную плетёную колясочку, подаренную ей мужем, и запряжённую парой небольших золотистых лошадок.

Звон всё разрастался… Торжественный благовест раскинулся над всем городом. Гермина взяла вожжи и приняла хлыст из рук Боба, 15-летнего грума. Лошади тронулись и, выехав за ворота, повернули направо, навстречу духовной процессии.

Отъехав несколько сот саженей, Гермина дёрнула вожжи и остановилась в недоумении, прислушиваясь к резко изменившемуся колокольному звону…

Вместо радостного и торжественного перезвона теперь слышались только медленные удары, сливающиеся в звон заунывный, погребальный.

— Что это значит?.. — прошептала Гермина и, быстро повернув лошадей, помчалась к собору…

Но здесь никто ничего не мог ей объяснить. Почему раздаётся похоронный звон здесь, в центре города, ещё никто не знал.

— Видно, случилось что-нибудь, сударыня!..

Гермина помчалась навстречу крестному ходу…

А над головой её всё громче гудел унылый погребальный звон, наполняющий воздух тоской и печалью… Казалось, само солнце опечалилось этими погребальными звуками, неожиданно скрывшись за большим чёрным облаком, набежавшим со стороны Лысой горы.

В грустном тусклом сумраке, непривычном для сияющего яркого июля, точно повис унылый звук погребальных колоколов, наполняя страхом душу молодой женщины, которой начинало казаться, что именно этот унылый звон превратил привычный яркий и радостный синий цвет неба в безрадостный, серый, бледный цвет смерти и печали.