Глава 9. Как белое становится черным. Откровения у костра

Глава 9. Как белое становится черным. Откровения у костра

Трудно было идти. Летом не так, летом искупаться можно, всякий кустик переночевать пустит, опять же грибы, ягоды, кто с огорода покормит, грядки за постой прополола, воды наносила, поленницу сложила. После болота на дорогу не вернулись, селения остались далеко к югу. Два с половиной месяца Манька не видела людей. И запросилась бы к людям, да перед Дьяволом стыдно — не иначе, опять начнет доказывать, что ни к чему не приспособлена, в то время как… Теперь, когда не приходилось каждый день сносить боль и унижения, глубоко переживая, ровно здоровее стала, рассматривая беды, как философскую пищу.

Хуже стало в стужу лютую и мороз трескучий — подошвы так и пристают к железу. С кожей разве что отдерешь — холодно, голодно. Зима только-только начиналась, но ранняя. И сразу ударили морозы, намело снега, река местами замерзла. Хворост приходилось рубить. Который на земле собирали, лежал под глубокими сугробами. Разведет костер, а пока спит, он того и гляди потухнет.

И замерзла бы, но Дьявол проявлял себя по-человечески, помогая сторожить, будил, если догорали уголья. Ему что мороз, что жара, перепады температурные погоды не делали, но ее ужас перед морозами понимал — и раз или два обернул своим плащом распухшие и почерневшие, поедаемые гангреной отмороженные конечности. Наутро ноги зарубцевались, но к вечеру стало еще хуже. К боли она привыкла, нервные окончания отгнивали вместе с мясом, а тут новые — и снова обморожение. Плакала навзрыд и умоляла Дьявола сделать что-нибудь. И он не придумал ничего лучше, как растереть ноги снегом и полить теплой водой.

Плащ с того времени он больше не давал, разве что концом накроет, чтобы согрелась. Сказал, это его плащ, и получалось, будто он против Помазанницы с нею объединился. А в его планы это не входило.

Манька на плащ смотрела с завистью и тайно вздыхала, вспоминая, как Дьявол в один миг перемолол в порошок железо разбойников. С таким плащом и она бы, наверное, смогла!

И с пищей стало туго…

И опять Дьявол выручал: зрение у него было острое, умел высматривать беличьи запасы и знал, на каком дереве шишки не пустые или почки не тощие. Чтобы поддержать ее, рассказывал про йогинские способности сушить сырые простыни на морозе, про Ваньку-дурака, который наловчился по снегу ходить босиком и в проруби закаливался, про другие чудеса, которые даны были человеку от природы, убеждая, что нехорошо ходить отмороженной и немытой. Манька старалась изо всех сил, но у нее не получалось. Разве когда совсем ноги отмерзали, совала в снег — и они горели, как в огне. В проруби попробовала искупаться. Не оценила — ибо простудилась. И сколько бы ни убеждал Дьявол, что зубы нарастут, она не верила: каждый раз новый зуб был крепче предыдущего, но железо об этом не знало, стачивая его за неделю.

А Дьявол к Маньке прилепился, и не противно ему с ней идти. С Дьяволом тоже мало кто разговаривает, а Маньке с кем идти без разницы, лишь бы собеседник был чуть умнее. Тогда и поучиться можно. А Дьяволу наоборот: все кругом умные, учить уже нечему, — и она стала для него отдушиной, куда он складывал свои рассуждения. Он, конечно, в силу своего предназначения не мог ее ни Помазанницей назвать, ни сватом, ни братом, но то ли по дружбе заскучал, то ли еще что, а только иногда, не в смысле плоти, в смысле сочувствия и поведения, начинал именно человеком становиться.

Умер бы кто, если бы узнал, что она умела ему объяснить, что потому в государстве народ бедный и злой, что зима долгая!

Радио он, конечно, слушал, ему положено. Но он слушает все каналы сразу — в одно ухо влетело, в другое вылетело. Иногда подмигивал: — «Ох, мать, опять о тебе речь ведут!» Манька у него спрашивала: — «И что говорят?» Он ей в ответ: — «Умницей не называют!»

Манька никак в толк взять не могла, почему он, Богом обзываясь, не мог топнуть ногой, чтобы плохие люди сразу послушались. И потом, после того, как она объяснила ему, что никакой он не Бог, потому что против нечисти бессилен, когда надуется, просит:

— «Ты уж прости меня, подневольный я, у Святых Идеалов на службе состою! Так что беде твоей быть… Но, если голосить не станешь, разрешим беду как-нибудь!»

Из того, что Дьявол говорил, она понимала мало. Чтобы понять его, или Дьяволом надо быть, или знать столько же. Многие мысли свои о спутнике держала Манька при себе, стараясь не обижать его. У каждого были свои недостатки — у Дьявола их было еще больше. Но чтобы любили, надо самой уметь с недостатками любить — и она изо всех сил старалась прощать ему и то, что он не видел в ней человека, как она сама себя видела, и то, что не думал, как люди, придумывая на каждый случай свою истину, и что нечисть любил больше, чем человека, и что не умел сделать столько, сколько говорил.

Ну не мог и не мог! Зато не раз свел на нет беду бессмертный бедолага. Видел дальше собственного носа, погода была ему послушна, звери понимали…

День был похож один на другой — Манька потеряла счет времени.

Утром топили снег и пили чай на березовых и смородиновых почках. Ими же закусывая. Не зря в государстве речки называли смородиновыми — на берегах смородина всегда росла в изобилии. Иногда собирали промороженные сладкие плоды шиповника и рябины, запасая впрок. Шиповник и рябина уродились, но прилетели клесты и снегири, которые тоже любили побаловать себя сладкими плодами, обдирая дерево или куст подчистую. А еще клюква…

Целый день ползла она по снегу, проваливаясь по пояс, выбираясь и снова проваливаясь, раза три на дню останавливаясь на короткие привалы. Часто шли по реке. На льду, который сковал реку, снега было меньше. И тогда успевали пройти чуть ли не в четверо больше. Но во многих местах река не замерзала, пробивая лед быстрым течением — приходилось сворачивать и пробираться по берегу. А к вечеру, когда начинало темнеть, а темнело в лесу в эту пору быстро, находили место для лагеря. Она рубила еловые ветки и наспех собирала шалаш с хвойной подстилкой. Или попадалось такая ель, которая ветви имела раскидистые и, заметенная со всех сторон снегом, имела под собой готовое укрытие, оставалось только вход вырыть. В таком укрытии можно было помыться, обсушиться, согреться как следует. Дьявол обычно проверял дорогу, и если впереди было такое дерево, заранее сообщал об этом. Тогда она шла в темноте, пока дерево не достанет.

Но в последнее время дорога стала опасной. Манька заметила, что их преследует стая волков. Рысь перескакивала с ветки на ветку, часто усаживаясь на деревьях, наблюдая за нею сверху. А еще медведь-шатун не отставал — она слышала, как он ревет и ломает сучья.

В один из таких вечеров стая подошла настолько близко, что Манька заметила, как один из волков, черно-серый с подпалинами, проскользнул мимо деревьев, нырнул в сугроб и выскочил с зайцем в зубах. Заяц дернулся, отчаянно вереща, и через минуту затих.

От волчьей наглости, от близости зверей, она сначала окаменела, но на этот раз быстро справилась с собой, вскочила, выхватив из костра толстый полыхающий сук, и направила его на волка, высоко подняв ветку над головой. Манька не могла ни стоять, ни сесть, а только прижалась спиной к стволу, высматривая сук, чтобы забраться на ель. И вглядываясь в ночную темень, уверенная, что стая окружила ее. Как в первую встречу с волками, сердце ушло в пятки — холодные и горячие волны пронизывали тело, и каждая мысль, сменяющая одна другую, говорила о смерти — никогда в жизни она не будет слушать Дьявола! Бежать, но куда?! При таких охотниках выбраться живой из леса можно было только чудом, до ближайшего селения не меньше трех сотен километров…

Волк, или напугавшись огня, или ее грозного вида, бросил зайца и скрылся за деревьями, наблюдая издали, обойдя костер по кругу. Дьявол неторопливо подобрал добычу, отсек мягкую заднюю часть, переднюю часть бросил в сторону волка. После этого одним движением содрал шкуру и тоже отбросил.

Не обращая на нее внимания, волк приблизился, обнюхал зайца и принялся есть.

— Голодный зверь — страшный зверь! — сказал Дьявол спокойно, будто ничего не произошло. Кинул мясо в котелок, понюхал, чем пахнет, почесал за ухом, изрек поучительно философски: — Голод не тетка!.. — заметил ее состояние, обращаясь взглядом в ту же что сторону, с насмешкой, как всегда, спросил, помешивая бульон ложкой и пробуя на вкус: — Что, Манька, трясешься? Смерть — естественный процесс смертного бытия! Или вечной жизни захотела?!

— Это если от страха, сама, то естественный! А если порвут — насильственный! — ответила Манька неровным голосом, глянув вниз и взбираясь еще выше. Она уже решила, что с дерева ни ногой! — Тебе хорошо, ты бестелесный. А как мне от такой беды обороняться?

— Глупо! — сказал Дьявол, мельком взглянув в ее сторону. — Ну, во-первых, на дереве от волка можно летом сидеть, зимой замерзнешь, во-вторых, это собака. Слазь! Скоро суп будет готов.

Манька спустилась с дерева, не выпуская палку из рук, подбросила в костер побольше толстых сучьев, чтобы пламя защитило ее далеко.

— Наглая какая… Собака бы мне не помешала! — сказала она, вспомнив, что с собаками всегда находила общий язык.

— А кормить чем станешь? — усмехнулся Дьявол.

— Видал, как она ловко зайца поймала? И зверей бы отпугнула.

— Это не отпугнет. Скорее, приманит… Это собака-волк, волчьей крови ровно наполовину. Ни людей не боится, ни огня, может напасть сзади и подать пример. Похоже, она не последнее место в стае занимает, — Дьявол оценивающе смерил взглядом красивого зверя, рассмеялся, доставая тарелки и разливая бульон. Мясо, весь кусок, он положил ей, присыпав сверху солью. — Ой, Манька, да разве ж это беда?! На десятину беды не наскребешь! Те звери, что посреди деревьев, сами по себе — их природа вынянчила, а природа не злая, она защищаться учит, и человек в ее рационе не значится, если субординацию соблюдает, — поучительно заметил он. — Но если к вампиру идешь, чего зверей-то бояться? Вот вампиры — существа поистине звери лютые. Одна у них забота — кровушкой себя насытить.

— Но не совсем же вампиры… Люди… — в очередной раз и расстроилась, и растерялась Манька, обнаружив, что Дьяволу ни жить, ни встать надо обнаружить среди людей нечисть. Но не в первый раз Дьявол произнес это слово, когда речь заходила о Благодетельнице, а она, не дослушав до конца, отвечала: «Знаю-знаю, не таких видали, поймет, должна понять, не человек что ли?!» Но на этот раз Дьявол был серьезным, как никогда, и тон другой. В голосе чувствовалось простодушие, когда говорят о том, что знают, даже тень усмешки не проскользнула в его глазах, лишь ожидание. Она успела изучить его, Дьявол редко так откровенничал…

Дьявол немного смешался.

— Маня, я не просто так… Я знаю, что говорю! — заметив, что она ему не верит, добавил, прищуриваясь: — А иначе, как Благодетельница летит на всех электромагнитных волнах? Ты смогла бы так-то? Попробуй, и я знаю ответ — пошлют тебя! Вампиры — это тебе не редька с квасом! — он осуждающе покачал головой.

Манька уставилась на Дьявола, не мигая, лицо у нее вытянулось. Она еще не избавилась от страха, но сама мысль, что вампиры существуют, показалась ей абсурдной. Воцарилось долгое молчание. Смысл Дьявольского признания не сразу до нее дошел. С другой стороны, она уже давно пыталась объяснить себе радио — и не могла. Радио существовало независимо от нее, обращаясь иногда и к ней, но как-то неясно. А порой чувствовала его, как себя самою. Как-то случайно начала узнавать его, вдруг обнаруживая, что мысли внезапно понесли, как необузданные кони, объявляя бытие ее несуществующим — и то забудет что-то важное, то опасности не заметит… Конечно, если бы Дьявол не обратил внимания на этот факт, она сама ни за что не заметила бы за собой такой странности. Но было: вдруг засмеется, и вроде бы не смешно уже, а что-то внутри продолжает смеяться — или загрустит, и уже не грустно, а грусть продолжает грустить сама собой. Или вдруг глаза станут как будто мокрыми. Было и такое, что рассказывает Дьявол историю с хорошим концом, и радоваться надо, а сердце вдруг сожмет, и невольно слеза навернется… Много было таких случаев, которые характеризовали ее не с лучшей стороны. Радио не только разговаривать умело или чувствами становиться, оно еще дралось, если его не слушать.

А захоти она так же ударить Благодетельницу — ведь не получится! А почему? Что у благодетельницы есть такое, чего у нее нет?!

Манька попыталась справиться с окаменелостью лица. Мышцы так и застыли в ужасной угрюмой гримасе, которую она не могла тащить на себе и чувствовала, что странная чужая маска сокрыла ее лицо.

— К вампирам? — задохнулась она, забыв о волке, который съел зайца и теперь принюхивался к запаху из котелка. Мысль о вампирах в голове не укладывалась. Вроде выходило, что вампиры есть, а вроде как нет.

— Вот те раз! — в свою очередь потрясенно уставился на нее Дьявол. — А ты разве не знала, что Помазанница моя обладает многими замечательными свойствами? Маня, я не понял, так ты в курсе, что мы к вампирам идем, или нет? — Дьявол был серьезный и глаза его смотрели внимательно и слегка испуганно.

— Хи-хи! — хихикнула Манька, но замолчала — лицо ее снова вытянулось, когда по виду Дьявола сообразила, что дальше идти с ней по лесу он не собирается. Смысла не имело. Дьявол тоскливо смотрел вдаль — и Манька поняла, два желания борются в нем: бросить ее сейчас, или дойти с нею до ближайшей деревни. Он был расстроен: и тем, что потерял много времени, и что капитал его пропал даром, и что бесполезно было объяснять, что пустилась она в столь интересное путешествие не от большого ума.

— Так ты что же, ничего не знаешь? — наконец, спросил он сердито. — Ты о вампирах совсем-совсем ничего не знаешь?

— Слышала… — пролепетала Манька заплетающимся языком. — Но разве это… ко мне… имеет… отношение?.. Ведь вампиров… не существует? Это только людей так называют, которые злые?

Дьявол в молчании развел руками, закатил глаза к небу, схватившись за голову. Потом нервно протопал по снегу, не доставая его, заложив руки за спину.

— Нет, Манька, у нее только оболочка человеческая, а сущность и способности вампира, — наконец, остановился прямо напротив, твердо взглянув в глаза, явно досадуя, что не ушел, пока было время. Он сразу разочарованно отвернулся, ворчливо пробормотав: — И как меня угораздило железом обмануться?! Неудавшийся объект мечтает о большем… — повернулся к ней, с недоумением. — Кто надоумил тебя с железом-то идти?

— Вычитала, — призналась Манька. Краска залила ей лицо, щеки вспыхнули. — В сказке…

Вот почему Дьявол ничего не дает ей из того, что было у его Помазанницы! Она для него — неудавшийся объект! Сам-то кто?! И ему она изо всех сил старалась доказать, что не хуже… — вампира!

— Но ведь она все время себя называет человеком! — промямлила Манька, перебирая руками единственную рукавичку, которую Дьявол разрешал одевать, когда в руке не было посоха.

Дьявол отстраненно хмыкнул и пожал плечами.

— Мало ли как вампир себя называет! Ну, назовет себя во всеуслышание вампиром, и что? Кто дверь откроет?.. — он на мгновение задумался и поправил себя. — Пожалуй, откроют! Многие мечтают стать бессмертной нечистью. Не оборотнем каким-нибудь, а вампиром. С волками жить — по-волчьи выть. Ты ведь хотела бы стать вампиром? — он повернулся к Маньке, выжидательно прищуриваясь.

— Я?! — страшная правда, наконец, дошла до нее.

Манька колебалась, но уже знала, что Дьявол будет прав, если оставит ее. Может, он надеялся, что она победит Благодетельницу и станет большей нечистью, но она не все, ей бессмертия не нужно. И пусть умрет, но будет знать, что не человек расстроил ее планы. Другие, может быть, мечтали, но Манька была уверена, что ей проще умереть, чем противостоять человеку.

— Нет! — твердо, сдавленным хрипом ответила она. — Пусть уж лучше меня съедят.

— Вампиров еще нежитью зовут, — проговорил Дьявол, успокаиваясь. В его тоне не было ни страха, ни радости. — Ползет упырь к человеку, кусает и пьет кровь. И не спрячешься. Никакой стены для него не существует. Раньше по ночам только, а теперь растворились среди людей и средь бела дня навострились обрекать человека на смерть.

— Так то не сказки? — обреченно, с дрожью в голосе, робко спросила Манька, может быть, впервые почувствовав в полной мере ту боль, которую претерпела ради единственной встречи с Идеальной Женщиной. Болело все ее тело, израненное железом и холодом, болело сердце, болела душа, болью отзывался ум. Выла тоска, устремляя взгляд в ту сторону, где предположительно остались селения. И почему она не поворотила назад, когда Дьявол уговаривал ее вернуться?!

— Сказка ложь, да в ней намек, добрым девушкам урок! Не сказки, конечно, кому это знать, как не мне. Все ж они еще при жизни в мой удел отошедшие.

Дьявол помешал уголья, чтобы сырые ветки занялись. Манька облегченно вздохнула — Дьявол не собирался уходить…

— И никак нельзя мне с ней поговорить? — с робкой надеждой спросила Манька, уже догадываясь, каким будет ответ.

— Можно, конечно, если не боишься умереть, — неожиданно ответил Дьявол. — Разозлила ты Помазанницу мою. И что ты скажешь вампиру, для которого боль — наслаждение? Сама понимаешь, я не смогу помешать обречь тебя на смертную муку. Вампиры объявили тебе вендетту. Ищут они тебя — по всему царству государству ищут! А ума у нее — мои палаты! Я ж разбойников обошел, вот и она тебя обойдет! — уверено и с какой-то тайной гордостью произнес он, разминая кулак, который намеренно поднес к Манькиному носу. — Она лучше всех мыслительную энергию поймать умеет — всегда была круглая отличница, — похвастался он. — Помню, еще в раннем детстве мы как-то попробовали выставить воспитательницу из детского сада, так та воспитательница и полгода не прожила! Я-то наивно полагал, что она детушек пожалеет, дружила Благодетельница с дочкой Марь Ивановны. Нет, не пожалела…

Дьявол блаженно пространственно улыбнулся, вспоминая прошлое.

— А мне, значит, обойти никак нельзя? — спросила Манька, скорее, не вдумываясь в суть вопроса, который задавала… Голова ее искала или подтверждение словам Дьявола, или опровержение — и не находила. Как-то так получалось, что все примеры оказывались с двумя правдами. Одна правда поворачивалась к кузнецу господину Упырееву, а вторая к ней, к Маньке. И первым делом открывалась ей, как могучая правда кузнеца господина Упыреева…

Что она знала о вампирах? Да ничего! Приходят ночью, чтобы пить кровь, сами — не сами, а в образе летучей мыши… После укуса человек не то умирает, не то не умирает… Чтобы насовсем, редко — спит три дня, а потом оживает, но уже как вампир, или зомби становиться — кто одно говорит, кто второе. Души нет, людей за людей не считают, без крови им худо, будто бы железа не хватает, и кровь дает им силу. Любят спать в гробах, но гробы не на кладбищах, а в замках. Могут позвать человека, так что сам придет, а могут…

Проклясть… Что же, прокляли ее?!

Мысли ее мешались, и стоило представить вампира, как голова тут же становилась пустой и чужой.

— Обойти-то можно, да вампиры все равно достанут! — снова ответил Дьявол с некоторой гордостью.

— Дьявол, ты в своем уме? — Манька поперхнулась, сглатывая ком в горле. — Ты хочешь сказать, что среди людей… вампиры живут?!?

— В своем! В своем! — он довольно потянулся, встряхнувшись. — За утраченную мою идеологию, вампиры — только начало! Есть, Манька, жертва добрая, которую человек передо мною ложит — за хлеба предложения, за воду, опять же, живую, за благодатный огонь. Жертва эта — нечисть и начатки бытия человеческого, — Дьявол встал и прошелся взад-вперед, остановившись и нависнув над нею, будто это она жертву не положила. — Порадоваться со мной, что есть он, человек, есть плоды, а есть я, который его в люди выводит. Никому ничего резать не надо было, разве что выпотрошить Сына Человеческого, который между мной и человеком встал, скрывая лицо и подсказывая из тьмы. А есть, Маня, жертва повинная, которую нечисть для меня собирает, — продолжил он. — Ну, для нечисти другие правила… Нечисть — это меч, который рубит головы с плеч. Повинная жертва — сам человек, который приносится в жертву.

— Так это ты людей убиваешь?! — задохнулась Манька от возмущения.

— Можно сказать и так… А кто человеку мешает рассмотреть мою нечисть, да обойти ее?! — он строго взглянул на нее. — Устами человек у знания стоит, а смотрит по сторонам и не уразумеет. Вот ты, много ли знаешь? И разве это знание?

— А что ж ты «брысь!» своему творению не скажешь? — мрачно потребовала Манька, зализывая язву на руке.

— Сказать-то могу, да не по правилам это, — изрек Дьявол назидательно. Он взял посох из ее руки помешал угли в костре, всем своим видом показывая, что как бы здесь, но недоволен. Он был не то, чтобы холоден, безразличен, и смотрел вроде на нее, но как бы сквозь нее. — Придумала ты себе, будто я с тобой счастливый. Но никакая ты не звезда, я любопытный, — напомнил он. — Это я готовил доказать, что не можешь головой достать до Помазанницы, потому как вампир она еще тот!

Манька пошевелила скулой, разжимая челюсть, физически ощутив, как скользнули по подбородку два клыка, придавившие нижнюю губу. «И тут вампир!» — подумала она, обозначая на своем лице похожие признаки. «Господи, ну не я же!» — подавлено обругала она сама себя. И не успела подумать, как почувствовала, маска слетела — лицо сразу стало правильным. Но теперь глаз начал нервно подергиваться. Все правильно, Бог Нечисти никогда не захочет ее пожалеть… Ему ли, Богу Нечисти, помогать ей?!

Дьявол смягчился и поторопился успокоить, заметив, что на Манькином лице нет ни кровинки.

— Не плотью она вампир, а своей сущностью, плотью обыкновенный людоед, — он как-то мягко поддержал ее. — Любитель попить-поесть человеческой кровушки и мясца…

Манька смотрела на него с прищуром и о чем-то напряженно думала.

Наверное, о том, что встреча ждет ее не с Идеальной Женщиной, а с человеком потусторонним. Теперь и сама она ощутила, что голова у нее посажена криво. Одна часть обличала ее, вторая обеляла Благодетельницу — а сознание висело где-то посередине и не хотело принять ни одну сторону. При слове «людоед» ей стало дурно. Вампир — еще куда ни шло, кровь у народа пили и будут пить, но людоед…

Обличили бы…

А с другой стороны, кто мешал помещику усаживать своих крепостных рабов на кол? Никто не возмущался! И сейчас особо не расстраиваются, наоборот, хвалят Царей-батюшек, объявляя одного за другим святыми великомучениками, и жалеют, что не всеми закусил. Родственничков всем миром встречают, поклоны и молебны бьют: «Мы ваши! Мы ваши!» А народу как жилось плохо, так и теперь несладко, но почему-то каждый считает, что вокруг лишь Благодетели — и надежда, что жизнь обязательно вот-вот наладится, и станет, как у Благодетелей.

Не налаживалась… Не у всех…

Богатая и удачная жизнь единиц, которая была для всех примером, всегда была у всех на глазах, а спроси человека, как сосед его, даже имя не вспомнит. И не заплачет, когда соседа вынесут вперед ногами, но заплачет и заплатит, когда именитый Благодетель. Мало кто доживал до сорока пяти. Жили в кредит и в долг. Тот же кузнец господин Упыреев — сколько бы ни хватали за руку, на следующий день опять чист. А попробуй-ка заступить на его место! Палец господину кузнецу Упырееву в рот не клади.

А куда люди деваются, по сто тысяч в год? И ни костей, ни свидетелей, никто не бьет тревогу…

Боже, мир-то какой поганый!

— Спасибо, что предупредил! — Манька помрачнела и до крови прикусила губу. — А что же только теперь-то рассказал? Мне, значит, уготовано терпеть да обиду копить? Перед вампиром? Перед нелюдью? И за что она на меня так обозлилась?

— Я говорил! — напомнил Дьявол. — Но кому бы в голову пришло, что человек, который сообразил одеться в железо, не додумался до остального? — заметив, что Манька рукавичкой трет глаза, добавил торопливо: — Она не только тебя невзлюбила, она вообще любовью не загружена. Но другие не бунтуют! Тебя-то она, может, как раз и любит, по своему, по-вампирски… А то с чего бы уделять тебе столько внимания?

— Но почему ее называют Идеальным Человеком? Не человек же! — обиженно возмутилась Манька, обтерев тарелку и ложку снегом и засовывая в котомку. Есть расхотелось. Кусок мяса так и остался нетронутым. Она завернула его в целлофан, уложив сверху. Рюкзак убрала в шалаш.

— Ну, возможно и человек. Плоть-то человеческая! Не совсем, но видимость такая есть.

Дьявол допил остаток бульона прямо из котелка, наполнил снегом, повесил над костром. Второй котелок, с углями, поставил в шалаш у входа.

— Вот и посмотрю, если такая же! — угрюмо и решительно произнесла Манька, подавлено глядя в огонь. — Чем моя-то хуже?!

В голосе ее было столько отчаяния и решимости, что Дьявол не выдержал и присел рядом на бревно, положив руку на плечо.

— Да ничем! Но ей радио доступно, а тебе нет, — сказал он, взглянув на нее строго. — По закону Бытия, я всегда доставляю удовольствие не Манькам, даже если нечисть режет людей. Жизнь у Помазанников такая короткая, ты и не представляешь! И не надо давить на жалость!

— А моя длиннее? — ядовито прошипела Манька, сбрасывая руку с плеча.

— Нет, — он блаженно вытянулся, подставляя ноги к огню. — Но ваш Бог ни людьми, ни нечистью не интересуется. Он у вас Благодетель, а у Него еще Благодетель, которому самому бы на плаву удержаться. Попробуй в письменном виде изложить требования, передай Господину, и может быть, Он передаст их Папе… Только я не понимаю, с какой радости Папа в ответ письма начнет слать?! Это имущество Сынка!

— Я тебя Богом считала! — горько ответила Манька и отвернулась, чтобы Дьявол понял, что она не хочет его видеть.

— А твоим Богом я стану разве что после смерти! И то, если поднимаешь Благодетельницу и сбросишь в Бездну. Раньше — это вряд ли, — ответил Дьявол, покачав предосудительно головой и улыбнувшись про себя. — Мне, конечно, лестно, но многие твои Боги сильнее моего слова, и держат крепко, утвердившись в твоей земле. Та же Благодетельница! Ты ведь думаешь, что только она одна бы могла решить твою судьбу?

— А разве нет? Все ей дается! — горько ответила Манька, припоминая, как много и часто радио в раз меняло ее жизнь. И никакие призывы не помогали образумить человека. Радиоведущая не засыхала и не отпадала, как сухая короста, а гноилась и язвила глубоко. И, наверное, была частью железа, которое ковал кузнец господин Упыреев. Оно вдруг становилось черным, тяжелым, и прямо из каравая на нее смотрели не совсем глаза, но что-то такое, как бывает, когда ловишь на себе взгляд. И сразу становилось не по себе.

Дьявол промолчал, неопределенно покачав головой.

— У каждой правды есть две стороны: на одну смотреть больно, на вторую приятно. Кому захочется смотреть, где больно? Ты счастливее ее, но ты не знаешь. И завидуешь, как завидует она, когда знает. Бессмертная, потому что души нет, смерть — единственное, что ждет ее. Дается много, потому что это все, что может иметь. А у тебя есть выбор. Небольшой, но есть. Ей хотелось бы иметь и то, что уже имеет, и твой выбор — вот тогда она была бы счастливая. И ты, если бы имела то, что имеет она, и свой выбор — тоже была бы счастливая.

— Я ей не завидую! У меня все было бы, если бы она не совала нос в мои дела! — твердо и с презрением бросила Манька.

— А она не имела бы ничего, если бы не совала нос в твои дела! — так же твердо ответил Дьявол. — Она там, ты здесь — и она завидует тебе, а ты ей, если идешь умолять отказаться от вмешательства в твою жизнь. Сомневаюсь, что согласиться. Невмешательством она потеряет то, что имеет!

— А как по-другому-то? — растерялась Манька.

Дьявол промолчал. Но многозначительно посмотрел на железо.

— Мне за жизнь его не сносить! — воскликнула Манька, в голосе ее прозвучало отчаяние. — Это ты, ты помогаешь убивать человека! — обвинила она Дьявола, разочаровавшись в нем окончательно. — Вампиры ведь, кажется, бессмертные… — выдавила она из себя. — И что, этот кошмар будет длиться вечно?

— Нечисть в твоем представлении бессмертна, не в моем! Я дал бы ей половину вечности, если бы могла принять, — хмуро ответил Дьявол, начиная сердиться. — К последнему желанию приговоренного люди тоже стараются отнестись с пониманием. Я Палач, который жизнь у нечисти отнимает. Могу ли я в чем-то отказать смертнику, который при жизни сказал Бытию «нет»?

— Это так ты отнимаешь, помазав на царство?! — возмущенно изумилась Манька, округлив глаза и всплеснув руками.

— Ты спрашивала много раз, почему нечисть не видит меня… — задумчиво отозвался Дьявол без тени раскаяния. — Ваши палачи тоже не кажут свое лицо! Ты задумывалась когда-нибудь о своей смерти? — обратился он к ней с ехидной насмешкой. — Планы, наверное, строишь, думаешь, богатой станешь за муки твои… Но твоя вера не имеет со мной ничего общего. Я знание. Сколько бы люди не верили, что земля плоская, плоской она от этого не стала! А нечисть задумалась и сказала: нет жизни, кроме той, в которой она — Бог!

— Ну да?! — не поверила Манька, бросив на Дьявола кривой взгляд.

— Поди, спроси — любая нечисть скажет: «Если даже Дьявол существует, то я выбираю себя — и пусть умру, но буду знать, что жил как Бог!» И обвинит тебя, потому что решила заступить на его место! И правильно сделает! Нечисть, по крайней мере, честна. А ты — можешь сказать о себе так? И разве выбор вампира не достоин уважения? Нечисть не продается человеку, как человек. Она крепко стоит на ногах, входя в Царствие Божье узкими вратами, отправляя путями пространными проклятого человека в Царствие Небесное.

Манька промолчала. Ну да, конечно, с радио, которое Дьявол дает своей нечисти, и которое легко достигает ушей, легко быть Богом! Только она Богами ни Благодетельницу, ни кузнеца господина Упыреева не считала…

— А с чего бы мне подавать недостойному человеку, кто ни к чему не годен, разве что срубить и выбросить вон? Ты идешь просить, а Помазанница моя разве пошла бы? Она выбила бы тебе зубы, вырвала сердце, заменила одно содержание другим… Вампир не просит ничего, что мне было бы невозможно сделать — он сам о себе заботится. Да, нечисть убивает, но твоя смерть приближает ее к цели. И я понимаю ее, потому что и я, убивая нечисть, приближаюсь к своей цели. Мы стоим друг друга. Мы — Боги. И я поступлю с нею, как с Богом, который встал передо мной и прокричал о своем пришествии — и тут уж, Манька, многие наши высказывания тебя не касаются!

— А человек? Чем он провинился?

— Поставил над собой нечисть. Разве человек чист передо мной, чтобы не отдать его Богу, которого он сам выбирает? Когда человек будет как Бог, у нас с ним и разговор будет другим. Вот ты! — он степенно кивнул в ее сторону. — Вроде Бога ждешь, а, в сущности, оглядываешься на каждую нелюдь! Именно такой хотела бы стать! Спроси себя, с чего это ты решила вразумлять царствующую особу?

— Другим помогают, а мне даже зарплату не платят! Как мне жить? — возмутилась Манька. — Это же несправедливо!

— Да, несправедливо, — согласился Дьявол. — Но разве не твоя правая рука подает, в то время как левая тянется за подаянием?! — он посмотрел на Маньку внимательно, будто читал по ее лицу. — У каждого человека есть столько, чтобы жить безбедно, а у тебя царство у ног лежит!

— Вот это?! — Манька недовольно надула губы, уныло рассматривая снег перед собой.

— И это… И я буду давать нечисти столько жертвы, сколько рука ее сможет одолеть, — усмехнулся он. — И мне не надо искать доказательства, чтобы судить человека. Помазанница моя в последнем желании требует искоренить тебя. И буду гнать тебя по земле, пока не устранишь причину своей недееспособности. Или умри!

— Последнее желание? Это так теперь называется? — крикнула Манька зло, вскочив и отстранившись от Дьявола. — Моя кровь, это ведь последнее желание вампира?! Молиться мне на нее?! Как мне достать еду, одежду, ведь даже ты носишь плащ! Ну, вырви мне сердце! Вырви! — голос ее дрожал, кулаки сжались сами собой.

Дьявол тяжело вздохнул и стал усталым. Он озадачено почесал затылок, хотел что-то сказать, но передумал, противно выругавшись. Потом все-таки пожалел ее.

— Мне, право слово, смешно, когда ты обвиняешь меня, мне выгодно отказаться от вас от всех, — он устало вздохнул. — Жизнь — награда немногим. Это с вашей позиции кажется, что вы как бы сами по себе, а для меня две стороны одной медали. Я Судья. Не потому что я так о себе думаю, но я единственный, кто может сказать: ты будешь жить, или — ты умрешь. И оттого, кому и что я скажу, зависит благополучие меня самого. Все так просто, но как мне объяснить? — он задумался. — Я же не сказал, что люблю нечисть! — упрекнул он ее. — Доказательная база — непременное условие Справедливого Суда. Это стоит того, чтобы прыщ на теле проявился во всей красе. И ты ждешь, когда чирей созреет, раньше раздавил — мучайся потом. Неторопливо собираю улики против Господа воплоти, и против человека, который позволил сделать себя закланной овцой.

Вот человек… — голод, боль, страх, не это ли носит каждый человек в сердце своем? Кого он боится? Кто причинил ему боль? Кто заставил его голодать? Какую боль не нашел бы я в тебе? И если после всего, он молит вампира, что он, как не вол, который тянет плуг, чтобы кормить вампира? А если сам кормил, носил, молил — какие ко мне претензии?! Здесь вина доказанная. Да, я отдаю нечисти человека. На добровольных началах и на правое дело! Тем более, сам человек не мыслит иное — и позволяю выпить его до капли.

В отмщение…

А вот вампир… Всегда чист, и белые праздничные одежды приготовил себе — и если бы земля искала в нем грех, признаюсь, не нашла бы изъяна. В ней нет ненависти к себе, которая заставляет человека продать внутренность, чтобы приблизиться к нечисти. Заставь-ка вампира поделиться своей почкой! Но, у нечисти плоть так устроена — сколько кровушки не вливай, всегда мало. И я ложу ему жертву, которую он пожелает. А иначе, как докажу, что он вампир и руки его в крови? — Дьявол взглянул на Маньку строго. — Маня, мне некого тебе отдать, потому что нет никого, кто молился бы на тебя! — попытался образумить он ее. — И ты нечисть, но такая мелкая и незначительная, что я не стал бы марать о тебя руки. Я Бог Нечисти — и поступаю, как нечисть…

Манька промолчала. Но промолчала с обидой. В том-то и дело, что к нечисти люди тянулись, как мухи на мед. Будто кузнец господин Упыреев всех богатыми сделал, а у нее как-то так все утекало сквозь пальцы.

— Боль, радость, страх, несчастия твои — они в тебе! — открыл Дьявол правду. — Однажды укушенный вампиром всегда будет иметь голос вампира, который обратит людей против проклятого. И живая пойдешь в преисподнюю, покроет тебя земля, исторгнешься из среды народа, как народ Кореев. Не потому, что хуже или лучше, и не потому, что Бог как-то по-другому судит, а потому, что вампир открыл землю и наполнил ее болью, которая поднимется железом, когда Бог произнесет слово. И тогда люди не искали правду, отвернувшись от тех, кто открыл им преступление Моисея и Аарона. Вас связывает нечто большее, чем просто отношение между человеком и человеком. Молиться бесполезно, — Дьявол тоже шмыгнул носом. — Тем более, когда у Помазанницы есть к тебе дополнительный интерес. Душа твоя в ее руке. А вырвать сердце — хороший задел под будущий проект! — он с одобрением кивнул, сделав утвердительный жест пальцем. — Об этом непременно стоить подумать!

— Какой такой интерес?! — с надеждой поинтересовалась Манька. — Может, просто объяснить надо, что нет у меня ничего, о чем она говорит? Я ж к ней со всею душой!

— Да ты что! — в свою очередь изумился Дьявол. — Белены объелась? Когда бездушный вампир мог понять душу живую? Для нее твоя душа самое больное место! Своей-то нет, и не вернуть уже!

— Что, нет других людей с душой? — искренне удивилась Манька.

— Есть, — грустно признался Дьявол. — Но она твою желает! Так уж получилось!

— Да как же?! Разве можно душу забрать, если я живая и у меня она еще? — в недоумении опешила Манька.

— Нет, Манька, душу твою вампиры забрали уже! — ехидно позлорадствовал Дьявол. — Только чужую душу к себе не пришьешь, не человек узелки завязывает. И приходиться изыскивать средства, чтобы объясняться с нею через твою больную головушку. Ведь и ты душа! Если человек плачет, душа обязательно утешать должна. Вот и достают твою слезу, чтобы думала душа, будто это они зовут и просят.

— Так, стоп! Это как? — Манька прижала руки к сердцу. — Душа у меня тут! Почему же паскудная тварь просит ее не у меня? — заинтересовалась она.

Слезы высохли в одночасье. О чем говорит Дьявол, она пока не понимала, но сама мысль, что Благодетельница искренне желает ее собственность, вселила робкую надежду.

— Как бы ни так! — Дьявол скорчил рожу и выставил две фиги, ткнув ими в ее нос, не дотянувшись и пожалев, что отстоит от него на три шага. — Все так думают! Да только ваша философия в меня не упирается! — с превосходством оскалился он в ухмылке. — Кому как не мне знать, чем вас удивить?! Я Бог, все грешники в моем костерке плавятся!

— Это что же, душа меня не знает? — опешила Манька, забыв закрыть рот.

— А ты знаешь?! — Дьявол в изумлении вскинул бровь. — Человек видит вокруг себя миллион лиц, а на себя может только в зеркало посмотреть, так как же душа может лицо свое знать? Лицо души закрыто до времени… И обмануть человека не трудно, если обрисовать себя со стороны ближнего правильно! Впрочем, — Дьявол тяжело вздохнул, — твой ближний знает о тебе… Он отказался он от тебя.

— Как… отказался?.. — растерялась Манька. — Разве душа может отказаться? Что же тогда душа-то?!

— Душа — кость земли. Матричная память, в которой жизнь человека от зачатия до смерти. А ближний — тот, кто понес ее на себе. Благодетельница давно отправила ближнего своего, откуда возврата нет. И больно ей вспоминать, что твой ближний несет чужую память, и сам он в чужой руке. И не успокоится, пока не положит в гроб.

— Это что же, душа моя… — Маньку перекосило, — человек? Но как же… — потрясенная до глубины сознания, еще больше опешила она. — Я же каждый день чувствую… Разве душа — не чувства?

— Да как же душа может быть чувствами? Обезьяна тоже чувствует, и собака, и червяк. Но думать, как человек, не умеют. Душа дает возможность человеку мыслить образами — матричная память, которая устроена в ребрах. Одно ребро принадлежит тебе, а другое у мужа, с которым у тебя одна плоть.

— ??? — Манька тупо уставилась на Дьявола, соображая, врет или говорит правду.

— Все знания лежат перед глазами человека. Всегда лежали, — вздохнул Дьявол. — Но в своем стремлении стать как нечисть, человек удивительно похож на нечисть, подражая во всем. А как бы стали Святые отцы молится на костях, добывая достаток, покой и благодеяние, если бы душа была заключена в человеке?! Ведь не у человека просят и не на кладбище! От ближнего приходят к человеку Цари и Боги, плакальщики и мучители, злое и доброе… И ты знаешь, — заверил ее Дьявол.

— Ну! — протянула Манька, не имея в уме ни одной мысли, которая бы объяснила ей хоть что-то из того, о чем говорил Дьявол.

— Ну, давай рассуждать… Наверное, больше других обо мне знают Святые Отцы, для них я персонаж далеко не придуманный. Сведения, относительно Дьявола, всегда представляли для церкви интерес. В подвалах хранятся многие артефакты, которые достоверно отражают мои отношения с народами, с которыми когда-то у меня был заключен Завет. Именно знают! Следовательно, то, о чем они говорят, имеет основание. И не зря боятся! Ужас передо мной ни в какое сравнение не идет с теми ужасами, которые видит человек каждый день. Ни одно доброе слово обо мне не может просочиться в народ.

— Вот ты мне и объясни, что такого в моей крови, что вы пьете ее, как будто других людей нет!

— В твоей крови железа больше! — усмехнулся Дьявол, повертев в руках посох. — Но не в этом соль… И что же обо мне не отрицают? Во-первых, я жив. И буду жить. Как бы меня не изживали, а я вот он, снова соблазняю человека! Так почему не спросит себя человек, а где тогда Спаситель, который выставил меня из земли? Почему я все еще среди людей? Во-вторых, око мое не дремлет, я рядом. Прихожу в любое время, чтобы обгадить и вампира, и человека и напустить злую силу. Искушаю, обольщаю, обращаюсь к человеку из среды его самого.

Тоже верно. Например, Иуда… «Он был сопричислен к нам и получил жребий служения сего; но приобрел землю неправедною мздою, и когда низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его». Так Иуда раскрыл преступление, когда вышла наружу боль. Он оказался мудрее, чем народ Кореев. Но обычно вампиры не слишком готовы принять то, что готовят для другого. Каждый знает, что назад пути не будет. И закономерно было бы, если бы человек задал себе вопрос — а как это «неправедною мздою»?

В-третьих, все демоны, которые обращается к человеку, чтобы сбить его с пути истинного, служат мне. И только потом в помощь нечисти, которая связала себя со мною через демона, крестившись огнем — это мои слуги, которые вырвут человеку все внутренности. Мерзости лежат передо мной, и Ад моих рук дело. Осия испытал Ад и сказал: «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» И Павел, он же Савл, не испытав Ада, произнес то же самое: «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» Один переступил через Ад, второй решил, что убежал от него. Одно и то же, сказанное двумя противоположными людьми, характеризует их по-разному. Кому как не мне обязан Павел Савл пустословием, слова которого услышали миллионы — и оставили незамеченными слова ученика Осии?! Так знаю, что народ сей мертв — и я сделал его мертвым!

В-четвертых — я Ангел, равный по силе Абсолютному Богу. Был прежде рождения земли. Правильно, Отец Мой — Бездна. Я вышел из Бездны и стал править землею. Лакомый кусок. На нее посягают Спасители, мечтая занять мое место — и ведут людей к Отцу, который примет их всех. Отчего же человек соблазняется нищим и мертвым Спасителем?! Неужели надеются, что человеку под силу обронить слово, которое родит новую вселенную?

В-пятых, все люди понимают, что любой чародей, маг, и просто сволочь — имеют некоторую особенность изводить людей. Так почему человек, столкнувшись с теми, кто его обирает, искреннее удивляется, что отшибло мозги, и не проявил бдительность?! И пропускает мимо, когда вдруг выясняется, что тот или иной Благодетель оставил в завещание некую пентаграмму, как отправить душу в Ад?! Почему уверен, что тот не воспользовался той самой пентаграммой против него самого и не лишил его души?

В-шестых… Я никогда не обращаюсь к нечисти напрямую. И всегда могу соблазнить не только человека, но и душу. Матфей свидетельствовал о сказанном Спасителем: «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне.» Или Лука, который свидетелем не был, но повторил: «не бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего более сделать; но скажу вам, кого бояться: бойтесь того, кто, по убиении, может ввергнуть в геенну: ей, говорю вам, того бойтесь.»

Речь, надо полагать, шла об одном и том же. О душе, через которую человека ввергают в геенну. Но как, если человек и душа — одно?

Тот же Лука поведал: «Некто из народа сказал Ему: Учитель! скажи брату моему, чтобы он разделил со мною наследство. Он же сказал человеку тому: кто поставил Меня судить или делить вас? При этом сказал им: смотрите, берегитесь любостяжания, ибо жизнь человека не зависит от изобилия его имения. И сказал им притчу: у одного богатого человека был хороший урожай в поле; и он рассуждал сам с собою: что мне делать? некуда мне собрать плодов моих? И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и всё добро мое, и скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил? Так, кто собирает сокровища для себя, а не в Бога богатеет…»

Да, с каждым, кто получает от меня воздаяние, у меня заключен договор. Договор с Дьяволом, подписан кровью и скрепляется печатью. Купчую храню у себя, как билет в один конец. Но сама подумай, разве мог бы человек заложить душу Дьяволу, если бы она у него была не отдельно от него самого?! Как мог бы кто-то прийти и в одну ночь забрать душу, оставив человека нищим? И что это за предложение такое, собирать сокровища не для себя, а богатея в Бога?

Вот как ты могла бы мне душу свою заложить?

— Ну, не знаю, думать начала бы по-другому… — Манька пожала плечами, уставившись в снег. Лицо у нее вытянулось, покрываясь багровыми пятнами.

— А душа тут при чем? Я-то с этого что поимею? Давай проткнем тебе палец, подпишем какую-нибудь бумагу — и самая первая мысль будет: а как думать-то? — усмехнулся Дьявол. — Все гораздо сложнее и прозаичнее — я забираю у человека нечто, что ему принадлежит, но не является им самим.

Дьявол помолчал, давая Маньке осознать сказанное. Манька сглотнула ком в горле, выжидательно уставившись на Дьявола.

— Я забираю носителя матричной памяти, — признался он, — через которого можно изменить свою жизнь до неузнаваемости. В данном случае, тебя. Вампир знает, что душа у человека отдельно от человека и жизнь человека не зависит от имения — в любую ночь могут прийти вампиры и забрать душу со всем, что человек копил на земле своей. Вампиры не дремлют, и приходят туда, где есть имения, и лучше самому богатеть в Бога, чем позволить стать Богом душе. Нужен вампиру человек и дом его — и положит под себя, а второй, носитель матричной памяти — умрет.

— Как… меня? — сквозь накативший ужас улыбнулась Манька.