Глава третья

Глава третья

1

Игорь Баркалов и Степа Басенок стояли в кабинете полковника Самсонова и, тщательно подбирая слова, объясняли ему, почему московский полковник Хромов отправил их отдыхать в Сочи по служебной разнарядке, то есть бесплатно.

— Там, в Москве, генералы за свой счет к морю отдыхать едут, никаких им служебных, а вы раз, и в Сочи, да?!

— Нет, — отрицал Игорь Баркалов, — мы попали под сугубо случайную поощрительную акцию Министерства внутренних дел.

— Это как? — не понял Самсонов. — Мимо вас министр проходил и две путевки в пансионат «Витязь» машинально в руки сунул?

— Да, — кивнул Степа Басенок, — примерно так.

— Вот видите, — неожиданно успокоился Самсонов. — Я вам уже давно говорю, что чем дальше от начальства, тем слаще сахар и горше хрен. А теперь скажите мне, где Савоев? Степа, ты ему без моего ведома поручал задание?

— Поручал, — кивнул Степа, — по розыску пропавших девушек и сбору информации о личности ростовского доктора. Я докладывал вам об этом.

— Правильно, — согласился с ним Самсонов, — докладывал. Но не до того, а после, то есть тебя можно уволить за превышение служебных полномочий и тут же, прямо в кабинете, арестовать. Савоев пропал, его автомобиль, точнее, автомобиль его отца, обнаружили брошенным в лесопосадке, неподалеку от археологического музея «Танаис» в Сущенковской. Так что вполне возможно, и тело его где-то неподалеку зарыто.

— Исключено, — отмахнулся от невероятного предположения Степа Басенок, — хрен его закопаешь. А где Стромов? — вдруг заинтересовался он. — Он его видел последним.

— Видел, — кивнул головой Самсонов, — его многие видели, и всех уже допросили. Но Россия велика, всех не допросишь, так что, — он неодобрительно оглядел оперативников, — переоденьтесь, курортники, и приступайте к поискам Савоева.

2

Слияние мента и ангела, наложение космического всезнания на бесшабашную молодую отвагу провинциального оперативника, нечто недосягаемо-божественное и бесцеремонно-мудрое поселилось в Славе Савоеве. Свернулось клубком в области сердца и, слегка прищурившись, задремало…

Приазовская степь бросала в сторону молодого высокого человека пригоршни слабого теплого ветра, наполненного печальным и равнодушным запахом трав. Пасший стадо коров Серсемыч, генетически блеклый мужичок из станицы Сущенковской, более известной почти всей Ростовской области и миру как место, где находится историко-археологический музей под открытым небом «Танаис», смотрел на приближающегося к нему человека с двойственным чувством. Во-первых, мало ли кто по степи ходит, а во-вторых, неплохо было бы куревом разжиться. Коровы, умиротворенные полуденной жарой, лежали в низине, а сам Серсемыч, терзаемый привычным нездоровьем, полулежал, подстелив ватник, на невысоком холме. Приазовско-донская степь буквально усеяна такими холмами, придающими местному ландшафту стильную волнистость. Рядом с пастухом лежал, высунув от жары язык, Аржек, старый, но все еще достаточно сильный огромный пес, смесь алабая и овчарки, высокопрофессиональный пастух и верный друг. Серсемыч лениво удивился тому обстоятельству, что Аржек никак не отреагировал на приближающегося к ним человека. Обычно он мчался незнакомым навстречу, предупреждающе взрявкивая и останавливая их на подступах к стаду, разрешая движение лишь после команды хозяина. Сейчас он положил на передние лапы голову и прикрыл глаза. «Значит, хороший человек идет, — успокоился Серсемыч, подслеповато щурясь в сторону путника. — На Ивана, плотника из Недвиговки, похож». Аржек по-прежнему никак не реагировал, даже не взмахнул хвостом, лишь как-то слишком уж сильно прижался могучим телом к земле. Молодой человек поднялся на вершину, молча кивнул Серсемычу и оглядел окрестности. Пятнисто-желто-зеленая волнистая степь, еще не разбежавшаяся до бескрайности из-за близости станицы, железной дороги и шоссе Ростов — Таганрог, походила на приевшуюся тайну.

— Заблудился, что ли, мил-человек?

— Сам ты заблудился, — усмехнулся молодой человек, присаживаясь возле пастуха на землю, — и притом давно.

— Да уж, — окончательно успокоился Серсемыч. — Как родился, сразу же и заблудился, — охотно согласился он с утверждением незнакомца и, со свойственной для селян юга России неосознаваемой мудростью, добавил: — Это со всеми людьми случается рано или поздно.

— Родился? — Молодой человек пристально посмотрел в глаза пастуха и покачал головой. — Умер ты, только не понимаешь этого.

— Оно конечно, — не замедлил обидеться Серсемыч, — мы люди простые, от зари до зари в навозе да земле, не видим настоящей…

Но он не успел сформулировать обиду до конца. Аржек несколько раз вздрогнул, поднялся с земли, обошел вокруг сидящих и, остановившись напротив молодого человека, пристально посмотрел ему в глаза.

— Не торопи, — осторожно отпихнул пса юноша, — и вообще это не твое дело.

— Ишь ты! — Серсемыч с каким-то испуганным удивлением посмотрел на странного человека, пришедшего к нему из степи. — Вы с собакой словно и не с собакой разговариваете.

Молодой человек усмехнулся и положил руку на голову Аржека.

— Видишь ли, жить в трехмерном мире очень скучно, особенно если ты создан для жизни в шестимерном мире. Поэтому люди так часто недоумевают и иногда вспоминают о звездах. Собаки же, — он потрепал пса за холку, — о звездах думают беспрерывно.

— Да-а, оно конечно, конечно, оно, ну да, это вот оно конечно… — намертво, до меловой бледности, перепугался Серсемыч. — Я вот как бы, ну да, тоже вот, — он ткнул пальцем в коров, дремлющих в центре полуденного зноя, — служил полгода в стройбате. А вот, — от страха Серсемыч осмелел, — насчет сигаретки «Прима» или так, сигарки какой-нибудь, слабо, а?!

Молодой человек извлек из кармана сторублевую купюру и, сунув Серсемычу, сказал:

— Сходи купи, а я за коровами пока посмотрю.

— Ага, — готовно вскочил Серсемыч, — я мигом. — И, не оглядываясь, почти бегом, заспешил в село, даже не заметив, что выронил деньги.

В этот момент Серсемыч не думал ни о сигаретах, ни о коровах, ни тем более о звездах. Все его помыслы были устремлены к встрече с органами правопорядка. Благо что в селе есть человек в форме, участковый Федюшин, капитан милиции и казачий ротмистр по совместительству.

3

Капитан Федюшин смотрел на двигатель под поднятым капотом своего подержанного «опеля» и задумчиво вытирал вымазанные мазутом руки, когда во двор вбежал пастух Серсемыч.

— Петрович, твою мать, — завопил Серсемыч, бросаясь к Федюшину, — дай скорее сигарету, а то я волнуюсь, как синее море!

Капитан флегматично сплюнул на пробегающего мимо куренка и кивнул головой на салон «опеля»:

— Там, на сиденье, пачка.

Серсемыч подскочил к раскрытой двери, схватил пачку сигарет «Ростов», закурил, глубоко затянулся и, выпуская дым изо рта, сообщил:

— Маньяк.

— Кто? — удивился молодой ротмистр и флегматично пообещал, склоняясь над двигателем: — Ты у меня сейчас тумаков наполучаешь.

— Маньяк в поле, — ткнул рукой в сторону выпаса пастух. — Страшен в своих словах и помыслах. Городской, зараза.

— Говори внятнее, — досадливо поморщился участковый, отрываясь от ремонта.

— Я видел его портрет на доске «Разыскивается преступник» в Неклиновке, — сразу же взял быка за рога Серсемыч. — Это он. Сидит сейчас на моем бушлате, а может, и не сидит уже, а безвинную скотину жизни лишает. Вот, — он показал Федюшину сильно сжатые большой и указательный пальцы, — даже деньги на сигареты дал, лишь бы я пост покинул. Так что бери-ка ты, Петрович, оружие свое и в бой, а я домой за берданкой сбегаю.

— Я тебе сбегаю, — одернул Серсемыча невозмутимый ротмистр, вытирая руки ветошью. — Будешь месяц по-пластунски передвигаться. Пошли. — Он положил ветошь на крыло машины и пошел через огород в сторону выпаса, предупредив пастуха: — Если что, на глаза не попадайся.

— Ишь ты, не попадайся, — сварливо затрещал Серсемыч, еле поспевая за широко шагающим высоким капитаном. — Не по-милицейски ведешь себя, Петрович, я бдительность проявляю.

— Вот я и говорю, — терпеливо объяснил флегматичный ротмистр. — Плеткой огуляю за бесперспективную бдительность.

4

Слава Савоев, именно он и был тем молодым человеком, который до смерти напугал Серсемыча, стоял на вершине холма и смотрел на солнце не щурясь, словно это было яблоко на ветке. Рядом с ним сидел на задних лапах огромный Аржек и смотрел на Славу, глаза у него слезились. Слава Савоев понимал, что с ним произошли какие-то непонятные изменения, но не удивлялся этому, принимал как само собой разумеющееся. В нем действовала бесстрастная, холодная и деятельно-циничная эмоция, не подавлявшая личность, а просто не обращавшая на нее внимания, позволявшая существовать рядом с собой и делать все, что ей заблагорассудится.

«Интересное сочетание, — отстраненно думал о себе Слава, — союз мента и ангела».

Слава мыслил по-земному, пока еще даже не подозревая, что теперь может мыслить, как элитарный лаоэр, существо, знающее все девятьсот девяносто девять имен Бога во всех девятиста девяноста девяти параллельностях и тоже бывшее Богом, не являясь им.

— Гляди, — изумился Федюшин, — стольник нашел. — Он поднял сторублевую купюру, зацепившуюся за вершину цветущего коровяка.

— И у меня тоже есть, — показал участковому крепко сжатые пальцы Серсемыч, — и тоже стольник.

— Придурок, — горестно покачал головой капитан, — ни хрена у тебя нету. — Он не глядя сунул сто рублей в руку пастуха: — Держи, раззява.

Федюшин остановился, сощурился, вглядываясь в человека, стоящего на вершине холма, и решительно зашагал по склону вверх. Человек повернул голову, и капитан узнал в нем старшего оперуполномоченного капитана Савоева из Таганрога, с которым встречался не раз и не два, по делу и просто так, город был рядом.

— Здорово, Савоев! — еще издали закричал Федюшин. — Пастухом решил стать?

— Привет, Федюшин, — удивился Слава, увидев станичного участкового. — На дневную дойку пришел или что?

— Да в основном «что», — хохотнул казачий ротмистр, пожимая руку Славе Савоеву. — Серсемыч вот, — он кивнул на заскучавшего лицом пастуха, — тебя за сексуального маньяка принял.

— Те чё брешешь, оглобля? — рассердился Серсемыч. — Я по другому факту его ошибочно заподозрил.

— Да ладно, — отмахнулся от него участковый, — молчи лучше. Какими судьбами? — спросил он у Славы Савоева.

— Вселенскими, — ответил Слава. — Решил от города отдохнуть, по степи побродить в одиночестве.

— Понятно. Это всегда у городских при сильном похмелье — то в степь, то в море тянет.

Федюшин решил не отягощать себя длительной беседой, попрощался и, развернувшись, пошел в станицу, предупредив сконфуженного пастуха:

— Еще одна бдительность, и я тебя в Донец закину, придурок.

Слава, Серсемыч и Аржек остались возле стада и глядели вслед удаляющемуся Федюшину.

— Эх, — вздохнул пастух, — пора коров к реке гнать на водопой и дойку.

— Гони, — равнодушно откликнулся Слава, — а я тут в тишине посижу часок и пойду на электричку, домой.

«Надо все-таки звякнуть в Таганрог, — решил Федюшин, входя в станицу. — Сообщить, что у нас оперативники по степи непонятно зачем шастают».

5

Станица Сущенковская затихла сразу же после полуночи, даже не было слышно шепота и смеха влюбленных. Лишь слегка выпивший Серсемыч сидел на бревне в своем дворе, возле давно требующего капитального ремонта саманного домика, и тоскливо смотрел на луну. Он вздохнул, и вместе с ним вздохнул окружающий его мир, то есть лежащий рядом Аржек, положивший свою морду на передние лапы. Серсемыч выбросил почти достигший губ окурок сигареты «Прима» и поднялся с бревна, намереваясь идти спать. Завтра чуть свет предстояло гнать стадо на дальний выпас, чуть ли не до Недвиговки. Опять приезжают иностранцы, носят их черти, чуть ли не каждую неделю кто-то приезжает, завтра вроде бы французы припрутся. Все из-за этого музейно-археологического комплекса «Танаис», да еще какой-то Тур приезжал из Норвегии и сказал, что казаки — потомки викингов. «А я из-за них, — с досадой плюнул Серсемыч, — хрен знает куда коров гнать должен». Он широко зевнул, глядя на небо, и вдруг увидел, как от того места, где он сегодня пас коров и встретил опера из города, которому забыл отдать стольник, исходит какое-то странное, напоминающее огромный распахнутый веер оранжево-синее свечение. Увидел это и Аржек, вскочил и бросился в сторону свечения.

— Аржек! — попытался остановить собаку Серсемыч, но вздрогнул и тоже пошел в сторону света.

В природе нет черного цвета. Мы называем черным один из оттенков синего. Если при ярком солнце миру показать настоящее черное, то, по всей видимости, он ослеп бы от его яркости. Славе Савоеву, продремавшему весь день, вечер и начало короткой ночи на вершине холма, в полночь захотелось взглянуть в глубину истинной черноты. «Сбесился я, что ли, — начал пугаться самого себя оперуполномоченный, чувствуя, как в его душе шевельнулось нечто совершенно непонятное, — или действительно я такой лихой парень?» Спустившись с холма до середины, Слава остановился, встал на колени и стал разгребать землю. За короткое время он углубился почти на два метра, разодрав руки и посрывав ногти на пальцах, в спрессованную веками землю и наткнулся на большой квадратный камень. Слава разгребал землю, пока не ухватился за низ камня обеими кровоточащими руками. Он напрягся, на лбу вздулись вены, сначала из носа, затем из глаз потекла кровь, мышцы тела взвыли от перенапряжения, но благодаря молодости выдержали, и Слава оторвал присосавшийся к земле камень и сдвинул его в сторону. Под камнем открылось нечто напоминающее склеп, в центре которого инородным телом лежал черный яркий прямоугольник. «Вот и конец мне, — подумал Слава-оперуполномоченный, с трудом спуская в склеп свое надорвавшееся тело. — Вот, значит, какую смерть мне придется принять». И тут Слава-ангел сделал то, что умели делать только древние хазары: запрятал тело внутрь души и лег посередине склепа, опустив окровавленное лицо прямо в центр прямоугольного окошка в мир Агнозии, находящийся на расстоянии ста сорока четырех триллионов световых лет от Земли…

Все-таки мал наш оскорбленный существованием внешнего хаоса ум, ничтожны и примитивны слова, которыми не объяснишь, даже приблизительно, вечно осуществляющуюся надежду, внедренную в абсолют Бога. Как объяснить словами, что бесконечность конечна до бесконечности и что существует форма хаоса, в которой нет ничего, даже пустоты?…

Могущество существа, ворвавшегося в космос Славиного тела, заключалось в том, что оно было аристократически-великодушным и божественно-объективным. Как только использованное и убитое тело Славы Савоева упало окровавленным лицом в центр черного окна Агнозии в хазарской могиле, рядом со станицей Сущенковской, так сразу же под его мертвеющие веки начало проникать потустороннее любопытство миров, клубящихся за ним. Взгляд неумолимого участия, ясно проявившегося по воле существа, расположенного в Славе, стал осматривать уже агонизирующее тело. Реакция потусторонней медицины была мгновенной, словно росчерк метеорита в ночном небе. Амброзианные эолы неведомой людям молодости восстановили разорвавшиеся связки мышц, заменили лопнувшие сосуды головного мозга на более жизненные и выносливые, какие-то сгустки микроорганизмов, напоминающие формой рой пчел, стали ввинчиваться в костно-позвоночный мозг тела, а кровяные тельца, весь невероятно насыщенный информацией мир лейкоцитов, стали наполняться какой-то черной субстанцией. Все тело Славы подверглось ревизии, критике и принципиально-кардинальной модификации. Вскоре он открыл глаза, и в них тягуче и медленно стала вливаться безбрежная, бездонная и густая река космической информации. Сначала он увидел, как из глубины хазарского заоконья к нему приближается планета, и он узнал Землю. Затем Слава «повертел» перед глазами Солнечную систему, зажмуривая их на ярких защитных пульсациях Юпитера, и не смог рассмотреть его. Потом изучил соседние галактики, но не стал сосредоточивать на них внимание, потому что увидел, как сразу же за призрачными контурами алой вселенной вспышкообразно родился, заполняя собою все, знак хаоса, и Слава понял, зачем он явился на Землю…

В эту ночь затрепетали в молитве великие раввины ашкеназской каббалы «Шаарей шамалм» («Врата небес»), главной ешивы города Хеврона, древней столицы царя Давида, мистического центра Израиля. И в эту же ночь был прочитан «серебряный текст» из тайной Торы, который в одном-единственном экземпляре хранился у раввина, последователя Виленского Гаона, «мертвого» хасида Аврома Переса. Текст этот был спасителен и одновременно страшен, ибо прозвучало в нем слово «Очищение». Сто сорок четыре тысячи раввинов мира в эту ночь молитвенными свечами затрепетали во всех уголках земного шара в ровном сиянии алого откровения, и лица их стали источать миро. Его источали в эту ночь лица суфийских шейхов, православных архиепископов и старцев, индийских белых монахов Сатья-Юга и черных монахов истаивающего храма Кали-Юга. Миро источали лица великих отшельников Тибета, замерших в пламенном шепоте льющегося из вселенной откровения, и хранителей Чжун-наньхая, запретного пурпурного города в Китае, могущественных шаманов Тувы, Якутии и сокрытых Будд Монголии. Сто сорок четыре тысячи раввинов, «мертвых» хасидов, молились в эту ночь на земном шаре. Это начиналось освобождение Иерусалима от оккупирующего его атлантизма, и сто сорок четыре тысячи раз звучало слово «очищение». В эту же ночь над всеми хазарскими курганами России, Украины и на Масленичной горе в Израиле видели бликующие облака, которые были похожи на НЛО. В ночь, когда Слава Савоев лежал в хазарской могиле, уткнувшись лицом в мир Агнозии, откуда-то из глубин земли пришла к поверхности зыбь землетрясений, а на «серебряном тексте» тайной Торы, которую читал хасид Авром Перес, выступила кровь. И тогда он сделал то, что умели делать лишь царские хазары: выбросил из своей души тело, и под восходящими потоками родниковой молитвы радости ста сорока трех тысяч девятисот девяносто девяти раввинов Авром Перес, лама Горы, вошел в начало юпитерианской смерти…

6

В эту же ночь, когда самое странное, серебристо-седое море земли, Азовское, лениво отсылало свои волны на берег возле села Нахапетова, входящего в рыболовецкий комплекс АО «Приазовское», и медленно, с легким шепотом, вбирало их обратно, Анастасия Гансовна Волчанская, в девичестве Величковская, супертелохранитель упреждающего действия категории «солнечный убийца», нейтрализатор класса «Черная вдова» по кличке Малышка, любящая жена и заботливая мать, впервые со времен своего детства в станице Георгиевской вспомнила о Боге и перекрестила спящего сына.

— Даже так? — удивился, внимательно посмотрев ей в глаза, Григорий Прохорович Волчанский, нынешний владелец контрольного пакета акций АО «Приазовское», крепкий хозяйственник и грамотный бизнесмен, повысивший уровень жизни жителей трех сел, входящих в АО, почти в четыре раза, а на самом деле «солнечный убийца» по кличке «Улыбчивый».

— Даже так, — кивнула головой Малышка и улыбнулась мужу. — В этом что-то есть. Я почувствовала энергетику.

Отец и мать посмотрели на спящего в кроватке сына. По его лицу пробегали блики сновидений, и он то грозно хмурился, то печально и всезнающе улыбался. Далее произошло то, что могло бы свести с ума любых других родителей, но только не таких, как Малышка и Улыбчивый. Ребенок вдруг открыл глаза, и родители восхищенно вздрогнули, радостно и самодовольно улыбнувшись сыну. Один глаз у него был черного цвета, и в его глубине угадывалось присутствие зодиакальных созвездий, а другой — аквамариновый, цвета моря. Через мгновение ребенок закрыл глаза, повернулся на бок и вновь уснул.

— Надеюсь, люди скоро вспомнят о своих грехах, — улыбнулся Улыбчивый жене.

— Надеюсь, — эхом откликнулась Малышка…

7

В эту ночь в городе Таганроге Шадская Капитолина Витальевна, преподаватель музучилища, самая оригинальная саксофонистка города, тоже вздрогнула во сне и широко открыла глаза навстречу темноте спальни. Ей показалось, что в соседней комнате кто-то трижды ударил в большой бронзовый гонг, которого там не было и не могло быть. Капитолина Витальевна относилась к чрезвычайно редкой категории тридцатилетних женщин, которых в народе почему-то называют ведьмами, хотя никто толком не знает, что это такое. Не знала о своем ведьмовстве и Капа. Она медленно опустила ноги с постели и, не зажигая свет, вышла из спальни в соседнюю комнату. Так и есть, Капитолина Витальевна в глубине души ожидала этого и не ошиблась. Старинное зеркало в позеленевшей бронзовой оправе, которое она несколько недель назад приобрела при помощи и за деньги Саши Углокамушкина в комиссионном магазине в Гоголевском переулке, отражало в себе луну. «Интересно, — подумала Капа, садясь перед зеркалом, стоящим на бронзовых лапах грифона посередине стола, — почему некоторые старинные зеркала не тускнеют со временем?» Она посмотрела на свое отражение и неожиданно увидела, что в зеркале перед ней не она, а ее призрак, действующий самостоятельно и независимо, ибо, когда она провела ладонями по своим волосам, отражение не сделало этого…

8

…Слава Савоев оторвал свое лицо от хазарского окошка в другое небо, и оно сразу же захлопнулось. Лишь пыльный камень и равнодушную яму, полузасыпанную землей, увидели его глаза. Вставая во весь рост, Слава Савоев как бы по-прежнему был Славой Савоевым, но его удивляло и сбивало с толку хладнокровное знание сути, с которым он смотрел на мир. Новосотворенный Слава вышел из хазарской могилы и увидел рядом с ней… стоящего на коленях Серсемыча, молитвенно сложившего руки и глядевшего на него фанатично-умиленными глазами. По лицу Серсемыча катились слезы. Он возносил молитву восставшему из праха капитану Славе Савоеву. Аржек, словно восторженный щенок, время от времени вставая на задние лапы и воздевая к небу передние, носился вокруг излучающего сияние оперуполномоченного и, судя по всему, был счастлив…

Такого Серсемыч не мог даже представить. Когда он и Аржек стали приближаться к холму, от которого исходило свечение, Серсемыч еще предполагал, что этому можно найти нормальное объяснение типа мощного фонаря с аккумулятором у доморощенных охотников, высвечивающих в ночи зайцев, но когда он подошел к холму почти вплотную, перед ним восстал, словно серафим в свете небесном, его дневной знакомец, и Серсемыч как подкошенный рухнул на колени.

— …Ангел небесный, — плакал Серсемыч, воздевая к Славе руки. — Возьми меня с собой, забери из этой юдоли!

— Гав-ав-юю! — выкрикивал носящийся вокруг Славы старый Аржек.

Но Слава был настолько далек от станицы Сущенковской Неклиновского района Ростовской области, что даже не сразу понял уверовавшего в него пастуха, а поняв, повернул к нему лицо, в мягком сиянии постепенно успокаивающихся амброзианных эолов похожее на иконописный, облагороженный скорбью и печальной мудростью лик.

— Посланец небесный, ангел, — шептал потрясенный Серсемыч, — возложи на меня руки, отгони от меня судьбину неудачную.

— Я не ангел, — отверг Слава Савоев непривычные для него обязанности, спускаясь с холма, и, проходя мимо пастуха, положил на его склоненную шею руку. — Я мент, старший оперуполномоченный уголовного розыска.

И он на ходу погладил по голове подбежавшего Аржека, оставляя на его шерсти, как и на шее Серсемыча, уже начавшие потихоньку истаивать искорки амброзианных эолов. Слава не останавливаясь пошел в сторону ночи, удаляясь все дальше и дальше, и вскоре возле холма остался лишь потрясенный убогий пастух, стоящий на коленях. Огромный пес Аржек заскочил на вершину холма и застыл на фоне звездного неба, глядя вслед ушедшему ангелу. Легкие, едва заметные немногочисленные искорки, оставленные ладонью Славы Савоева на шее, волосах Серсемыча и шерсти Аржека, осторожно проникли через кожу человека и собаки и ушли в их тела.

9

Этот день войдет в историю станицы навсегда. Из уст в уста будут передавать жители Сущенковской, близлежащей Недвиговки и даже Синявской о чуде и о странных делах Господа. Долго будут поминать к слову, покачивая головами, о лихом и славном казаке Мишке Трофимове, Михаиле Серсемовиче…

Утро выдалось солнечным. Выгоняли из дворов подоенных коров, и они стекались к пустырю на краю станицы. Задымились трубы летних кухонь. Раннее утро в селах юга России — разгар рабочего дня, и поэтому бабы, пригнавшие коров на пустырь, возмущались от всей души.

— Ну все, — сказала востроносая, худая и черноволосая, — запил Лушпайка, зараза такая. У него вчера сто рублей было, на десять бутылок самогона.

— Все мужики как мужики, — откликнулась круглолицая, пышная и русоволосая, — пьют по праздникам да вечером, а наш пастух — когда деньги есть.

— Так он рази мужик? — возразила ей востроносая. — Он Лушпайка, не зря же от него Натаха сбежала.

— Черный рот у тебя, Варвара, — осуждающе покачала головой круглолицая, — поганый. Рази можно над убогим издеваться?

— Это у кого черный? — радостно, в предвкушении скандала, затараторила востроносая. — Корова! А сама все на мово Кольку поглядываешь. У, дурища, на кой ляд ты ему, морда у тебя как сковородка, жалелка, тоже мне. Да тебя Витька взял-то, что ты забрюхатела, и дочка твоя, корова, ходит в туфлях порванных. Интересно, куда вы деньги, что наворовали на ферме, деваете? Иди сама коров паси, можа, ты и ночью Серсемыча пожалеешь…

Востроносая оборвала монолог и заорала во все горло, ибо стоящая позади спорящих пожилая казачка атлетических габаритов Ангелина перетянула ее хлестко и с оттягом кнутом, которым пригнала своих трех коров в стадо.

— Как тебе не стыдно, Варвара? — упрекнула она востроносую, которая вмиг замолчала, но не от стыда, а от того, что на мгновение потеряла дар речи от неожиданности и гнева. День явно не удавался.

— Я!… Я!… Я!… — никак не могла начать атаку на Ангелину обвиненная в бесстыдстве Варвара. — Да я тебя…

Но тут же запнулась, увидев широко раскрытые глаза Ангелины, устремленные куда-то за ее спину. Она резко обернулась и тоже замерла. Непонятная, торжественная тишина, даже коровы перестали мычать, установилась на этом пятачке земного шара. К стаду, со стороны степи, спускался по склону Серсемыч, рядом с которым бежал огромный густошерстый молодой пес с умными и странно большими глазами зеленого цвета. У пригнавших на выгон коров молодаек вспыхнул в глазах огонь бескомпромиссной и готовой на подвиг заинтересованности. Застыли с открытыми ртами только что подошедшие на шум участковый Федюшин, муж востроносой Варвары, и ветеринар Осмолко, муж Ангелины. Никто не сомневался, что по склону спускается Серсемыч, но это был не он. Викинг, наполненный упругой, стремительной мощью воина, с отчетливым светом мужества в чертах красивого лица шел им навстречу. Викингом, воином, князем, а не Лушпайкой подошел к своим землякам Серсемыч, и можно было не сомневаться, что теперь-то он справится с земной юдолью, оседлает капризного скакуна удачи и человеческого счастья, а мы оставим его на время, ибо влекут нас другие дороги, зовут другие судьбы и люди, манят другие миры и тайны…