Готтентоты: магия и обряды из прошлого

Готтентоты: магия и обряды из прошлого

В религии готтентотов — соседей бушменов и горных дамара было много черт, общих с их религией. Почитание богомола, очевидно, было общим для готтентотов и бушменов. Путешественники XVII века и колонисты-буры назвали это насекомое «готтентотским богом» потому, что им пришлось раньше всего наблюдать почитание его у готтентотов. Но к XIX веку сохранилось только представление, что появление кузнечика в краале — счастливое предзнаменование.

Иногда кузнечик-богомол назывался Гауа. Но большей частью это наименование готтентоты, как и бушмены, связывали со злым началом, угрожавшим людям, будь то ураган или кошмар. Готтентоты олицетворяли его в единичном образе злого духа.

В отношении к умершим преобладала боязнь их возвращения. Когда кто-либо умирал, последний вздох, который таил в себе опасность, старались не выпускать на воздух, а «поймать»: для этого голову умирающего окутывали кожаным плащом — кароссом. Еще теплый труп сгибали, голову просовывали между ног, весь труп закатывали и завязывали в каросс. Выносили покойника из хижины не через дверь, а через специально проделанное отверстие. Погребение совершалось в степи. В вырытой могиле труп обкладывали камнями, зарывали, сверху набрасывали груду камней. Опасность смерти, воплощавшаяся в трупе, обозначалась словом «нау».

Из боязни действия этого нау на близких покойника, которых также считали опасными, налагалось табу на некоторый срок.

К могилам покойников не возвращались, и места погребения родичей забывались. Но почитались в качестве могил предков холмики, сложенные из камней, которые были разбросаны по всей стране готтентотов, особенно в узких горных проходах, на перекрестках путей и дорог. Как показали раскопки, только под немногими из них находились погребения. Тем не менее эти холмики почитались всеми. Каждый проходящий присоединял к груде новый камень, ветку или прикреплял обрывок кожи от плаща. В случаях болезни и бедствий готтентоты шли к ближайшему холмику за помощью. Представление о происхождении этих холмов из камней у готтентотов было двойственным: их считали то погребениями умерших родичей, то могилой общего предка всех готтентотов, имя которого называется в разных источниках по-разному: Тсуи Гоаб, Хейтси Эйбиб, Хейсиб.

Существовало много мифов об общем предке. Он будто бы родился от девушки, зачавшей его от сока травы. Сразу выросши, он вступил в кровосмесительный брак со своей матерью и породил всех готтентотов. Он был могущественным вождем, имел много скота, был удачлив на войне, был мудр и предсказывал будущее. Он умирал и возрождался к жизни много раз.

Его считали распорядителем всех благ: дождя, растительности, дичи, к нему обращались с просьбами о благополучии.

В культе Тсуи Гоаб умилостивительный элемент перемежался с более старыми примитивными пластами религии готтентотов, например с магией погоды, занимавшей большое место в жизни этого народа. Ежегодно перед началом дождливого сезона совершался обряд вызывания дождя. Все племя собиралось около крааля вождя, на берегу речки или вырытой для этого канавы. Члены каждого крааля приводили с собой но стельной телке или овце, а также приносили большое количество молока. Резали скотину, причем очень тщательно вынимали мочевые пузыри, которые откладывали до конца церемонии. Мясо жарили на кострах и съедали. После этого шли к костру, разложенному на самом берегу. Старейшины брали мочевые пузыри скотины и выливали из них жидкость так, чтобы она протекала через костер в речку или канаву. Одновременно в огонь лили молоко и бросали жир с освежеванных туш. Потоки жидкости устремлялись в речку, над костром поднимались огромные клубы густого дыма и пара. Все племя собиралось в общий хоровод; мужчины и женщины плясали и пели, обращаясь к Тсуи Гоабу с просьбой послать обильные дожди, сделать почву плодородной и траву зеленой: «Отец наших отцов, пусть клубятся тучи, пусть здравствуют наши стада, пусть нам хорошо живется. Я очень слаб от голода и жажды, дай мне поесть злаков и плодов. Разве ты не отец наш, отец наших отцов, Тсуи Гоаб!»

Это заключительное обращение даст основание некоторым исследователям рассматривать церемонию вызывания дождя как умилостивительную жертву божеству Тсуи Гоабу. Однако рассмотрение самого обряда показывает, что главное в этой церемонии — чрезвычайно типичный, можно сказать, классический прием подражательной магии: клубы тяжелого дыма и пара должны вызвать подобные им дождевые тучи, за потоками молока и мочи должны низринуться дождевые потоки.

В общеплеменном ритуале главную роль играли родовые старейшины. У готтентотов имелись и профессиональные колдуны, в обязанности которых входило защищать людей от злых чар враждебных колдунов и лечить причиненные последними недуги. Колдун считался связанным с покойником и поэтому как бы обладал иммунитетом против его злых козней. Защитная сила, якобы обеспечивающая благополучие колдуна, представлялась в материальной форме, как пот и скопляющаяся на коже грязь. Колдун никогда не мылся, и его тело было покрыто слоем грязи, которую он соскабливал по мере надобности; эта грязь составляла основной ингредиент всех изготовлявшихся им снадобий. Если община начинала подозревать чародея в злых кознях, об этом доносили вождю. Вождь приказывал искупать колдуна, и его карьера этим заканчивалась, он становился рядовым членом общины.

Колдуны занимались гаданием. Гадали на полосках кожи с бусами, по зажженному фитилю, по полету и крику птиц, по направлению ветра, по небесным знамениям. Странное поведение животных считалось предзнаменованием смерти кого-либо из общины.

В религии готтентотов наряду с примитивными чувственными представлениями о колдовской силе, состоявшей в поте и грязи, о способности к действию мертвого тела имелись и более развитые анимистические представления: произошло разграничение между душами и духами. Гаунаб — злокозненный дух. Души умерших выделены в особую категорию. Культ предков имел у готтентотов своеобразную форму: религиозная практика не следовала мифологическим представлениям. Почиталось множество «могил предков», расположенных повсеместно, в мифе же фигурировал один общий предок Тсуи Гоаб, представляющий как бы обобщенного духа предка рода и племени. Он олицетворялся в образе типичного главы готтентотского племени, состоявшего из патриархально-родовых общин. В этом образе отразилось расслоение патриархально-родовой общины, выделение племенных и родовых старейшин. В культе превалировала магия, но зарождался и умилостивительный ритуал, наслаивавшийся над пластом более архаических обрядов.

Из книги Йенса Бьерре «Затерянный мир Калахари»: танец полной луны

Записи в моем дневнике будят воспоминания о тихих лунных ночах, о песнях, которые разносятся по пустыне, о гипнотической силе удивительных танцев. Три ночи подряд бушмены исполняли танец полной луны. На сей раз они танцевали не по поводу успешной охоты или приятного ощущения полноты в желудке: их толкала необходимость поклоняться всемогущим силам, властвующим над жизнью бушменов. Фантастический свет луны вызывает в них сильную потребности обратиться к Великому духу. В пустыне, где безлунные ночи гнетут человека, луна на редкость сильно влияет на его ум. Физическая сила ее притяжения, заставляющая многие миллиарды тонн воды перекатываться по земной поверхности в приливах и отливах, трогает и чувствительную душу первобытного человека, который под ее неотразимым влиянием танцует и поет о своих мечтах. В эти ночи полной луны, когда пустыня купается в призрачном серебристом свете, а воздух подрагивает в такт монотонной песне и топоту ног, все почувствовали на себе чары луны. Ритмическая песня без слов звучала часами. Как бесконечно бегущие волны, она парализовала ум. Казалось, человек покинул свое бренное тело, и ему чудятся фантастические видения, чудится, что время прекратило свой бег. В песне слышались страстные желания и печаль, она проникала куда-то в подсознание и пробуждала все пережитое, но давно забытое. Песня доносилась издалека, будто из древних кочевий Африки. В этой уходящей в века дали явственно слышался вопль рожающей женщины, испуганно-осторожные шаги преследуемых людей, стоны умирающих, оставленных на верную смерть в горячей желтой траве, крики похищаемых и насилуемых девушек, неожиданный свист летящей ночью стрелы, причитания старух, чьи сыновья не вернулись с охоты или поля битвы...

... Внезапно все смолкло. Но вот песня и танец начались опять, и мне стоило больших усилий снова не впасть в похожее на транс состояние, в котором находились танцоры. Костер почти погас, но никто не обратил на это внимания. Танцевали несколько мужчин. Среди них были лекари. Женщины, сидевшие у кучки горячих углей, которые остались от костра, бесконечной песней аккомпанировали танцующим. Ноги танцоров уже не топали, а поднимались и опускались легко и быстро. Браслеты из высушенных семян у щиколоток непривычно стрекотали. Танцоры почти касались друг друга. Они двигались как один человек и медленно покачивались в такт меланхолической песне. Первым шел лоснящийся от пота лекарь Цонома. Он уже впадал в транс: его остекленевшие, полузакрытые глаза смотрели как-то странно.

Затем началось совсем необычное. Цонома и другой лекарь, Кейгей, завыли и зарычали по-звериному. Кейгей выхватил у одной женщины маленького ребенка, прижал его к груди и, упав на колени и вперив взгляд в луну, завыл. Цонома побежал, издавая пронзительные вопли. В свете луны было видно, как он бегает вокруг поселения. Вдруг, громко взвизгнув, он метнулся между сидящими на корточках женщинами, пробежал босыми ногами по тлеющим углям костра, схватил горсть их и высыпал себе на голову. На мгновение Цонома остановился и хотел взять еще горсть углей в рот, но подбежавшие мужчины оттащили его от костра и погасили загоревшиеся волосы. Он стонал, дрожал и, наконец, свалился без чувств.

Пест умолкла, и с полчаса мужчины старались привести Цоному в себя, растирая его тело и держа перед ним пылающие факелы. Он не дышал, взгляд его был неподвижен. Только мускулы живота подергивались в такт лихорадочному танцу. Наконец, Цонома вздохнул и застонал, а немного спустя поднялся, непонимающе огляделся вокруг и тихо пошел прочь. Никто не произнес ни слова. Вскоре все разошлись.

На следующий день Цонома занимался своими повседневными делами наравне с другими членами общины. То же самое повторялось еще две ночи подряд.

Я много раз пытался узнать через старейшину Натаму; как сам Цонома объясняет причину трансов и какие видения являются ему в это время. Цонома отвечал только, что поднимался к Великому духу и возвращался обратно очень усталым. Старый Кау называл Цоному великим лекарем и рассказывал, что он сам видел, как Цонома танцевал с живой черной мамбой, самой опасной из ядовитых змей.

Несколько месяцев спустя я беседовал на эту тему с ученым, исследовавшим состояние транса у лекарей таких племен. Он говорил, что лекарь прекрасно представляет себе, что делает. Ему хорошо известно, что он впадает в транс. Технически это, по-видимому, делается так: во время танца, когда каждый мускул и нерв настраивается на определенный ритм, лекарь делает все менее глубокие вдохи. Его легким недостает кислорода, лекарь покрывается потом и двигается как бы в полусне. Сердце у него колотится все сильнее, стремясь прогнать через легкие больше крови. Кровяное давление в мозгу повышается. Без назойливого ритма танца лекарю не удалось бы достичь этого, потому что, всецело подчиняясь ему, он выходит из-под контроля своей воли и сознания. Наконец, лекарь падает: недостаток кислорода вызывает сердечную спазму. Это опасная игра. Слушая пояснение, я еще раз мысленно пережил ту ночь в Калахари, когда потерявший сознание Цонома лежал на песке, подергиваясь в такт танца.

Вот что говорят бушмены: «И вот Великий дух слышит мольбы. Лекарь бежит во тьму за поселением и видит, что с неба свесилась тонкая веревка. Он взбирается по ней, а Великий дух спускается, встречает его на полпути и поднимает его в свое жилище на небе. Здесь лекарь молит:

— Великий дух, помоги нам! Наши дети умирают, мы голодаем, у нас нет воды.

Он долго так просит, и Великий дух говорит:

— Я пошлю вам дождь, чтобы у ваших детей опять была вода и пища.

Он провожает лекаря до середины пути, а как только тот доберется до земли и отпустит веревку; она улетает вверх, и на землю проливается дождь для людей».

Луна ассоциируется также со смертью. Смерть людей мифы объясняют так: «Когда луна уменьшается, она не умирает до конца, у нее остается спинной хребет. Она снова вырастает. Она возвращается к жизни. Когда-то так же было и с людьми. Они не совсем умирали, а возвращались к жизни, как луна. В том, что люди теперь умирают совсем, виноват заяц. Очень давно он был не заяц, а ребенок, мальчик, который плакал, потому что думал, что его мать умерла. Луна сказала мальчику, чтобы он не плакал, потому что мама не совсем умерла. Она вернется. Но мальчик не поверил луне и все оплакивал мать. Тогда луна рассердилась, Что мальчик ей не верит, ударила его по лицу и, разбив ему верхнюю губу, сказала, что он всегда будет зайцем с рассеченной губой. И сказала луна:

— Люди будут теперь умирать совсем, потому что один человек не поверил мне. Умерев, они уже больше не возвратятся к жизни.

Когда луна предчувствует смерть одного из нас, она становится тощей. И когда мы видим, что луна теряет свой живот, мы знаем, что кто-то из людей скоро умрет».

Южноафриканский писатель Артур Марковиц, изучавший язык, мифы и песни бушменов, утверждает, что, несмотря на примитивность их языка, в нем поразительно много глаголов и прилагательных и что бушмены выражают свои мысли поэтически. Многие сказки бушменов непривычны для нас, но часто очень знакомы, в особенности описания явлений природы. Вот, например, как бушмены представляют себе ветер, «невидимую птицу»:

Ветер был когда-то человеком,

Который странствовал но земле.

Сейчас он — птица,

Летающая высоко.

Он превратился в птицу, которая летает,

Которая больно клюет нашу кожу,

В птицу, которую мы чувствуем, в птицу, которую мы слышим,

В птицу, увидеть которую мы не можем.

Птица-ветер ищет еду,

Птица-ветер охотится,

А когда она съест добычу,

Она опять летит домой.

Когда она охотится, небо грохочет,

Везде летает песок.

Когда она спит, небо отдыхает,

И мы тоже спим тогда.

Бушмены смелы и суровы в своей борьбе за существование, но поют, танцуют, разговаривают очень поэтично. Эта сила чувства сохранена в сделанном Марковицем переводе бушменской песни о ветре, том самом ветре, который стирает все следы человека:

В день нашей смерти

Приходит ветер,

Чтобы стереть

Следы наших ног.

Ветер несет пыль,

Которая скрывает

Следы, оставшиеся там,

Где мы прошли.

Но если бы было не так,

То было бы,

Будто мы Все еще живы.

Поэтому ветер

Приходит стереть

Следы наших ног.