15. 3 ДНЯ И 4 НОЧИ НА УКАЯЛИ И АМАЗОНКЕ

15. 3 ДНЯ И 4 НОЧИ НА УКАЯЛИ И АМАЗОНКЕ

Прием аяуаски — но не просто так, а в ходе ритуала — помогает наладить здоровье и отношения — как социальные, так и внутриличностные. Под «внутриличностными» я подразумеваю отношения с самим собой. В списке происходящих апгрейдов отдельно числятся отношения любовные. Кроме того, по логике, если наладились гармоничные отношения с окружающим миром, то это непротивленческим образом должно открыть дорогу к личному счастью и материальному благополучию. Разве плохо? Кому такое не понравится?

Эти же апгрейды можно описать проще и короче, что и сделал курандеро из племени Шипибо, сказав:

— Добавятся силы. Войдет радость. Появятся новые друзья.

И что интересно — он оказался прав на все сто. Но так как первые два положения можно, скорее всего, отнести к категории ощущений субъективных, то по этой причине на них я останавливаться не буду, зато третий компонент ветра перемен принадлежал миру большому и объективному — поэтому про него расскажу.

Сначала писать эту главу я не хотела, а когда написала, хотела удалить. Но, как видите, оставила — потому что вся эта история, от первой главы до последней, на самом деле не: я в ней не более, чем эпизодический персонаж, а дебютанткой в ней выступает волшебная лиана джунглей, аяуаска. В этом свете и предлагаю читать следующую дальше главу.

Позволю себе повториться и сказать, что когда путешествую, то практически ни с кем не знакомлюсь. Я и в этот раз ни с кем не знакомилась, но эти два знакомства, оказалось, были просто неизбежны. Но самым необычным было то, что один из этих мужчин затронул меня своими эмоциями. Последние годы я точно была уверена в том, что вероятность такого события была не больше, чем, скажем, вероятность моего благополучного примарсианивания на этой отдаленной и неблагоприятной для жизни планете в одном пляжном платье и без головного убора.

У этого мужчины и имя было подходящее: звали его Анхель, что значит «Ангел» — прямо как ангел аяуаски подлетел ко мне и нежно коснулся своим крылом. Тем не менее, сам Анхель никакого отношения к аяуаске не имел. А был он штурманом трехпалубного судна, на котором я переправлялась из Пукальпы в Икитос.

Вторым персонажем был капитан. Он и его корабль были под стать друг другу: оба были с шиком, хотя, понятно, каждый со своим. Теплоход «Эдуардо VII» был новый и ухоженный. Что касается капитана — он был холеный, стремительный, sleek. Как посмотришь на него — сразу видно даже нетренированным взглядом, что баловень женщин, да и он сам, похоже, женщин вниманием не обходил, наверное, именно поэтому часто приходил поговорить, когда я отсиживалась в каюте.

Мы еще раз с ним встретились в порту Икитоса — через десять дней после того, как мое плавание на его теплоходе закончилось: его «Эдуард VII» должен был возвращаться в Пукальпу, а мой «Эдуард II» — идти в Юримагвас. В ожидании отплытия я вышла из каюты. Он заметил меня со своего теплохода, и так как корабли стояли впритык, просто переступил с одного на другой и взбежал на мою палубу — мы поздоровались, и тут на глазах у него выступили слезы.

Пока мы с ним разговаривали, мой теплоход стал отшвартовываться от причала: незнакомый мне штурман «Эдуарда II» выводил его в открытые воды. Вода забурлила под кормой, и пространство между двумя теплоходами — моим и его — стало стремительно расширяться. Договорив последнюю фразу, капитан стремительно сбежал на нижнюю палубу, и, не задумываясь — каждый миг был дорог — решительно прыгнул на палубу своего теплохода. Не промахнулся… вот это прыжок… так можно и в Олимпийскую сборную Перу попасть.

Как-то раз, когда мы еще шли в Икитос, капитан сказал Анхелю негромко, но при большом стечении народа, что просто убьет его, из-за того, что тот проводил столько времени со мной — на что Анхель сделал вид, что забеспокоился. Но на самом деле капитан проявил широту души и не запретил своему штурману приглашать меня в штурманскую рубку во время вахты.

Что же касается меня, то я в эти разыгрываемые миниатюры не вникала, но неожиданно полученному приглашению обрадовалась. Моя каюта на второй палубе была небольшая; металл снизу, металл сверху, и соответственно, по бокам тоже. Часам к одиннадцати она раскалялась, как консервная банка, которую кто-то из озорства бросил в горящий костер.

Остальные пассажиры днем висели длинными рядами в гамаках на первой палубе — если бы не пестрое разнообразие гамаков и неумолчный галдеж детей, можно было бы подумать, что их какой-то неведомой электромагнитной волной закинуло сюда прямо из «Матрицы 1».

Правда, на первой палубе пассажиров было много, больше ста, а пространства мало. За исключением перерывов на трехразовое питание, висеть в гамаке приходилось все время: все три дня и все четыре ночи, потому что разгуливать особо было негде. Теплоход перевозил не только пассажиров, но и грузы, и все незанятые пассажирами палубы были заставлены ящиками и коробками, с пола до потолка — не говоря уже про находящиеся на носу судна машины, мотоциклы, разного вида механизмы и цистерны. Тем не менее, пассажиры первой палубы имели сравнительное преимущество перед нами, десятью обитателями эксклюзивных кают, расположенных на второй палубе, потому что их палуба, в отличие от наших кают, была открыта свежему речному бризу круглые сутки — он и обвевал всех пассажиров, висящих там в гамаках.

Перед отбытием из Пукальпы я тоже купила себе гамак — первый в моей жизни. Да… некоторые прозрения в жизни приходят с большим запозданием, но как только я все поняла про гамак, то стало трудно представить себе жизнь, в которой ему не было бы места.

Тем не менее, повесить новое приобретение, символизирующее свершившееся прозрение, было негде. Каюта была узкая и короткая, и как я сказала, днем это была не каюта, а адское пекло. Так и получилось, что все знойные и застойные послеобеденные часы я проводила в штурманской рубке на верхней палубе теплохода.

В сельве более принято лежать в гамаке, чем сидеть на стуле, а сидеть в лотосе еще менее принято, чем на стуле сидеть, поэтому я поднялась в рубку со своим гамаком. Анхель глянул на него со снисходительностью взрослого, отложил в сторону и повесил свой.

Мой гамак и его отличались друг от друга разительно. Мой представлял собой базовую портативную версию для начинающих. Я ей отдала предпочтение, потому что в нем было больше дыр, чем нитей, из которых его сплели — для кого это недостаток, а для кого и преимущество: меня привлекло, что он был легкий по весу и небольшой по объему. А вот его гамак был продвинутый и командирский по своей сути: прочный, плотно вывязанный крючком в одно длинное и толстое полотно. С первого же взгляда было понятно, что такому гамаку не доверять было просто немыслимо.

Изначально он был ярко-желтым, но за много лет верной службы несколько поутратил былую свежесть и бойкость красок. Когда наступала вахта Анхеля, он вывешивал посреди рубки этот надежный гамак, сулящий прохладное пристанище, я забиралась в него и висела там часами. В таком состоянии лично себе я напоминала муху, навсегда успокоившуюся в золотистом меде.

Рубка и вся верхняя палуба — также как и весь теплоход — были покрашены в два цвета: белый и синий. Палуба была с уклоном в эстетический минимализм, всегда чистая и пустынная, из-за чего создавалось ощущение легкости и простора. Но каждый раз пронесшаяся над теплоходом гроза и выглянувшее вслед за ней солнце раскрывали таящиеся в минимализме резервы — и палуба приукрашивалась невероятно.

Замершие после дождя на неровном полу прозрачные стекляшки воды вбирали видный им окружающий мир: глубокое синее небо и скрученные в тугие клубы белые облака — и было понятно, что эти упавшие с неба капли воды и были частичками вечности, застрявшими в плену у стекляшек-временщиков. Как только солнце наполняло их свечением до краев, они, на манер чистейших бриллиантов, взрывались фейерверком искр, и, наконец-то освобожденные от уз материи, взмывали вверх, возвращаясь к своему небесному источнику.

На эту просторную верхнюю палубу пассажиры хода не имели, поэтому корабельный шум и общая суета обходили нас стороной. Мы были далеки от шума моторов, гула пассажиров, воплей играющих детей, плача младенцев. В рубке всегда было тихо и благостно, как под церковными сводами. Иногда нас навещали два других штурмана: один официальный, а второй его друг, тоже штурман, но неофициальный, с другого корабля; по дружбе первый, официальный, переплавлял второго из Пукальпы в Икитос. Иногда неофициальный штурман тоже приходил порулить: может быть, скучно ему было, или же капитан предложил внести посильную лепту.

Мерно покачиваясь в гамаке, я смотрела на воду, которая блестела по обеим бортам корабля — далеко внизу, а Анхель в это время правил теплоходом, ведя его вперед и вперед. Он и я в основном молчали, и это молчание было умиротворенным и уютным, а наступившая тишина — совершенной.

В нашем молчании были белые клубы облаков, опрокинувшиеся в реку; и небо, упавшее в проем облаков; и остановившееся время. Разрезая небо и воду, подминая их под себя, теплоход неспешно продвигался вперед. Мимо нас проплывали берега, минута за минутой, час за часом, день за днем. И когда нас уже тут не будет — они так же будут плыть век за веком. Пейзаж казался однообразным и успокаивающим в своей монотонности; он погружал нас в призрачный мир забытья.

Иногда мимо нас проплывали необычной формы деревья, воздевшие свои ветви к небу, в попытке притянуть его к себе и слиться с ним в объятии — и тогда, придерживая штурвал одной рукой, Анхель поворачивался ко мне, чтобы обратить на них мое внимание. Иногда из воды выпрыгивала стайка цветных рыб — и тогда он негромко говорил: mira! Mira! Смотри! — и указывал в их сторону рукой. Иногда рядом с нами дугой взлетали в воздух улыбающиеся розовые дельфины — и он тоже хотел, чтобы я на них непременно посмотрела.

Какой-то непонятной силой меня занесло в сказочный мир — мир, который существовал задолго до того, как мы успели разобраться в происходящем и узнать, что на свете есть не только добро, но и зло. Я попала в мир, где еще не было оскалившихся и сверкающих клыками хищников и где — чтобы выжить — не обязательно быть ни ядовитым, ни сильнейшим. В мир, где просто можно было быть. Я там и была. В утраченной сказке, которая вдруг обернулась явью.

Совершенно объективно могу сказать, что самому в этом мир просто так не попасть, и что это все были проделки аяуаски. И чтобы не быть голословной, хочу в подтверждение добавить, что когда, возвращаясь из Икитоса, плыла в Юримагвас на теплоходе «Эдуардо II», то там как раз все было, как и положено по традиционному сценарию: и корабль неухоженный, и шумно на нем, и душно, и еда — невозможная, и соседка — назойливая, и сигаретный дым — коромыслом.

Но вот показался порт Икитоса, и судно стало приближаться к причалу. Справа и слева от нас уже были пришвартованы два других «Эдуарда» — наш «Эдуард», который Анхель заводил к пристани, должен был решительно раздвинуть их носом в стороны и освободить себе место для швартовки. Матросы просунули доски между нашим «Эдуардом VII» и теми двумя, что были у нас по бокам, и когда наш корабль столкнулся с ними бортами, он вздрогнул, толстые доски громко и резко хрустнули, разломившись, как хрупкие спички — но место для швартовки нам было обеспечено. Вскоре теплоход мягко ткнулся носом в глинистую землю причала, моторы остановились и заглохли.

Я вернулась в каюту и стала складывать последние вещи в рюкзак. Не успел воздух вокруг корабля вобрать в себя тишину от умолкших моторов, как Анхель уже спустился из рубки ко мне в каюту — попрощаться.

Объятья и поцелуи при встрече и прощании в Латинской Америке — традиция общеизвестная, общедоступная и общепринятая. Или что еще тут делают, я заметила: например, обнявшись, встречающиеся или прощающиеся друг друга начинают секунд тридцать методично похлопывать по спине. Но сейчас все было не так. Анхель осторожно, словно не был уверен, не исчезну ли и я, как исчезает туман над утренней Амазонкой, слегка коснулся губами моей щеки. Все. Рейс закончился. Я прибыла в Икитос.

Спуститься с зыбкого палубы на твердую почву было трудно. На три дня я попала в изначальный мир, которого не касались ни человеческие руки, ни человеческий ум. Я не могла быть более благодарна двум мужчинам, которых здесь встретила. Один принес дыхание жизни в этот первобытный рай, другой не запрещал ему это делать. Зеленые деревья, скользящие молчаливыми призраками вдоль пустынных берегов Амазонки; оранжевое закатное небо; белые звезды, прокалывающие темную реку серебряными гвоздиками — а потом тишина. А вслед за ней — раскаты грома и розово-фиолетовые молнии, похожие на изогнутые корни деревьев, которые растут из земли прямо в небо. Все это вместилось в те короткие три дня.

Капитан в это время уже находился на берегу и активно отдавал своей команде какие-то уверенные и нужные распоряжения. Я сошла с корабля на земляной причал, попрощалась с капитаном, закинула свой рюкзак в мотокар и поехала в гостиницу «Касона», что значит «Большущий Дом». И снова оказалась одна на один с галдящим, требовательным, суматошным и безразличным ко всем нам миром.