ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

— Не надо быть умным и образованным, чтобы понять: история прогресса, которую ошибочно называют историей развития человечества, бред. Это история деградации человечества. Нужно обладать изысканным инстинктом, определенным варварством натуры, диковатым, внекультурным хамством, чтобы понять это. Только необразованные люди, стоящие далеко от широких трактов культуры, могут слегка улавливать ход событий. Потрясающих высот проникновения в истинность, в настоящий ход земных и небесных событий иногда достигают врожденные дебилы, бесповоротно и ярко-клинические шизофреники всех видов, дети до пяти лет, после пяти они начинают терять этот дар, некоторые святые, точное число неизвестно, талантливые люди, в смысле те же шизофреники, хронические алкоголики в состоянии жуткого похмелья или в активной фазе белой горячки, женщины с характерными ведьминскими данными и все остальные люди, обычные, за секунду до смерти. Их, — внушительно подняв палец, объяснял Леня Светлогоров, — в эту секунду прошибает пот откровения Божьего, они глубоко вдыхают воздух от изумления и забывают выдохнуть — конец. — Леня Светлогоров с величайшим изумлением перевел дыхание, с таким же изумлением посмотрел на сидящего перед ним Мурада Версалиевича Левкоева и продолжил: — Все же остальные, не названные мною категории людей, которым еще пилить и пилить до предсмертного познания истины, в истине ничего не понимают. Это умные, образованные, культурные, здравые, респектабельные производители материальных ценностей, в смысле всякой херни наподобие телевизора, атеисты, фанатики всех религиозных течений, литературные критики, ненавидящие литературу до изжоги, то есть все без исключения. Вот, можете записать в моей истории болезни: «И так говорил Светлогоров».

— Да, — уныло произнес главврач психиатрической больницы, — конечно. Это кстати. Мании величия нам как раз и не хватает. Ты кто, реинкарнация Ницше или Заратустры?

Леня подумал и вполне серьезно, хоть и коротко, произнес:

— Хуже.

Мурад Версалиевич хотел развить тему, но в кабинет с испуганным лицом заглянула старшая медсестра и позвала его.

— Ладно, — закрыл тему главврач, — иди, Светлогоров, погуляй по парку, мне работать надо.

Леня ушел, а старшая медсестра Екатерина Семеновна Хрущ, известная среди больных под кличкой Хрущев, заговорила:

— Ой, Мурад Версалиевич! — Она показала пальцем в окно на небольшое, стоящее в стороне от лечебного корпуса здание приемного покоя. — Там чудовище привезли! Плечи — во! — Екатерина Семеновна развела руки, слегка наклонилась и встала на цыпочки, словно хотела обнять слона сзади. — Глаза завязаны, сидит как Чингисхан. Его так и вынесли из психовозки на носилках. Бывший десантник, офицер! — При слове «офицер» в Екатерине Семеновне как бы пробежали волны истомы. — Что делать? Наши санитары с ним не справятся, он такой большой, сильный и страшный.

Екатерина Семеновна даже слегка закатила глаза от ужаса, но в ее ужасе было столько чувственности, что Мурад Версалиевич хмыкнул и поинтересовался:

— А санитарки справятся?

— Да! Я им помогу. Но сейчас он в приемной и пока спокоен.

— Ладно, — зевнул главврач, — пойдемте. — Он вытащил из ящика стола стетоскоп и нацепил на шею. — Посмотрим на вашего Чингисхана.

Леня Светлогоров, выйдя из кабинета главврача, начал бесцельно шататься по всем отделениям двухэтажного корпуса больницы. «А у психов жизнь, так бы жил любой, а хочешь спать ложись, а хочешь песни пой…» Напевая песню Высоцкого, Леня заглядывал то в одну, то в другую палату на втором этаже, где находилось отделение для тихих, буйные содержались на первом этаже. В их палатах были крепкие, закрывающиеся снаружи двери, а коридор в двух местах перегорожен металлической решеткой. Но Леню пускали везде. Его уважали и побаивались по нескольким причинам: во-первых, он был знаменит благодаря тому, что его имя долгое время не сходило со страниц местных газет, во-вторых, выкапывание трупов в ночное время создало вокруг него некий зловещий и мистический ореол, в-третьих — и это самое главное, — неусыпная забота «нового русского», армянина Самвела Тер-Огонесяна, который к этому времени уже успел приобрести два магазина по улице Гоголевской в районе Центрального рынка и ряд мини-булочных в районе вокзала под названием «Новый», который был старым, делали Леню на территории психбольницы личностью уважаемой, опасной и неприкосновенной. Все его как бы стеснялись. Такое случается. Живет, живет человек, все его считают никчемным, серым, лишним. Его равнодушно презирают, иногда небрежно сплевывают в его сторону или несильно, походя, пинают от нечего делать, а затем этот «презренный» подъезжает к своему дому на новенькой иномарке, с длинноногой куклой, и окружающие начинают понимать, что они уважали этого человека всегда. Нечто подобное случилось и с Леней, но он не обращал на это внимания. Он заглянул в палату к олигофрену Петровичу, который, как всегда, лежал на кровати, с удовольствием разглядывая что-то на потолке.

— Привет, Петрович! — поздоровался с ним Леня.

Петрович быстро сел на кровати, достал из-под подушки большой ломоть хлеба, намазанный сливочным маслом, и, произнеся:

— Ты в меня камнем, а я тебе хлеба! — швырнул его в Леню.

Светлогоров едва успел отскочить и захлопнуть дверь.

— Что случилось? — спросил у него проходивший по коридору санитар.

— А-а, — беззаботно отмахнулся Леня. — Олигофрен завтракает, называется.

В приемной, куда решительным шагом вошел Мурад Версалиевич, на кушетке, скрестив ноги по-азиатски, сидел высокий широкоплечий стройный молодой человек, глаза которого были завязаны черным платком.

— В чем дело, лейтенант? — властным голосом произнес главврач.

Молодой человек мгновенно сорвал с глаз повязку, вскочил и, вытянувшись по стойке «смирно», доложил:

— Я вернулся, комбат.

— Зря, — скорбным голосом поведал ему Мурад Версалиевич. — Тебе придется выдержать курс голопиридола и посидеть под шквальным огнем стелазина.

— Я готов, — мужественным голосом произнес лейтенант. — Надеюсь, в этом бою мы обойдемся без сульфазина?

— Посмотрим по ситуации! — рявкнул Мурад Версалиевич и, повернувшись к санитарам, приказал: — Проводите лейтенанта к месту службы в третью палату и поставьте на вещевое довольствие.

Санитары переглянулись, тоже вытянулись по стойке «смирно» и в один голос ответили:

— Есть поставить на вещевое довольствие!

Когда молодого человека увели, Мурад Версалиевич обратился к старшей медсестре:

— Екатерина Семеновна, вы правы, это действительно бывший офицер. Он у нас уже четвертый раз с интервалами в полгода. У него блочный психоз, вызванный тягой к уединению, то есть каждые полгода он видеть никого не хочет и завязывает себе глаза. У него есть три достоинства: миролюбив, силен и неизлечим. Это хорошие качества для нашей больницы, через десять дней после курса инъекций мы сделаем его старостой над буйными, и они будут ходить у него по ниточке три месяца, которые мы имеем право держать его на стационаре.

— Три месяца?! — воскликнула Екатерина Семеновна и почему-то зарделась.

Глория Ренатовна Выщух улыбалась. Она стояла возле окна и смотрела на город. Ей почему-то представлялось, что она не в Таганроге, а в Мадриде, хотя эти два города не идут между собой ни в какое сравнение. Если Мадрид был всего-навсего в Испании и ничего в себе не нес, то в Таганроге было все: Россия, море, русский язык, непредсказуемость, юг, живописная провинциальность и замаскированная под жителей города талантливость.

Глория Ренатовна отошла от окна, подошла к зеркалу л осмотрела себя. В каждой женщине есть нечто инопланетное, нечто, не поддающееся расшифровке, смутная тайна тщательно замаскированных чудес еще неизвестной человечеству религии. Глядя на Глорию Ренатовну, в это мог бы поверить каждый. Она отошла от окна и подошла к разобранной постели. В глаза ей бросилась открытая посередине книга, лежащая на полу, и она взяла ее в руки. Книга называлась «О стервах и кошках». Глория Ренатовна улыбнулась. Неожиданно ей попал в нос луч солнца, прорвавшийся в комнату сквозь неплотно задвинутую штору на окне, и она чихнула, успев подумать: «Зачем Самвел подарил мне эту книгу?»

В загородной психиатрической больнице Дарагановка два раза в неделю разрешалось посещение больных родственниками. В эти дни рейсовый автобус то и дело выгружал возле центральных ворот посетителей. Родственники привозили огромные сумки с провизией и скорбное выражение на лицах. Психическое заболевание в народе считается не столько болезнью, сколько действием, достойным всяческого порицания, насмешки и наказания. Поэтому родственники содержащихся в тюрьме заключенных и родственники содержащихся в психбольнице больных имеют на лицах одинаково затравленное и одинаково печальное выражение.

Медперсонал больницы считал дни посещений днями Божьего наказания. Хронические больные в эти дни возбуждались и начинали плести всякую ахинею, подкрепленную немотивированными поступками, излечивающиеся «белогорячники» напивались, потому что кто-нибудь обязательно приносил им во время посещения спиртное. Уследить за этим было почти невозможно. В таких случаях, когда обнаруживался пьяный «белогорячник», Мурад Версалиевич выходил к его родственникам и говорил на прощание:

— Надеюсь, что вы не забудете приносить и цветы на могилу усопшему, как не забываете приносить ему в больницу водку.

Из-за спины главврача сразу же появлялся лейтенант, подверженный блочному психозу, и обращался к нему:

— Разрешите уничтожить противника, комбат?

На этом все и заканчивалось. «Противник» самоуничтожался, исчезал вдали, быстрым шагом покидая территорию больницы.

— Какой вы смелый, лейтенант! — порхала вокруг больного офицера влюбленная в него Екатерина Семеновна Хрущ.

— Комбат, я ликвидирую эту тетку?

— Нет, она нужна нам в этой операции, — строго обрывал лейтенанта Мурад Версалиевич.

— Ясно! — сникал исполнительный служака.

— Что вы такое говорите? — обижалась Екатерина Семеновна.

Но в этот весенний день в загородной психиатрической больнице посещение выдалось необычным. К десяти утра сюда должны были прибыть представители администрации и культуры города Таганрога, чиновники областного Союза художников, сопровождающие двух итальянцев, одного американца и трех экспертов французского Лувра. В этот день с пяти часов утра санитары начали производить генеральную уборку всей больницы, водить больных, попалатно, в баню и переодевать в Новые, подаренные Самвелом Тер-Огонесяном, красно-зеленые атласные пижамы. Мурад Версалиевич прибыл в больницу к семи утра. В хрустящем белоснежном халате, в сопровождении такой же хрустящей и белоснежной Екатерины Семеновны, он сделал незапланированный и придирчивый обход своих владений. Весь медперсонал волновался. Такого в истории больницы еще не было.

В десять часов утра делегация международной богемы и местной администрации вошла в вестибюль больницы, и сразу же иностранцы восхищенно закивали головами и зацокали языками, а местная власть горделиво вскинула вверх подбородки. На выкрашенной в синий казенный цвет стене вестибюля висели две картины, написанные Леней Светлогоровым. Одна представляла собой абсолютно белый квадрат, обрамленный в золоченую рамку, и называлась «Черный квадрат К. Малевича — вид сзади».

А на другой, такой же квадратной и обрамленной в золоченую рамку, был изображен таганрогский яхт-клуб, кусочек Азовского моря и небольшой участок Пушкинской набережной. Картину ровно посередине делила на две половины, сверху вниз, черная полоса, и картина называлась «Черный квадрат К. Малевича — в профиль».

Рядом с картонами стоял скромно потупившийся виновник торжества Леня Светлогоров, одетый в новенькую атласную, не как у всех, черно-серебристую пижаму. Рядом с ним в смокинге, с гладко причесанными волосами, победным носом и видом стоял великолепный Самвел Тер-Огонесян, а с другой стороны, в модифицированном под современность миди-хитоне «Афродита», с вплетенной в волосы рубиново-жемчужной ниткой, словно обращенная в плоть эротическая фантазия, стояла Глория Ренатовна Выщух, и иностранцы, не переставая восхищенно кивать головами и цокать языками, смотрели на нее.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.