Босиком по осколкам воспоминаний

Босиком по осколкам воспоминаний

Проснулась я поздно. Или рано — смотря что брать за точку отсчета. За окном смеркалось. Морозный зимний вечер бездомным псом скребся у порога. Рина в комнате не было. Плечи и спину после ночевки на «королевском ложе», оказавшемся чертовски неудобным для белого человека, нещадно ломило.

Пока я разминала тело, бродя босиком по теплым доскам пола, стемнело.

Вошел брат, впустив с собой свежий запах снега.

— Привет, Рэна. Надеюсь, тебе снились волшебные сны?

— Как сказать. Мне снилось, что я на Гавайях и какое-то каннибальское племя поймало меня в сеть и тащит на ужин.

— На Гавайях каннибалы не водятся.

— Это радует.

— Наверно, ты беспокоишься о своей брошенной на дороге малышке? Я взял без спросу ключ и отогнал во двор моего знакомого — он живет рядом со станцией. Вот адрес, на всякий случай, — он протянул мне бумажку. — Твой любимый голубой катафалк в безопасности.

— Спасибо. Только не врубаюсь, зачем мне адрес. Неужто выгонишь, не проводив?

Не ответив, Рин зажег сразу несколько толстых восковых свечей. Роль подсвечников играли картофелины с вырезанной сердцевиной.

Я опять поразилась изменениям в его внешности, и, конечно, это отразилось на моем беззащитном лице.

— Не пялься, от этого не помолодею! — бросил брат, стягивая сапоги.

Меня передернуло: успела отвыкнуть от его грубости.

— Не можешь объяснить, отчего это произошло?

— Поконкретнее, пожалуйста. Тебя интересует, почему я выгляжу, словно Кощей из детской сказки?

— Да. Если говорить об этом не слишком болезненно.

— Болезненно? Не знаю такого слова. Мне наплевать, как выглядит моя оболочка. Даже зеркала в этом доме, как ты могла заметить, нет. Пришло время расплачиваться по счетам, и только.

— Но ведь ты еще молод! Только тридцать два. Тебе еще рано платить!

Устав нарезать круги, я уселась на пол, подстелив собственный пуховик. Рэн принялся топить печь, неторопливо закладывая березовые поленья.

— Я прожил не одну жизнь, а сотни. А ты говоришь, что не стар. Я древен, как мамонт в снегах Сибири. Я побывал во множестве мест, сотворил уйму существ и миров. Как думаешь, чем? Своей плотью и кровью, душой и нервами. И что в итоге осталось для самого себя? — Рин усмехнулся, обнажив желтые зубы. Я вздрогнула: очень уж он напомнил африканскую маску — из тех, что висели когда-то в его доме. — Видишь, даже тебе противно на меня смотреть. А ведь ты клялась принять меня любого.

Чтобы сменить тему, я предложила убраться в его избушке и приготовить еду.

— Убираться не нужно — мой бардак идеально гармоничен и утилитарен. С едой тоже проблем нет, — брат вытащил из печи чугунок с теплой картошкой в мундире и принес из сеней огромную миску с домашней сметаной. — Прошу! Завтрак, обед и ужин в одном флаконе.

Насыщались мы в молчании, под треск свечей и свист зарождающейся пурги за окном. Потом брат закурил сигару. Дым был густым и ароматным. Я со страхом ждала, что от курения он раскашляется, как вчера ночью, но этого не случилось.

— Ты знаешь, что Як-ки умерла почти сразу после твоего отъезда?

— Знаю, — голос Рина дрогнул, но еле заметно.

— Бросилась с крыши. Я случайно услышала — из сюжета по ТВ. Мельком показали тело, и я узнала — по волосам и обгорелому пончо. А за несколько дней до этого принесла мне картину с дожками. Вытащила ее из огня.

— Она пыталась вытащить и другие. Еле-еле удалось вывести из дома — он уже вовсю пылал. Она хорошо жила, Як-ки, и хорошо ушла.

— Ты называешь это хорошим? Самоубийство, да еще таким жутким способом?

— Почему жутким? Смерть мгновенная. Плюс две секунды полета. Помнишь, как ты призывала когда-то в морге ни за что не вешаться, выбрать любой другой способ? Як-ки приняла твои слова к сведению.

— А ты говорил тогда же, что идеальнее всего заснуть в сугробе.

— Но был сентябрь.

Лишенное волос и бровей лицо в извивах сигарного дыма казалось бесстрастным и, по обыкновению, слегка насмешливым. И это меня взбесило.

— Какого черта, Рин?! Ты что, не помнишь, как вещал нам тогда — премудрый гуру в окружении преданных учеников, — что крайне важен последний момент перед смертью и самоубийцей быть очень нехорошо? А сейчас сидишь, как бездушная статуэтка из желтой слоновой кости, и ловишь кайф от сигары, и цедишь сквозь зубы циничную чушь?..

— Ловлю кайф, да, — с улыбкой кивнул Рин. — От сигары и от беседы с единственной и любимой сестренкой. Сестренка права — в том смысле, что гуру из меня был никакой, и ученики — никакие. В остальном же ты несешь чушь, а вовсе не я. Не тебе судить о ее последнем моменте. Душа, приходящая на землю то дельфийской жрицей, то стихиалью большой реки, вправе распоряжаться собственным уходом. Ей там лучше. Я держал ее здесь какое-то время, держал для себя, как последний эгоист и собственник. Стоило отпустить — и она улетела. Скажи, а где ты держишь спасенную Як-ки картину с дожками? На антресолях?

— На антресолях. — Я хотела добавить, что собираюсь повесить ее в детскую комнату, когда мальчишкам исполнится семь лет, — и приступить к долгой и увлекательной истории о чудесах дяди Рина, но передумала: лучше потом, в ином контексте.

— Я так и думал.

— Скажи, неужели тебе ее совсем не жалко?

— Ты о Як-ки? Жалеть того, кто вернулся домой из тяжкого изгнания? Не произноси столь явных глупостей, Рэна. Другие члены квартета гораздо больше достойны сочувствия.

— А ты знаешь, где они и как? Мне ничего неизвестно. А так хотелось бы!..

Рин заговорил после небольшой паузы:

— Ханаан Ли в Германии.

— Ты ее видел?

— Мне не нужно видеть, чтобы быть в курсе того, что происходит в их жизни. Как и в твоей, кстати. Ли вышла замуж шесть лет назад — за пожилого бюргера, познакомившись в сети. Он сдувает с нее пылинки. Она ночами бродит по Гамбургу, готовая выть от тоски в чужое небо.

— Все так плохо?

— Иногда ей кажется, что хорошо: ведь у нее есть всё. Она не работает, не занимается домашним хозяйством. Детей, сама мысль о которых всегда приводила нашу Ли в ужас, муж не требует: хватает тех, что от первого брака, и внуков. Она всегда была фригидной, потому не страдает от отсутствия постельных радостей. Может целыми днями творить, фантазировать, создавать новые образы себя возлюбленной, тем более что средств и возможностей стало больше. Но вот незадача: не создается, не творится. Порой ей снится наш безумный дом и квинтет, и она просыпается со слезами на глазах, которые тщательно прячет от сопящего рядом толстого обрюзгшего тела.

— Бедная, бедная Ли… А Снеш?

— Снеш не плачет. У него все прекрасно: он на взлете, на вершине. Стал преуспевающим композитором, создавшим некий новый жанр на стыке классики и попсы. Его музыка в почете и у критиков, и у простых людей со вкусом — а это редкое явление. Уверен, ты не раз встречала его фамилию в СМИ и на афишах. К счастью, в пору его пребывания в нашем доме этой фамилии никто не знал. А поскольку он, к его чести, не жалует тусовки, интервью и презентации, то физиономия его не замылена. Будь это не так, ты бы его давно опознала.

— Не только фамилии, я и имени не знала — Снешарис, да Снеш, и только. Назови же ее — я сгораю от любопытства!

— Зачем?

— Как — зачем? Приду на его концерт, потом зайду за кулисы — обнимемся, напьемся, наговоримся…

— Ох, Рэна, Рэна, — брат вздохнул и потрепал меня по волосам, как маленькую. — Не думаю, что вы обнимитесь и наговоритесь. Снеш вежливо поздоровается и даже задаст пару вопросов о твоей жизни, но не более. Разве ты не помнишь, каким он был гордецом и нарциссом? И это в девятнадцать, будучи никому не известным мальчишкой. Сейчас он известен, и гордыня возросла в разы. Что ему, блистательному снобу, знакомство с какой-то женой адвоката? Пусть состоятельного адвоката, но никак не сильного мира сего.

— Не верю! Ты просто злой, Рин. Мы дружили со Снешем и знакомы не одну жизнь, между прочим.

— У тебя будет возможность это проверить. Рано или поздно Снеш засветится, и ты узришь его фото в какой-нибудь газетенке. Заранее сочувствую. И еще: я немного покривил душой, сказав, что все у него прекрасно. Известность и деньги — еще не все. Он по-прежнему одинок, несмотря на толпу «абажалок», которая, как нетрудно догадаться, растет год от года. А главное, периодически охватывает тяжелейшая депрессия. Антидепрессанты и модные болтуны-психотерапевты не помогают. Не помогает и творчество, которое в эти периоды он ненавидит.

— О господи. Тут ведь и до иглы недалеко! А то и веревки. Бедняга… Твоим последним пассажем, Рин, ты еще больше утвердил меня в желании с ним увидеться. Быть может, я сумею его поддержать. Молодых и модных композиторов не столь много, и я его отыщу, уверена.

— Бог в помощь.

— Послушай, а давай навестим его вместе? Уж тебе он точно бросится со слезами на шею, а не просто вежливо поздоровается. Помнишь историю про Пифагора и его преданного ученика?

— Она имела продолжение: Снеш, помимо чистого творчества, пытается сочинять музыку, которая бы исцеляла и перевоспитывала. Для этого изредка дает концерты то в онкологических клиниках, то в лагерях. И там и там, если честно, его встречают с прохладцей. Кстати, седая прядь, которую ты не могла мне простить, оказалась не зря: порой ему удается создавать по-настоящему глубокие вещи.

— Ну, вот видишь!..

— Вижу. Если тебе так хочется, Рэна, мы обязательно его навестим. Но не завтра. Остался Маленький Человек… Он в психушке. Не послушался меня в свое время, не вернулся в теплое лоно семьи и доигрался-таки со своими кислотными путешествиями. Правда, его сумела разыскать жена. Перевезла в свою Алма-Аты, устроила в приличную клинику. Оплачивают ее дети — они, к счастью, выросли и пошли не по стопам отца. В Средней Азии с престижной работой проблемно, поэтому девочка с пятнадцати лет на панели. Мальчик ушел в батраки на хлопковые поля. Их родитель полгода лечится, полгода дома, под нежным присмотром супруги. По большей части, в отрубе от реальности. Продолжает странствовать — возлежа на чистых простынях и мягких подушках. Ему хорошо. Правда, стихи писать бросил.

— А жене и детям? — не сдержалась я.

— Жене — неплохо. Не сравнить с той тоской и тревогой, когда она не знала, где он и жив ли. К тому же у него бывают просветы, когда он узнает ее и называет по имени. Это такое счастье. А детям… Возможно, они ждут не дождутся, когда папочка уйдет в иные миры совсем, вместе с бренными телесами, сняв с них материальное иго. Но не уверен, врать не буду. Возможно, они искренне его любят, как и жена. Он ведь достоин любви, наш маленький духовный странник.

— Ты так спокойно и насмешливо обо всем рассказываешь. Эти люди никогда и ничего для тебя не значили, верно? А ты для них был кумиром, учителем, чуть ли не Богом.

— Как ты думаешь, если никто из них для меня ничего не значил, отчего я знаю, что с ними сейчас? Больше того: когда думаю о Вячеславе, испытываю что-то вроде вины. Ведь оно было видно — маячащее впереди безумие. Стоило лишь вглядеться в его слишком пристальные и ласковые зрачки.

— И ты вглядывался, и тебя это интриговало: чем все закончится, в какую бездну он упадет.

Рин промолчал.

— Ладно, не злись. Спасибо, что рассказал обо всех.

— Могу рассказать и подробности. И твоей жизни тоже. Хочешь?

— Не надо.

— Ты так устала от чудес и жизнетворчества, так жаждала обыкновенной жизни, что в первые месяцы замужества искренне наслаждалась ей. Потом стало надоедать, а еще через некоторое время — затошнило. Муж оказался никаким. Ни рыба ни мясо, ни животное ни человек. Правда, для его лицемерной профессии это самое то, и вскоре он преуспел, и ваше семейство вступило в разряд состоятельных. Ты купила машину, свою, отдельно от мужа, о которой давно мечтала. Пежо — скромненько, но со вкусом. И решилась завести пару ребятишек. Хотела погодков, девочку и мальчика, но получились двое пацанов, и сразу. Они тебя не раз еще удивят, поверь.

— Тебе нравится подсматривать в замочные скважины чужих судеб? Не слишком красивая привычка.

Я встряхнулась и, поднявшись с пола, подошла к окошку. Зимняя тьма, колючая и острая, оцарапала мне лицо. Вьюга вошла в полную силу, хлеща наотмашь деревья и кусты в маленьком садике снежными плетьми.

Рин неслышно подошел сзади, и я вздрогнула, когда горячая сухая ладонь, пройдясь по волосам, опустилась на плечо.

— Не сердись, если мои слова и интонации чем-то тебя задели. Я редко говорю с людьми — отвык. Но иногда нужно поговорить. Хотя бы для того, чтобы не забыть, как звучит собственный голос. Я уже очень давно один. — Рин провел пальцами по оконному стеклу. От его касаний разбегались цветные всполохи, похожие на крохотные северные сияния. — Там — зима и мрак, здесь, — он показал на лоб, — холод и сумрак. А ведь даже такому угрюмому мизантропу, как я, порой хочется чуточку тепла.

Слова Рина вызвали острое желание его утешить. Защитить. Всегда бывший для меня почти всезнающим и всесильным, сейчас он был болен и слаб. Я поднырнула под его руку и потерлась щекой о плечо.

— Не грусти, братик. Ты самый большой и сильный на свете. Если ты дашь трещину, то мне вообще не за что будет уцепиться, все мои убеждения и опоры разлетятся на мелкие осколки, и чем тогда жить?

— Знаешь, в чем суть буддизма? В одной-единственной фразе из Алмазной сутры: «Воздыми дух свой и ни на чем не утверждай его». Не утверждай ни на чем, понимаешь? Все опоры рано или поздно рухнут.

— Куда мне до этих высот, холодных и мудрых. Я ведь маленькая и обыкновенная. Ты сам не раз это говорил. Если рухнут мои опоры, я сойду с ума и умру. Так что ты это знай.

— Ну, развела слякоть… — Рин потрепал меня по затылку и отодвинулся. — Сейчас я в ней утону, и, поверь, это будет не самая почетная смерть. Не нужна мне твоя психотерапия. Тем более что в моей жизни было намного больше яркого и стоящего, чем в сотне среднестатистических, и еще вопрос, кого надо утешать и поддерживать.

Он засмеялся, но не весело, а с налетом безумия. Смех перешел в кашель — правда, приступ был недолгим.

— Перестань так смеяться, пожалуйста! Ты меня пугаешь.

— А вот так?

Брат повернулся ко мне, исказив физиономию: глаза закатились под веки, оставив лишь воспаленную полоску белков; нос распластался на пол-лица; верхние клыки из-под вздернутой губы, казалось, принялись удлиняться. Это было не столько страшно, сколько забавно. Рин так явно косил под вампира из голливудских ужастиков, что я прыснула.

— А ты стал легче!

— Нет, Рэна, я стал тяжелее. Значительно тяжелее. И ты, к сожалению, скоро это почувствуешь… Хочешь увидеть кусочки прошлого? Прогуляться по осколкам воспоминаний? — спросил он без перехода.

Я кивнула.

— Не откажусь!

— Тогда усаживайся в гамак и лови! — Жестом заправского фокусника брат извлек из-за пазухи какой-то цветастый лоскутный сверток и кинул мне. — Помнишь, что это?

Я развернула ткань.

— Конечно! — Меня охватило щекотным теплом. — Это платок бабы Тани. Она носила его в жару на огороде. В то время каждый подсолнух на нем казался мне размером с солнце, а синий фон был манящим и загадочным.

— А сейчас нет?

— Сейчас я вижу, что это просто рисунок на ткани, аляповатый и выцветший. Я выросла. Поменялось восприятие. Жаль, что нельзя вернуть детское видение мира, хоть ненадолго!

— Не бери в голову. Лови еще!

На этот раз я поймала что-то маленькое. Дешевое серебряное колечко с кусочком бирюзы.

— Я купила его на прогулке с тенями мамы и папы. Они очень хотели подарить мне хоть что-нибудь, но денег у них не было. Тогда папа выбрал в магазине это колечко, а я его купила. И потом носила целый год, не снимая, пока камушек не вывалился и не потерялся.

— У тебя хорошая память, — похвалил брат. — Но вот с этим, думаю, будет посложнее.

И действительно, я несколько минут вертела в пальцах кусочек светло-голубого тюля.

— Не знаю… не помню. Подскажи?

— Больница. Бабочки…

— Ну конечно! Кусок занавески в больнице. Я валялась в бреду, а ты все время был рядом.

— Чувство вины — достаточно сильный допинг. Даже для меня.

— Странно, что не узнала: столько пялилась на эту ткань. И бабочки — они так дивно на ней смотрелись, уцепившись лапками и трепеща крыльями. А потом все вылетели в открытую фрамугу, пока я спала…

Я покачивалась в гамаке, заваленная кусочками прошлого. Здесь был и изгрызенный карандаш нашего странствующего поэта (почему-то он не любил ручек); и осколок черепицы — сидя на такой же, я когда-то выворачивала ненавистный мир наизнанку; и еловая шишка — такими мы перебрасывались с задорным старичком Аукой; и пустой тюбик из-под изумрудно-зеленой краски — именно этот цвет преобладал в «Зеленом Океане»; и часы-браслет Снеша — молча протянутые мне, когда все собирались в траурном молчании, изгнанные Рином.

— Ну что, нагулялась?

Брат выглядел расслабленным и довольным. Он стоял рядом и несильно раскачивал гамак.

— Спасибо. Всё это и без того было во мне, со мной — все эти годы. Но так — гораздо острее…

— А вот на десерт. Лови!

И он бросил мне самодельную тряпичную куклу. То была Мальвина с синими волосами — творение Як-ки. На нее пожертвовала свою прядь Ханаан Ли, перламутровые глаза-пуговицы были срезаны с моего детского платьица, отысканного на антресолях, а вместо ожерелья шею украшали бусины из старых рассыпавшихся четок Маленького Человека…