Глава 15
Глава 15
Перевал встретил нас теплым пронизывающим ветром, несущимися вразброд облаками и ярким горным солнцем, зажигавшим полукруг далеких, и то же время близких снежных вершин. После не слишком сложного пятичасового подъема цель сегодняшнего путешествия была достигнута. Бросив рюкзак, я пошла прогуляться по пологому и неширокому гребню. Радж развалился на травке и мгновенно задремал. Запас времени на обратный путь был большой, поэтому я не спеша двигалась влево, огибая острые скальные выступы. Хотелось повнимательнее рассмотреть ущелье с той стороны перевала. Вот-вот оно должно открыться полностью с соседнего пригорка… нет, вот еще со следующего… еще… Есть! Очередной взлет закончился резким обрывом — идти больше было некуда. Ущелье оказалось узким, обрывистым, залитым солнечным светом, и замыкалось вдали почти отвесной горой. При взгляде вдаль отсюда, с самой верхней точки, создавалось ощущение полета, парения над ущельем, и я завидовала сильным птицам, которые могли то парить в воздушных потоках, почти не шевеля крыльями, то на всей скорости пикировать вниз, мгновенно превращаясь в точку. Мне так хотелось хотя бы еще на шаг приблизиться к этой красоте… я сделала шаг к пропасти, другой, третий… и вдруг обнаружила, что вниз идет хорошо набитая тропинка — так круто, что увидеть ее можно было, только приблизившись вплотную.
— Радж!
Он не слышал, ветер сносил звуки в сторону.
— Раааадж!!!
Никакой реакции. Где он? Наверное, так и валяется за камнем, спрятавшись от солнца и ветра. Пришлось вернуться к точке перевала.
— Радж, я видела тропу, которая с перевала идет вправо вниз. Там есть проход? Что в том ущелье?
— Да, там есть тропа, но мы туда не сможем пойти, так как не останется времени, чтобы засветло вернуться.
— А что там?
— В самом низу ущелья есть деревня, Малана, но иностранцев туда не пускают, это священные места, и лучше туда не ходить.
— Странно… Что, прямо вообще не пускают? Что там, пограничники что ли стоят?
— Нет, пограничников конечно нет, но туда нам лучше не ходить, да и времени уже мало. Пройти по деревне можно, но только по главной тропе, которая проходит по самой середине деревни. Даже шаг в сторону от тропы очень серьезно карается — в лучшем случае тебя заставят заплатить очень большой штраф — долларов 100 (Сколько??!!).
— А что дальше?
— Дальше тропа уходит вправо, и еще часа два-три идет по ущелью вдоль реки, пока не выходит к дороге.
— А там можно поймать такси?
— Трудно сказать наверняка… скорее всего да, но все равно нам не хватит времени.
— А мне кажется, что хватит. Смотри, два часа вниз, три часа до дороги, ну час еще туда-сюда, итого мы еще засветло сможем поймать такси и вернуться в Наггар. Мне хочется посмотреть на эту деревню, и кроме того я не люблю как утюг ходить туда и обратно по одной и той же дороге. Пошли, Радж. Я тебе доплачу за этот дополнительный кусок пути… еще двести рупий, ок?
Радж колебался, хотя двести рупий уже почти перетянули чашу весов на мою сторону. Наконец он решился.
— Только пообещай, что в Малане ты будешь идти ТОЛЬКО по тропе, не будешь сходить с нее, не будешь ни с кем заговаривать, ведь если что — спросят не только с тебя, но и мне достанется. Даже если кто-то, будь то ребенок или взрослый, позовет тебя, ни в коем случае не сходи с тропы.
— А зачем же они будут меня звать, если сами знают, что мне нельзя никуда отклоняться? Зачем же меня провоцировать, это ведь самый настоящий обман?
— …Ну вот так…
— Ладно, Радж. Пошли.
Путь вниз оказался красивым, но непростым. Тропа очень круто уходила вниз, так что порой казалось, что за очередным уступом она просто пропадает, но каждый раз, подходя к самому краю, я обнаруживала ее, уходящую дальше в немыслимом зигзаге. По обеим сторонам вздымались скалы, вокруг тропы рос кустарник, среди которого густыми облаками кучковались заросли великолепной конопли. Конопля облепила долину Кулу вообще полностью снизу доверху, сделав из нее своеобразный рай для любителей покурить травку, но здесь кусты ее были особенно пышны. (Может, Рерихи потому и остановились именно в Кулу?:))
Почти полчаса мы шли круто вниз, когда вдруг справа я увидела в стене сплошных скал едва приметную тропку. Ни за что в жизни не смогла бы ее распознать, если бы Андрей в свое время не научил меня видеть горные тропинки в скалах — это невозможно объяснить. Например, Андрей показывает на склон и говорит — смотри, там тропа. Стоишь, приглядываешься, минуту, другую — нет, ничего не видно — склон как склон, совершенно однообразное нагромождение камней, травы и кустов. Отводишь взгляд, проморгаешься, и снова. И раз так на десятый вдруг обнаруживаешь — да, точно, там есть тропа! Но видишь ее даже как бы не глазами, вернее не тогда, когда смотришь прямо в упор. Чтобы заметить такую тропу, надо смотреть на нее словно украдкой, бросая взгляды бокового зрения на местность, и тогда вдруг проявляется чуть более светлая извилистая полоска на склоне. Смотришь туда в упор — нет, ничего нет. Снова сканируешь боковым зрением — точно, есть полоса. И ходить по таким тропам можно точно так же — обнаруживая ее повороты боковым зрением.
— Радж, смотри, там тропа, куда она ведет?
Я спросила просто так, чтобы постоять минутку и отдышаться, но вопрос произвел на Раджа неожиданный эффект. Показалось, что он даже испугался.
— Пойдем, Майя, у нас мало времени.
— Ну и что тебя так напугало?
— Ничего, просто не хотелось бы идти в темноте по горам, и я…
— Нет, Радж, ты меня не проведешь. Ну-ка давай рассказывай, я тебе плачу деньги не за то, чтобы ты просто меня гнал тут как козу, и раз уж ты мой гид, вот давай и работай гидом, рассказывай о том, что мне интересно.
— Так я и рассказываю…
— Вот и рассказывай, только не ври мне, Радж, я плачу деньги не за вранье, и вообще это не по дружески.
Продавливание в сторону «дружбы» помогло, — индусы довольно чувствительны к словам «друг», «нечестно» и т. д. Насколько они непунктуальны и бесцеремонны, настолько же совестливы. Как-то на пути из Дели в Кашмир в наш автобус в очередной раз на остановке заскочили продавцы всякой всячины, и я захотела купить связку бананов. Индийские бананы совершенно не похожи на те, что продаются у нас — они маленькие, сантиметров по пятнадцать в длину, и вкус у них терпкий и приторный. Ну и конечно они очень дешевые. Продавец назвал мне цену в двадцать рупий за связку весом в килограмм. На наши деньги это около пятнадцати рублей, так что я, не раздумывая, потянулась за деньгами, но что-то мне не понравилось в глазах продавца, и я решила у соседа-индуса спросить — сколько стоит такая связка бананов. «Восемь-десять рупий, мэм». Узнав, что с меня продавец просит двадцать, он неожиданно принялся его… стыдить! Именно стыдить, а не ругать, как это можно было бы предположить. И продавцу — взрослому мужчине — стало стыдно, он прямо таки съежился, виновато улыбался, умоляюще смотрел на меня, извинялся перед всеми (!) пассажирами автобуса, взял десять рупий, сказал пять раз спасибо и так и ушел пристыженный. Вот и сейчас указание на недружественность поведения Раджа сработало, и он принялся заглаживать вину.
— Эта тропа ведет к пещере, удивительно, что ты ее заметила… эта пещера необычная, и к ней лучше не ходить.
— Что, тоже возьмут штраф??
— Нет, ее никто не охраняет и войти туда может любой, кто захочет… но никто не хочет.
— Змеи? Пауки? Опасный обрыв? Что там?
— Как тебе сказать, Майя… это трудно объяснить… только не подумай, что я тебя обманываю, я не обманываю…
Знаком я успокоила Раджа, чтобы он перестал дергаться.
— Эта пещера называется «пещера украденных жизней».
— Интересное название! Это опасно?
— Не то, чтобы опасно, нет, это безопасно, но у каждого это по-разному, и чаще всего это трагедия… я туда боюсь ходить, но там был мой старший брат, он рассказал обо всем, что с ним случилось, или не обо всем…, сейчас уже не узнать. После этого он не смог больше жить, как раньше, он стал несчастным, очень несчастным, уехал из этих мест, и много лет мы уже ничего о нем не знаем. Эта пещера делает людей несчастными, и наша семья тоже пострадала. Она украла моего брата.
Было довольно жарко, и мне не хотелось прямо сейчас выслушивать истории о разбитых семьях, это мало трогало. Для индусов семья значит еще больше, чем для европейцев, намного больше, но называть жизнь человека потерянной только из-за того, что он навсегда покинул своих родственников — это уж чересчур. Но ведь что-то там происходит, если люди вот так все бросают и уходят? Мне бросать нечего, я и так уже все бросила (всплыла и растворилась боровообразная физиономия главного редактора — слишком уж она не вязалась с этими красотами).
— Ну ладно, Радж, довольно мистики. Мне нужно знать одно — если я туда пойду (при этих словах смуглое лицо Раджа слегка побледнело), то мне не угрожает никакая опасность? Я имею в виду реальную опасность, нормальную, без мистики. Чертей и богов я не боюсь, у нас в России с этим дефицит, так что я буду только рада, если повстречаю что-нибудь подобное.
— Нет, ничего такого опасного там нет. Только будь осторожна, здесь можно сорваться и здорово пораниться об острые камни.
— Это меня волнует меньше всего, я неплохо умею карабкаться. Ладно, я ненадолго — просто схожу туда, посмотрю. И не смотри так обреченно, я не очень-то верю в духов и в привидения.
Тропинка оказалась не слишком отвесной, подниматься по ней было несложно, а вот спускаться, как обычно, будет сложнее… ну да ладно, опыт есть. Пока карабкалась, вспомнила, как с Андреем ездила в Коктебель, там сразу за холмом с могилой Волошина есть небольшая скала, тропа подходит к ней и дальше идет прямо вертикально вверх. Забравшись метров на 10 вверх, мы занялись сексом, стоя на небольшом выступе, где едва мог встать один человек. Остроты ощущениям придавало то, что прямо под нами метрах в трехстах расстилалась пропасть долины. Прижимаясь спиной к скале, уцепившись руками за выступы справа и слева и обхватив Андрея ногами, я повисла на нем, отдаваясь ощущениям, разливающимся вверх и вширь по телу с каждым его движением, и впитывала в себя неохватность расстилающегося во все стороны пространства…
Поднявшись метров на двадцать вверх, я обнаружила скальную полочку, уходящую вверх и вправо, которая еще через двадцать метров вывела прямо к пещере. Вход густо зарос кустарником и марихуаной, и был к тому же так расположен, что заметить его можно было, лишь подойдя вплотную. Внутри было гулко, сухо, совсем не страшно и довольно уютно. Здесь можно прекрасно отдохнуть в тени, почитать книжку. Неглубокая — всего метра три, а вот как раз место, где можно посидеть. Наверное, тут сидел и брат Раджа и другие… и ничего особенного. Впечатлительные эти индусы, ей богу. Над противоположной стеной ущелья парили птицы, небо было ярко-голубым, сидеть было удобно и мало-помалу наползла легкая дрема. Сказывалась усталость от проделанного пути. Подремлю минуту-другую и пойду…
Но подремать не получилось, и, поерзав туда-сюда попой и так и не найдя удобной позы для сна, я решила на этом завершить посещение достопримечательности. С некоторым сожалением констатировав отсутствие привидений, таинственных происшествий и вообще чего бы то ни было, я стала аккуратно спускаться вниз. Еще на скальной полке я заметила, что Раджа нигде не видно — наверное, опять завалился за какой-нибудь камень и отсыпается. Спускаться было нетрудно, поскольку в отличие от крымских скал, где почти каждый камень «живой», здешние горы довольно прочные, и если уж ухватилась за выступ, то можно было уверенно за него держаться. Словно опровергая мою самоуверенность, у самой тропы из под ноги внезапно выскочил камень, я потеряла равновесие и грохнулась вниз, пролетев, к счастью, не более полуметра, но при этом очень больно ударилась бедром, и, преодолевая выступившие слезы, несколько минут сидела в траве, пока боль не утихла.
Раджа на тропе не было. Уйти без меня он конечно не мог, стало быть… ага, понятно, мальчик воспользовался предоставленным одиночеством и где-нибудь за камушком справляет свои надобности.
В этот момент я увидела, что сверху по тропе кто-то спускается, причем очень быстро. Буквально за несколько минут он преодолел расстояние, на которое мне потребовалось бы полчаса, просто не верилось глазам, что можно по такой неудобной тропе передвигаться с такой скоростью. Когда человек приблизился, я увидела, что это так называемый «садху», и ко всему прочему он был еще и босой! По таким острым камням голыми ногами! Садху — это такие бродячие монахи, все их имущество — ярко оранжевое одеяние да бидон, в котором они носят еду. И посох. В Дели я видела таких, но там они производили впечатление обычных показушников, которые беззастенчиво клянчат деньги с туристов или фотографируются с ними — тоже за деньги, разумеется. Этот садху был явно не таким. Невысокий, движения собранные, точные, весь облик словно дышит стремлением. Когда он приблизился, я решила отойти чуть в сторонку, но зацепилась за камень и чуть было не загремела на ровном месте. Садху взглянул на меня, и взгляд меня поразил. Ну сколько мог длиться этот взгляд — ну полсекунды, секунду, не больше, ну две секунды максимум, он был направлен словно внутрь, а не наружу, глубокий, плотный. Лица, тела, вещи мы оцениваем по тому, как они выглядят, но настоящий, живой взгляд можно оценить лишь по тому, что он вызывает в тебе самом. Взгляд садху словно колокольным звоном раздался в моем сердце, теплая волна прокатилась по телу и вызвала острый прилив симпатии и нежности. Это было тем более странно и даже несообразно, что выглядел он отнюдь не как симпатичный мальчик, и откуда эта внезапная нежность к запыленному, старому, высохшему страннику? Это, конечно, не эротическая нежность, но с чем ее сравнить… снежная, вихрящаяся, как легкая, стремительная пурга на катке, где я катаюсь маленькая, лед отражает свет фонарей и все кружится то ли во мне, то ли вокруг меня.
Завороженная внезапно нахлынувшими переживаниями, я в упор уставилась на садху, застряв на тропе как пробка между двумя большими валунами и преградив ему дорогу. Может, садху говорит по-английски? Вероятность, хоть и ничтожная, но есть — я слышала, что в Варанаси встречаются садху, у которых есть высшее образование, и они прекрасно владеют английским.
— Ты понимаешь по-английски?
Садху ничего не ответил, просто смотрел на меня. И все-таки по едва уловимому взмаху его ресниц мне показалось, что он понимает.
— Я не туристка, то есть я не просто туристка, я не буду задавать дурацких вопросов, меня интересует только … (вот блин, а как сказать-то…) истина, понимаешь? Я хочу правды, хочу настоящего, хочу того, что вижу в твоих глазах.
Снова едва заметный взмах ресниц. Черт его поймет… у человека с такой собранной и непоколебимой мимикой, как у него, такое движение наверное что-то означает… удивление? Ну что бы ему такое сказать… ведь он сейчас уйдет, а я хочу с ним поговорить, ну что, сказать ему, что я русская — обычно индусы открывают глаза и рты и радостно орут — «аа… Россия!!», но это же маразм. Я чувствовала с одной стороны совершеннейшую тупость, незнание — что сказать, чтобы он не ушел, а с другой стороны в то же самое время переживала необычайную ясность — словно какой-то другой стороной сознания.
— Ты можешь рассказать что-нибудь о своей практике, о своей религии?
Он продолжал молча смотреть мне прямо в глаза, но уже не закрытым наглухо взглядом, а так, словно что-то рассматривал или пытался рассмотреть. В этот момент я поняла, что мои надежды неоправданны. Это просто бродячий монах, он не только английского, он и хинди-то наверное не знает, владея лишь каким-нибудь своим забытым богом диалектом…
— Следуй своим желаниям! — раздался хорошо поставленный, твердый и доброжелательный голос. Все-таки он говорит по-английски!
Как странно услышать от бродячего монаха такой совет! Я ждала скорее обратного — предложения об аскетическом образе жизни. Он словно прочитал мои мысли:
— Да, я садху, но не потому, что запрещаю себе быть обычным человеком, не потому, что препятствую своим желаниям, а как раз именно потому, что позволяю им проявляться, и они привели меня туда, где я сейчас, и поведут дальше. Нет вообще ничего, кроме желаний, что могло бы куда-то вести.
— Но если следовать ВСЕМ желаниям, разве ты не превратишься просто в придаток своих капризов?
— А что ты называешь капризом? Желание, которое тебя приучили видеть ничего не значащим? Желания — как живые существа. Если их долго и планомерно подавлять, то они умирают, и вместе с ними умирает все остальное в человеке, и остается лишь больное тело, больные эмоции, больной ум. Люди себе всё запрещают, запрещают, запрещают… направляют и заставляют других, что-то хотят от своих детей, желают им и себе конечно счастья, но кто из них получил это счастье? К счастью человека могут привести только его свободные желания. А когда они свободные, тогда они и радостные, тогда в них появляется особая свежесть, особая сила, желания из несбыточных фантазий превращаются в реальную силу, а человек становится истинным творцом, и он творит мир и внутри себя, и снаружи — опять таки в соответствии с тем, что он захочет делать.
Вот уж не ожидала услышать подобное от монаха! Меня поразил и смысл сказанного им, и экспрессия. В этом не было театральности, это была очищенная, ясная воля. Пока он говорил, я даже перестала держаться за ушибленное бедро. Если бы я увидела говорящего слона, то удивилась бы меньше. Разговор меня захватил.
— Но как же быть с тем, что многие люди испытывают желания, направленные на разрушение, на причинение боли, на удовлетворение алчности, как быть с ними, тоже позволять им проявляться?
— Разве у тебя есть желание причинять боль и разрушать?
— У меня-то нет…
— Так зачем ты спрашиваешь?
— Я спрашиваю о других…
— Я сейчас не разговариваю с другими — я сейчас разговариваю с тобой и следую своим желаниям именно сейчас, а если бы передо мной был кто-то другой, во мне бы возникло какое-то другое желание.
Возразить на это было нечего.
— Кроме того, если человек настолько болен, что испытывает желание убить, ограбить, причинить вред, — продолжил садху, — то это и означает, что в нем живет огромное количество других омрачений, которые все вместе и являются его естественными ограничителями. А мне… и, насколько я вижу, тебе тоже, — мне приятнее, когда вокруг меня радостные, ищущие и находящие свой путь люди, мне нравится им помогать, но лишь в том, что, на мой взгляд, может привести к подлинному освобождению.
— Я как раз так и хочу жить.
— Ты так думаешь, что хочешь, но я уверен, что это не так, иначе бы ты даже выглядела иначе, был бы другим твой взгляд, твои движения, твои слова — да всё. Ты хочешь свободы и просветления лишь «в принципе», но как ты проживаешь каждый свой миг? Я наверное не ошибусь, если скажу, что в лучшем случае лишь сотую долю своей жизни ты тратишь на поиск свободы, а все остальное время проходит в мелкой, но убийственной суете ничего не значащих мыслей, ничего не значащих действий — привычное заполнение времени впечатлениями, не приносящими ни радости, ни полноты, а лишь крепче и крепче привязывающими тебя к непрерывному круговороту внутренней серости и спазматических усилий по убеганию от нее. Глупо расстраиваться, что тебе не открывается истина, ведь большую часть своей жизни ты не ищешь ее. Здесь нет компромисса. Либо прямо сейчас, — он ткнул пальцем в землю перед собой, — ты делаешь то, что хочешь, либо прямо сейчас ты живешь механически, и этот миг ложится либо на одну чашу весов, либо на другую. Если ты это поймешь — не на словах, а практически, на деле начав бороться за каждый миг своей жизни…
Садху чуть отстранил меня и собрался было уже уходить, как вдруг замер на миг и обернулся.
— Есть одна притча, я расскажу тебе ее. В одной горной деревне жил мудрец, ему нравилось писать о том, что он открывал в своих путешествиях сознания, но некому было читать то, что он пишет. Чтобы заработать себе на пропитание, он ловил рыбу и продавал ее на рынке, заворачивая ее в листки из своей книги, и неизвестно — какова судьба тех листков, куда унесла их судьба, может какой-то отправится в мусорную кучу, какой-то изорвется и истлеет, а какой-то может быть попадет в чьи-то руки, и слова, написанные на нем, дойдут до ищущего сердца и оставят там свой след — кто знает? И поскольку таково было его желание, и поскольку оно было живым и свободным, то он продолжал это делать день за днем всю свою жизнь. Когда я сейчас разговариваю с тобой, я делаю то же самое — следую своему желанию независимо от того, что я могу подумать о твоей судьбе и о судьбе сказанных мной слов. Я ничего не жду — я делаю, что хочу и иду дальше.
— Ты сказал «желание было живым и свободным». А как отличить…
— Есть желания, испытывая и воплощая которые ты чувствуешь радость, интерес, предвкушение, ты ощущаешь таинственность того, что ждет тебя впереди. А есть желания, дающие облегчение.
Я ждала продолжения, но он, казалось, высказал все, что хотел.
— Мне было приятно с тобой встретиться, — сказала я, глядя ему в глаза. — Как много зависит от случайностей.
— Случайностей? Что ты понимаешь под этим словом?
— Ну… случайность и имею в виду:)
Садху снова высверлил меня своим взглядом, и создалось впечатление, что мой ответ был отнюдь не тем, который мог бы поддержать его интерес.
— Погоди, сейчас. Случайность — это когда между двумя явлениями нет связи, нет причинно-следственной связи, я это имею в виду. То, что я оказалась тут в это время — это случайность, потому что с таким же успехом я могла быть в другом месте.
— Но разве у тебя есть такое восприятие, как «нет связи» или «с таким же успехом»? Вот, например, сейчас я вижу горы и могу их описать — высокие, красивые. Я чувствую свои желания и тоже могу их описать, воспринимаю свои мысли, и так далее — все эти восприятия определенно есть и мне не составит труда описать их сколь угодно подробно. А что это за восприятия «нет связи» и «с таким же успехом»? Опиши их, если они у тебя есть.
Я молча переваривала сказанное. Такой подход был мне хорошо известен, но мне и в голову не приходило применять его вот к таким простым вещам.
Он продолжил:
— У тебя есть восприятие мысли: «нет связи», но самого восприятия «нет связи» у тебя скорее всего нет. Это огромная разница.
— Да, я действительно не вижу никакой «связи» и не вижу никакого «отсутствия связи», я могу лишь предположить, что она…
— «Она» — это кто? «Связь»? Как ты можешь говорить о том восприятии, которого у тебя нет? Это ложь, это самообман, на котором и строится ложное мышление. Если хочешь, говори о мысли о «связи», потому что слово «связь» есть, но о самой «связи» ты вообще ничего сказать не можешь — ничего! Ни что она есть, ни что ее нет, ни даже того, что ты не знаешь — есть «она» или «ее» нет.
— Но как же так, подожди…
Я хотела тщательно продумать свое возражение, чтобы не показаться снова глупой.
— Смотри, я ведь могу видеть, что сначала происходит одно, а за ним — другое, и так происходит постоянно в одних и тех же условиях. Я бросаю камень и раздается звук его удара о землю. Разве я не могу предположить, что между этими двумя явлениями есть связь?
— Можешь. Но это не значит, что теперь ты стала иметь такое восприятие, как «связь». И когда ты не видишь никакой закономерности в событиях, то это не значит, что ты видишь какую-то «нет связи», и стало быть мы ничего не можем сказать о нашей встрече — случайность это или не случайность. Есть огромная разница между этими двумя позициями. Позиция первая — составлять мнения, когда у тебя нет на это оснований — так появляется ложное мышление, и вторая позиция — не составлять мнений, если у тебя нет достаточных оснований для этого. Если ты пересмотришь все свои точки зрения и убеждения, то обнаружишь, что огромное их количество не основано вообще ни на чем, и ты поддерживаешь их просто по привычке, или из желания соответствовать мнениям других людей и так далее.
— Послушай, мне было бы интересно поговорить об этом побольше, ты ведь идешь вниз, может быть мы пойдем вместе и поговорим? Или даже вот что — я сейчас остановилась в Наггаре, как ты смотришь на то, если я приглашу тебя в гости?
— Нет, такого желания у меня не возникает.
— Жаль… почему же встречи так скоротечны…
— Я думаю, что это потому, что на данный момент ты ничего из себя не представляешь. (То есть!??) Ты не провела никакой работы над собой, ты не получила никакого опыта, и, возможно, именно поэтому у меня не возникает желания продолжать разговор. Будет ли у тебя следующий шанс встретиться со знающими людьми — неизвестно, но возникнет ли у них желание общения с тобой — зависит только от тебя, в зависимости от того, что ты сделаешь с услышанным… Езжай в Ришикеш.
Последние слова он сказал невнятно, почти скороговоркой.
— В Ришикеш? Почему? Зачем? Когда?
Но садху уже так стремительно рванул вниз по тропе, как будто и не останавливался вовсе. Догнать его было немыслимо — я тут же переломала бы все ноги, да и ушибленное бедро начало давать о себе знать, синяк уже проявился во всю свою сине-зеленую ширь. Но где же Радж?? Этот вопрос стал беспокоить уже не на шутку, я посмотрела вниз, вверх, неожиданно закружилась голова и… и я проснулась! Проснулась в пещере! Так все это время я спала… Ах ты черт… Чуть не ударившись головой о потолок, я выскочила наружу, пробежала по скальной полочке, и, взглянув на тропу, увидела Раджа, который собирался бросить очередной камушек вверх.
— Майя, я не попал в тебя случайно? Я стал бросать камни, поскольку тебя не было видно уже целых пять минут.
— Сколько??!! Пять минут?
— Да, пять минут или около того.
Спустившись к тропе, я вплотную подошла к Раджу.
— Радж, ты все время здесь стоял?
— Конечно, я следил за тобой, пока видел тебя.
— И здесь никто не проходил?
— Нет.
— И садху ты здесь не видел?
Радж встревожился.
— Садху? Нет, здесь никого не было… Майя, у тебя все в порядке? Ты выглядишь как-то странно. Что произошло?
Вот черт… Я села на камень, обхватила голову руками и задумалась. (Просто не могу поверить, как же так, неужели это был сон? Бывают ли ТАКИЕ реальные сны… это невозможно.)
— Майя, ответь мне, ты в порядке?
— Знаешь, Радж, а ведь теперь я понимаю, почему пещеру назвали «пещерой украденных жизней». Ты не помнишь, что именно рассказывал твой брат?
— Ничего определенного, почти бред, наверное у него в тот день что-то случилось нехорошее с головой, он говорил про какую-то девушку, которую он тут встретил, влюбился в нее, жил с ней, у них были дети, дом, он был счастлив, а потом все исчезло, но что все это значит, я так и не понял. До того дня он долго не мог найти себе жену, он так хотел семью, детей, может у него на этой почве что-то с головой и случилось…
— Кажется, я понимаю. Пещера украла у твоего брата жизнь, поскольку сначала она дала ему то, что он искал, но поскольку искал он то, из чего хотел сделать подпорку для своей жизни вместо того, чтобы искать саму жизнь в себе, то это оставило ему лишь воспоминания, но ничего не изменило в нем самом, и куда ж ему теперь деваться с этой дырой в жизни… а у меня пещера ничего не украла, поскольку то, что она мне дала, не может быть отнято, ведь это ни имущество, ни семья — это то, что и есть я, часть меня — мое понимание, мое стремление.
Радж выглядел испуганным.
— Майя, давай пойдем дальше, я не понимаю того, что ты говоришь, и мне кажется, нам не стоит здесь больше задерживаться, пойдем.
Почти умоляюще он потянул меня за рукав, и в самом деле пора было идти, делать здесь больше нечего. Я нагнулась, чтобы взять рюкзак, и чуть не вскрикнула от глухой боли. Я ощупала свое бедро — на нем красовался большой сочный синяк.
Еще через час непрерывного спуска по крутому склону я начала сомневаться в том, что это была хорошая идея — пройти двойной трек за один день. Спуск только кажется делом более простым, чем подъем. При подъеме устают мышцы, но нога становится на тропу мягко, ты видишь, куда наступаешь, и вероятности травмы почти нет. А от этого чертова спуска у меня гудели ступни, колени, ноги дрожали от характерной для этой нагрузки усталости, когда с размаху приземляешься на кочку или камень. Времени на отдых не было, — надо было успеть засветло добраться до трассы.
Неожиданно я увидела вдалеке несколько домов, настолько органично вплетавшихся в горы по цвету и фактуре, что их можно было вообще не заметить.
— Малана!
Волнительный холодок пробежал по спине. Оглядевшись по сторонам, я заметила, что кусты марихуаны здесь стали особенно пышными, и вскоре показались жители деревни, — мужчины, срезавшие эти кусты маленькими серпами. Не улыбаясь и вообще не проявляя никаких эмоций, они приветствовали Раджа, а на меня даже не взглянули.
— Смотри-ка, по всей Индии на меня непрерывно пялятся мужчины, а тут даже никто и взгляда не бросит. Я им не нравлюсь, что ли, или тут какие-то особые взаимоотношения мужчин и женщин?
— Отношения особые, это точно… Здесь можно жениться и выходить замуж столько раз, сколько захочешь, если у тебя есть всего лишь двадцать рупий, которые ты каждый раз жертвуешь богам. Хоть на одну ночь можешь жениться. Разводиться тоже можно сколько угодно раз. Бесплатно.
— ! А как же мораль?
— Здесь своя мораль, здесь все по-другому, чем где бы то ни было. А вообще это деревня проклята, говорят, что она принадлежит демонам.
— И что это значит?
— Что лучше отсюда держаться подальше.
— А что может произойти?
— Здесь может произойти все, что угодно. В прошлом году была гроза, и в одном доме умерли все, кто там был. Почему они умерли — неизвестно, там были и дети, и взрослые, всего 7 человек. Их тела сбросили со скалы, и с тех пор в том доме чуть ли не каждую ночь слышались разные звуки. Тогда дом сожгли, но стало только хуже, — звуки стали слышаться из кустов, из-за углов, так что как стемнеет, тут вообще никого не увидишь на улице. И если бы только это! Тут столько всего происходит…
— Может, они просто слишком много курят марихуаны?
— Скорее наоборот — потому они столько ее и курят… а вообще я даже думать не хочу, почему тут вся эта чертовщина происходит, я здесь очень редко бываю, и всегда пробегаю мимо как можно скорее.
Мы вошли в деревню. Вдоль разбитой тропы, по которой сочится ручей, стоят деревянные двухэтажные дома с балконами без перил, на которых, свесив ноги, сидят женщины с суровыми лицами и тяжелыми взглядами. Все они заняты одним делом — производством гашиша, который потом расходится по всей Индии и за ее пределами. Интенсивное перетирание кустов марихуаны между ладоней приводит к тому, что через некоторое время на коже рук остается толстый масляный слой конопляной массы. Эту массу снимают с ладоней и делают из нее пластинки для продажи. Местные дети всех возрастов заняты тем же самым, — некоторые стоят прямо около дороги и перетирают своими маленькими ладошками свисающие над тропой ветки марихуаны, а некоторые выбегают навстречу, предлагая на выбор разные сорта гашиша, убеждая меня в том, что здесь я могу это купить по самой низкой цене. Я попросила Раджа отогнать от меня сопливых наркоторговцев и указала на небольшой храм вдалеке деревни.
— Это храм?
— Да, но туда нельзя ходить, и даже фотографировать его нельзя. Я еще забыл сказать, чтобы ты не трогала никакие камни. Местные жители верят в то, что в некоторых камнях живут духи, которым они поклоняются, и если ты дотронешься до такого камня, у тебя будут неприятности, — придется платить, и может быть даже немало, — зависит от настроения обитателей Маланы.
— Ну а посмотреть на такой камень я могу?
— Если бы я знал, я бы показал, но я не знаю.
Захотелось пить, и мы как раз проходили мимо магазина — полутемного окна в раздолбанном деревянном сарае, в котором сверкали сникерсы и кока-кола. От тропы до магазина было всего два шага, и я уже почти сделала их, как Радж спас меня, крепко схватив за плечо.
— Даже туда нельзя! Я же тебе говорил — с тропы не сходи. Давай деньги.
Я сунула ему бумажки, он передал их местному жителю, стоявшему неподалеку, тот сунул их в кривое окно, из которого смуглая грязная рука протянула бутылку воды.
Вскоре мы подошли к концу деревни, а я кроме марихуаны и мрачных людей так ничего и не увидела. Вот тебе и загадочная Малана…