Глава 11. Чем вампир отличается от человека. Или кто и как правит миром
Глава 11. Чем вампир отличается от человека. Или кто и как правит миром
Манька ступила под сень деревьев — и не поняла, что произошло! Немного они прошли, когда очутились посреди заснеженного леса: деревья стояли голые, чуть припорошенные снегом, обвешанные сосульками, а дальше — сугробы, ветер свистел в верхушках, и выли волки, подвывая ветру. Земля, в которой остались неугасимые поленья, была маленькая — всего-то на двадцать минут ходу от края до края, если идти без снега по твердой земле…
Она оглянулась. В просветах еще оставалось что-то от весны: может быть, светлое небо, звуки капели — и как мираж увидела изумрудный луг с двумя сиротливыми избами на берегу. Избы стояли не шелохнувшись, бревно к бревну, повернувшись в ее сторону дверями с двумя окошками с той и с другой стороны.
Сердце сжалось, к горлу подступил ком. В сторону изб Манька старалась не смотреть, скрывая боль в сердце.
— А где?.. Где лето? — уныло спросила она, доставая из котомки теплую одежду, пожалев, что побрезговала соболиной шубой Бабы Яги.
Ведь знала: Дьявол опять посмеется над ней, обнаруживая неумение проявить заботу о самой себе. Видела же, что на другом берегу и с обеих сторон луга по краю леса лежит снег! Сглупила, выказывая Дьяволу свою порядочность: чужое — не беру! Но чем соболиная шуба Бабы Яги хуже иной другой? Посреднице она уже не понадобится, а взяла бы шубу, было бы тепло. Могла отрезать подол, скроив себе меховые штаны… Курточка на искусственном меху да вязаный свитер от ветра защита ненадежная.
— Приснилось тебе, — ответил Дьявол, заслоняя виды на землю, и успокоил: — Но сон твой! Если твое лето — обязательно догонит! — он жестом указал на ноги. — Ты лучше на посох да на обутки посмотри! Много, видно, исходила землицы во сне …
Манька ахнула. Что-то случилось с железом, когда она гостила у Бабы Яги: посох стал в половину короче, а обувь смотрелась изношенной, будто отшагала километры дорог — еще столько же, и каши запросит! Разглядывая ладони, погляделась в зеркальце: чувства были радостные — ни царапины на ней! Оно отразило задорные с хитринкой глаза, курносый нос и часть губы. Зеркало было маленькое и лицо полностью в нем не умещалось.
«Не сума ли я сошла? — подумала Манька. — Если утро, где я провела ночь?»
Она сунула зеркальце в карман котомки и заглянула внутрь: заветная бутыль с живой водой — там, среди прочего скарба. И даже рогатина из ветви неугасимого полена крепилась к посохам.
Она не горела, но испускала тепло.
Поленья будто специально нарастили эту толстую, поленьеобразную ветку, переплетаясь между собой и срастаясь в одну, вытягиваясь и передавая большую часть себя. И выросла она за одну ночь. Листья опали, была она крепкой, но легкой, с небольшой выемкой в месте срастания, будто несла Манька с собой два полена.
Нет, не зря она отправилась в путешествие — да разве есть у кого такое?!
Вспомнив, что лишилась живой воды как раз после того, как стала считать себя уже красавицей, постаралась упрятать радость от Дьявола: нахмурилась, посмотрела вдаль, представила уличающую ее Благодетельницу, согласилась со всеми ее доводами — и мысленно ужаснулась трудностям далекого пути.
Настроение было жаль — зато бутыль целее!
И неожиданно уловила отрывки радиопередачи, но почему-то в себе:
— Берегитесь! Идет тать пожрать плоть детей, развести мужей и жен, обобрать людей! Чудовище выткнула Бабушке Яге глаза! Перерубила шею! Вынула внутренности и проткнула сердце!..
Манька забыла о живой воде, с удивлением прислушалась к истеричному голосу, который прозвучал почти у самого уха, может быть, даже в голове. Слегка испугалась, понимая, что сама стала радиоприемником. Как радио, она работала из рук вон плохо: все каналы мешались в один сплошной гул. Звон, особенно в левом ухе — всегда был, правый не так заметно, только когда прислушивалась. К слову сказать, она привыкла, думая, что это внутренности у нее так работают. Но сейчас, когда выхватывала отдельные слова и фразы, с которыми Благодетельница пробивалась к народу, заметила, что гул рассыпался в тех местах, где слышимость была хорошая. Это был не уже звон, а что-то среднее между визгом пилы и жужжанием мухи, и поверху и по низу едва слышимые голоса, тонувшие в общем шуме.
Сам собой напрашивался малоутешительный вывод: так вот, значит, как Идеальная Женщина достает людей, когда человек вдруг усматривает в Маньке врага! Слышат ее люди не только по радио, но и внутри себя! А если внутри, получалось, что человек как бы сам думает!
Манька ужаснулась.
Если догадка была правильной, то каждый, кто ее опознает, вряд ли поменяет свои собственные мысли на разумное исследование ее речи. И будет верить, будто идет она, как чума, именно разорять и убивать. Будь она на их месте, если бы внутренний голос обличил перед ней человека, испугалась бы тоже. Раньше, когда Дьявол настраивал ее, голос у Благодетельницы был задушевным и проникновенным — родным каким-то. Так что не любить ее нельзя было. И сразу становилось и стыдно, и без вины виноватая. Радиоведущая и ее помощники говорили так убедительно, что не поверить было невозможно — а отделаться от обвинений еще как трудно! Голос из среды себя сразу становился как бы выводом — она сама почти поверила, что идет, как тать…
И сразу же задумалась о Дьяволе, который знал.
Не имея представления о Кикиморе, успокаивающей людей болотом, о Бабе Яге, по сути, людоедке, о тех же вампирах, которые жили среди людей, попробуй-ка с ней Дьявол заговорить об этом! Первой мыслью стало бы: избавиться от него — вот выход! Дьявольским терпением обладал он, исподволь направляя взгляд на каждую тварь, которая била ее по щеке. А вообще по его так выходило, что вся она — одна щека, а душа — другая. Вампиры именно поэтому и раскрывали человека, чтобы обезопасить себя и все удары направить в сторону проклятого. Так учил их Спаситель, когда увлекал за собой и говорил: ударили по одной щеке, подставь другую. Но когда его ударил священник, сам так не сделал, начал вопрошать: «если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня?» Подставил бы другую щеку, еще по разу подставил ту и другую, и проклял бы священника, чтобы тот провалился под землю. Но священник, видимо, отличался чем-то от смоковницы… И больно, наверное, стало… — вампиры не любили, когда их бьют.
Своим открытием и соображениями она поделилась с Дьяволом.
Никакого удивления он не выказал, дав понять, что давно об этом знает. И не преминул заметить — глупо было искать помощи у людей, они не могли посмотреть в себе Благодетеля.
— А почему ты мне об этом раньше не сказал? — болезненно скиснув, спросила обескураженная Манька. — Если такая… больная… выставит свой ужас…
С тех пор, как Дьявол открыл, что Помазанница — вампир, Манька много думала об этом, и там, где была обида, нет-нет, да и выворачивалась наружу неприязнь. Если бы она знала, как проклясть человека и подставить под удары судьбы другую щеку — не будь Дьявола — подставила бы, не задумываясь, и отомстила бы за себя. Дьявол признавался не раз, что только так можно стать настоящей нечистью, которая не шушера, а Помазанник.
Правда, тут же непременно напоминал, что чем ближе человек к званию «Помазанник», тем меньше шансов обнять его при встрече.
Странный Дьявол, все время думает, что без него людям не жить…
Но попробуй-ка, достань вампира! Свои голоса для земли имели решающее значение. Без голоса двух сознаний на концах земли, по словам того же Дьявола выходило, что убогие твари, населившие ее, живут своей жизнью незаметно, как паразиты в теле человека. Ползают, подъедают, но не до такой степени, чтобы сделать человека с одной стороны вампиром, с другой проклятым. Конечно, программа работала, но то и дело давала сбой. При желании, человек не терял возможности сомневаться, анализировать свое состояние, предпринимать какие-то шаги.
— Я предупреждал! — напомнил Дьявол спокойно, как о само собой разумеющемся. — Она всегда кричит, — успокоил он ее. — На одной волне кричит, на второй себя хвалит, на третьей злато-серебро раздает! — И ехидно поинтересовался: — А ты бы мне поверила?..
Манька прислушалась к себе и отрицательно мотнула головой.
— Человек так устроен, что пока не пощупает, говорить бесполезно! — снисходительно бросил Дьявол через плечо. — Все знают, что я есть, но разве вспомнят, если головой об стену не размажешь? Во-вторых, ты услышала — это уже хорошо! Теперь и ты знаешь, что не стоит ждать, что заговорят люди ласково. Голова у них в это время — окрыленная — вспоминает свою жизнь, как мгновение, и стадное чувство увлекает человека за собой…
Дьявол помолчал, давая Маньке время оценить опасность и подвиг народа: народ, при всем своем страхе, не уронил достоинство — оставил ее жить среди себя!
А когда она успокоилась, добавил мягко, выдвинув предположения хорошей слышимости:
— Возможно, у Бабы Яги ретранслятор стоял, которые по всему царству-государству понатыканы, а когда ты предъявила ей обвинение и сослала в места безобидные, к ретранслятору тоже пришел конец, — Дьявол послюнявил палец и выставил его над головой, будто проверял направление ветра. — Ну так и есть! — восхитился он спустя некоторое время. — Прореха в радиоперекрытии! Каналы не умножаются… Если бы еще пару штук предала забвению, может, делить волны научилась бы! — он обернулся к ней и посмотрел с укором, будто обвинял, что она может, но не хочет, и похвалился: — Я умею! Я с любой частотой могу свидеться!
— Так надо ретрансляторы выискивать и уничтожать! — с воодушевлением предложила Манька, соглашаясь с Дьяволом.
Но уверенность тут же прошла, как только вспомнила, что она не знает, как отключить ретранслятор, не убивая.
Дьявол косвенно подтвердил мрачные мысли, поостудив ее пыл.
— Надо, но, думаешь, где попало они стоят? Они ж охраняются бабаягами! — тяжело вздохнул он. — К тому же восстановить их дело пустяковое. Где одну повалишь — там десять новых пристроят!
«Слава Богу!» — подумала Манька и почувствовала, что груз ответственности с нее свалился: уж лучше в лесу хорониться, чем приходить, к кому ни попадя, и протыкать ни о чем не подозревающую интеллектуальную нечистую силу осиновыми кольями.
С новыми силами двигалось легко. Она шла, весело напевая под нос, изредка просматривая новости. Но передавали одни гадости. И если бы радио заглохло, было бы вообще хорошо. Но затем и шла… И ноша не казалась тяжелой. Шутка ли: наполовину сносила первую пару железной обуви, первый посох, железный каравай наполовину съела! Раньше, пока признаки были не так заметны, казалось, что это невозможно, но теперь не сомневалась, что справится. А главное — Дьявол заметил! И на всем протяжении долгого пути, каждый день, Манька прилежно отгрызала от каравая еще несколько крошек, запивая живой водой.
Огонь зажигали веткой неугасимого полена. Манька каждый раз восхищалась ею, исследуя ее свойства. О хворосте, имея ее под рукой, можно было не беспокоиться. Неугасимым хворост не становился: она доставала источник неугасимости, и костер прогорал — но пока ветка была в костре, хворост будто перенимал ее неугасимость. Дрова горели ровно и почти не убывали, и на каждом привале они могли погреться и быстро приготовить кипяток. Ветка сама по себе была как костер и не дымила. На ночь, если шалаш строить было не из чего, костры зажигали в центре и по четырем углам. В середине костров было уютно и тепло со всех сторон. В каждый добавляли щепку, срезанную с ветви неугасимого полена. Саму ветку Дьявол всегда втыкал в землю — за ночь она успевала пустить корень и поросль. Наутро старую окрепшую толстую ветвь-рогатину срубали и укладывали вместе с посохами, ростки оставляли, щепки Дьявол предавал земле на самом дальнем расстоянии, зарывая под землю. На дневном привале ветка так не разрасталась, но и такие корешки оставляли в земле, обрубая их на корню.
Неприятно, оказалось, просыпаться в луже растаявшего снега: каждый вечер приходилось искать место, где бы талая вода уходила. И постель готовили теперь так, чтобы она лежала не на земле. Получалось то же самое, что собрать хворост на всю ночь. Спать на сучьях было неудобно, зато сухо, и когда Манька долго не могла уснуть, ворочаясь с одного боку на другой, она загадывала обязательно обзавестись спальным мешком — и долго думала, как она все это понесет?
Дьявол удобствами не загружался, спал на снегу, но если было время, мог себя побаловать.
И тогда Манька ему завидовала: топчан у него получался ровный — сучок к сучку, ложа высокая, пушистая, объемная, а иголки на ветках с той же ели — мягкие, шелковистые…
Пару раз она сделала вид, что заснула на его топчане крепко, пока сидели за разговорами, но, проснувшись, обнаруживала, что Дьявол не собирается делиться — бросил кое-как на свое место, не позаботившись разложить. Голова ее висела вниз, ноги промокали в растаявшей луже, а сам он дрых, сладко посапывая.
Ночи стали длинные, времени появилось с избытком. С места снимались после завтрака, который готовили еще в темноте, отваривая траву и хвою, и то, чем Дьявол пошлет… В обед отдыхали около получаса, а в шестом или даже пятом часу начинали готовить место для лагеря. Дьявол учил ее обращаться с посохом и мучил физическими упражнениями, считая, что ей полезно развить быструю реакцию и высокую переносимость тяжелых условий — каждый раз устанавливая время занятия минут на десять дольше предыдущего. Позже, на сон грядущий, мучил назиданиями, выявляя в Манькином умишке дыры в образовании.
— Маня, ты не будешь кофеями давиться! — назидательно признавался он, с чувством глубокого сожаления прорекая будущее. — Вряд ли переплюнешь Идеальную Женщину! Я, конечно, законно должен принять тебя под свое крыло, ибо две великие нечисти — Кикимора и Баба Яга — были распяты тобой, и каждая именно тебя назвала этим нехорошим словом. Но мало ли примеров, когда другой Бог обращал такие утверждения в прах? И пока у меня есть немного времени для воздаяний, могу я показать, чему надлежит быть вскоре? Там пробел, тут пробел! — возмущался он. — Пусть хоть немного выйдет тебе облегчение…
Устав за день, Манька ни в какую не желала полюбить дополнительные физические нагрузки. Она всячески увиливала и сопротивлялась, как могла. Злилась, когда Дьявол отводил занятиям все больше времени. Но учитель не знал жалости. Он начинал колошматить ее дубиной, гоняясь по всему лесу. Вырастал из-под земли, и камнем сваливался с неба — до тех пор, пока она не поотбивается от него, пропотев как следует. Потом еще столько же бегала, прыгала, лазила по деревьям.
По снегу, в железе и в темноте — это было нелегко.
И, наконец, Дьявол обливал ее ледяной водой с головы до ног. Только после этого рассматривал ее как человека.
Как бы она не уставала, живая вода снимала усталость мгновенно. Отпив большой глоток и обтерев ступни, она добавляла в бутыль снегу, чтобы на утро опять была полной. Настроение поднималось — и в очередной раз Манька прощала Дьяволу издевательства, понимая, что была от них немалая польза: последнее время она перестала чувствовать холод, увеличилось расстояние, которое проходила за день, и тело не ныло к вечеру.
И, сдавалось ей, что живая вода тут была ни при чем…
В какой-то степени, можно сказать, что Манька была счастливая, не думая о завтрашнем дне. И голодная смерть не торопилась ее косить. В мешке еще оставалось приготовленная Дьяволом рыба. Ее разделили, обернув бумагой, позволяя себе каждый вечер по кусочку. Если снег был неглубокий, ветка неугасимого полена успевала к утру взрастить щавель или другую съедобную раннюю траву. Ее тщательно собирали и несли с собой, чтобы не искать почки. Дьявол продолжал разорять беличьи запасы, снимая грибы с веток и выгребая из дупел шишки с орехами.
Преимущество дружбы с Дьяволом было в том, что он по каким-то своим признакам умел находить природные кладовые. Сунет руку в трухлявую корягу — и вытащит на свет сотовый мед, часть возьмет, остальное оставит, потом аккуратно забросает трухлявый пень снегом. Сунет руку в дупло — и вот уже орехи на гостинец, половину возьмет, половину оставит. Оттаял снег — сковырнет ком земли носком, или Маньку попросит посохом поработать — зерна отборные. И целый котелок знатной каши к вечеру! На худой конец порубит лед, посвистит — и выползут строем раки.
Умел удивить, так что Манька сразу забывала, что Дьявол — Бог Нечисти и враг.
— Нам белок не помешает, — говорил он, бережно ссыпая добро в Манькины карманы.
Досыта не кормил, чтобы не отбить охоту к железу, но с голоду помереть не давал. И никогда не угождал, оставляя ни с чем, если Манька вдруг начинала на него рассчитывать, не выискивая, чем поживиться.
Так однажды ударила оттепель. Через день мороз. Ветки ломались, как стекло. А потом налетела вьюга — каждая веточка покрылась снежно-ледовыми наростами. Чтобы достать почки, приходилось отбивать ледяную корку. И когда она намекала: надо бы перекусить, Дьявол отвечал — да, надо! Смотрел голодными глазами, дожидаясь, чем она его покормит. А когда желудок у Маньки свело, и она открыто попросила его посмотреть, нет ли чего поблизости, ответил, будто сильно удивился ее просьбе:
— Я умею разве? Не смеши народ! Если сыпать на лежачую колоду, кто бы шевелился-то? В природе так заложено, что атавизмом становится все члены, в которых нет надобности. Да, признаюсь, колобки — вершина эволюции. Но катиться колобком — не иметь потребности ни в чем, что снаружи! Я могу, а ты?
Манька прикусила язык, иссверлив Дьявола взглядом вдоль и поперек.
Но он не умер. Даже не заболел.
К концу второй недели вышли в чащу, которая была не такой густой, и ели стояли не такие вековые. Местность стала холмистой — то поднимаясь, то опускаясь. Один раз наткнулись на скальную породу, обнаруживая выход ее на поверхность, а в глыбе удобную расщелину, защищенную с трех сторон от ветра. Устроившись с комфортом, Манька решительно сняла с себя все одежды и мылась с мылом, нагревая воду в котелке.
Поднимаясь на возвышенности, нет-нет, да и замечала она на размытом горизонте в белесой дымке горы. Наверное, она не столько видела их, сколько чувствовала по неровному краю горизонта. Были они, как мутный мираж, но с каждым днем при хорошей погоде становились отчетливее — а на сердце веселее. Где-то там была дорога в обход.
И люди…
Сердце ее тревожно сжималось: ничего хорошего ждать не приходилось. Манька вспоминала о своем проклятии и придумывала способ, как схорониться от людского взгляда. И неожиданно сообразила, что способ давно придуман: ей оставалось только занавесить себя со всех сторон черными покрывалами — и кто узнает ее? Народ искренне верил, что за границей житье не худо, и всякому иноземцу полагалось поклониться до земли. Вопрос, где взять покрывала, пришлось оставить пока открытым: в лесу они не росли и по небу не летали. Манька перестала загадывать на будущее, в тайне надеясь, что Дьяволу не покажется ее просьба странной, когда она выложит перед ним свой план.
Первую неделю путешествие проходило без осложнений. Оттепель и дождь, и ударивший за ними мороз укрепили снег, образовав толстую корку льда. Идти по корке было легче, чем по рыхлому снегу. К снегу и морозам Манька привыкла, и уже давно не чувствовала страха перед зверями, которые сопровождали и охраняли ее. Тем более теперь, когда была ветка неугасимого полена. А кроме того, лед на реке установился крепкий, и снега на нем было немного, так что идти по нему было много легче — и шли быстро, преодолевая по сорок, а то и больше километров за день. Санками она не разжилась, но Дьявол загнул концы посохов, наладив их как полозья, скрепив между собою сучьями, сверху приладил сплетенное из прутьев плакучей ивы легонькое дно — так что и котомка была ей не в тягость, и посохи немного снашивались по бокам.
Волки и рысь поотстали, медведь не драл когтями кору деревьев…
Первое время Манька не обратила на это внимания. Казалось нормальным, что давно не слышит их и не замечает следы вокруг лагеря. Но когда вдруг ни с того ни с сего, недалеко, нет-нет да и стали трещать деревья, словно великаны двигались по лесу — забеспокоилась. На ум сразу же пришли рассказы местных жителей, будто в Зачарованном Лесу сгинуло немало людей. Даже дикий народец, привыкший к суровым условиям — браконьеры, охотники, старатели, воры и разбойники всех мастей — не рисковали обживать края с этой стороны реки. Манька пожалела, что зря списала все случаи исчезновения людей на Бабу Ягу и Кикимору. Конечно, в подвале избы и в на дне Мутных Топей нашлись бы многие из пропавших, но мало ли кто охотился за человеком! Может быть, и в самом деле по лесу бродили невиданные чудовища или вампир искал крови. От таких мыслей кровь стыла в жилах. И как только деревья начинали трещать снова, ледяная волна обдавала ее с ног до головы.
Но дни летели, а великаны не подходили близко. Она успокоилась. Если сразу не напали, вряд ли планировали: была она не такая уж сложная добыча, чтобы долго возиться.
Но однажды ночью один из великанов подошел ближе обычного.
Побледнев, как смерть, Манька вскочила с места, вцепилась в руку Дьявола, спрятавшись за его спиной. Стыдно было обнаружить страх перед ним, но умом она понимала, что не дотягивает до Помазанницы, и не скрывала. Она не Помазанницей собиралась стать, а избавится от Помазанницы.
— Что это? — испуганно прошептала она, с тревогой всматриваясь во тьму.
Дьявол руку отнял, осуждающе покачал головой, сожалея, что вампир до сих пор не надоумился искать Маньку. Лес да болото не бог весть что, но и ему накладно — тоже устал смотреть на холодную однообразную снежную пустыню. А вампир порой становился как человек и умную мысль начинал считать глупостью — и Дьяволу приходилось прикручивать умные мысли ей, ибо не было нечисти оборотить в прах явление нового пастыря.
— Враги пока в серьез тебя не воспринимают, а вот когда поймут, что смерть Бабы Яги твоих рук дело, тебе, конечно, не поздоровится! — позлорадствовал Дьявол. — Вот уж я порадуюсь! А эти… — он разочарованно исподлобья взглянул в сторону трескотни, выказывая пренебрежение. — Разве что ногой запнутся! Но и то вряд ли…
При упоминании Дьявола о Бабе Яге, раскаяние пробудилось в ней с новой силой.
Манька помимо воли считала себя виновной в ее смерти. Совесть решительно отказывалась ее доводы считать убедительными, когда она изо всех сил пыталась убедить себя, что Посредница стала жертвой собственного сонного зелья и свинского поведения. Порой она жалела, что не дождалась, когда свинья превратится обратно в старуху: могла бы объяснить, что в результате недоразумения, Баба Яга неправильно истолковала ее приход, и что шла она не за тем, чтобы та ее съела. И, возможно, путешествие уже закончилось бы… Не толкнул ли ее Дьявол на грех, играя на ее чувствах, поторопив руку? Все-таки он был Дьявол, а кто не знает Дьявола?! Откуда он взял, что трупы были людьми, как она сама? А вдруг наихудшие разбойники?
Могла бы связать свинью, а когда та оборотилась бы обратно в человека, пригрозить, что раскроет преступления перед Благодетельницей. И, возможно, если Благодетельница такая, как о себе говорит, положила бы она ей награду за поимку опасной женщины и моральную компенсацию за неправедное гонение — и отстроила бы свою сараюшку лучше прежнего. Но кто теперь станет ее слушать?
Манька тяжело вздыхала, с тоской устремляя взор в сторону запада.
Дьявол, заметив ее уныние, списывал его на страх перед вампирами и успокаивал, как мог:
— Прорвемся! Вон, у тебя и вода живая, и огонь неугасимый, а еще колья осиновые! И далековато мы от вампирских жилищ… Они могут пожаловать, но вряд ли кому придет на ум молить Дьявола, чтобы я их не выдал, — сказал он, взбивая ветки своего ложа, как перину. — Пока летят, как-нибудь да замечу! — и ворчал, хмуро и уныло, совсем как Манька, устремляя взор в ту же сторону, будто ждал, а ничего не происходило: — Отвыкли интересоваться человеком! Разве так надо принимать хлебные приношения? Ну-ну! Ну-ну!
Манька, конечно, его слова пропускала мимо ушей. Дьявол не упускал случая напомнить, что был как бы заложником ситуации, когда именно недомыслие нечисти обратило его против нечисти раньше урочного часа. Разве мог он, Бог Нечисти, не наказать нерадивое дитя? Родительская порка ничего общего с удовольствием не имела.
Она сочувствовала ему, но ей больше нравилось, когда она в постели зарывалась в кучу хвойных веток и, засыпая, слушала удивительные истории, которые рассказывал Дьявол, иногда накрывая краешком плаща, чтобы она могла не только слушать, но и увидеть.
И тогда она парила как Дух и видела много, но когда пыталась вспомнить образы, все уносилось куда-то во тьму, которая была в ее голове, как ночь в глазах Дьявола, и не одна увиденная история не вернулась, чтобы она могла на нее посмотреть снова.
А Дьявол рассказывал, как белый гриб вырастал в море-океане с государство.
Жидкий субстрат имел жизнь, но не было в нем жизни, и только одна мысль пронизывала его — жить! Огромная амеба плодилась и умирала, борясь, как первое существо. Сама планета родила ее, когда океан кипел, и устремлялись в небо клубы пара из метана и первого воздуха — закрывали небо, и остывала планета. И били молнии, которые были как плазма. Молодое солнце настигало его ветром, и горел гриб. И падали с неба пепел, огонь и сера, и хоронили его глубоко. И там, где гриб оброс пеплом, появилась земля. Много раз субстанция возрождалась и умирала, и самые страшные существа выползали из ее чрева, обязанные своим появлением случайному и не случайному набору аминокислот, и умирали. Пока не научился спускать живое из Небесной подвселенной, а Поднебесную подвселенную, чтобы уж наверняка получить то, что планировал.
Но не все.
И вырастали деревья и трава — были они не так разнообразны, но каждая несла в себе горсть земли, и если опять умирал гриб, споры растений и первых животных оставались жить, закрываясь надежной оболочкой, в которой могут лежать миллионы и миллиарды лет, делая ее живой. И если земля умрет, будет ли горячо, прорастут одни, будет ли холод, раскроют себя другие. Человек, одетый в кожаные одежды, тоже вышел из субстрата. Как консерва, сохранилось первое существо глубоко под землей — и люди не перестают удивляться, откуда столько грязного калорийного золотишка взялось…
— В принципе, — замечал Дьявол, — жизнь уже была до нее. Одежда для жизни, пошитая из этого субстрата — вот главное ее назначение. Когда люди обрабатывают гору хлопка, чтобы получить тончайшее полотно, они бьют его, колотят, вытягивают и получают сначала нить, а потом ткут. Сам пошив одежды для жизни в масштабах планеты грандиозно смотрится человеку, но привычному мастеру хуже работы нет, особенно, когда за нее никто не платит. Загляни в котелок — удивилась бы разве супу? Если бы ты могла посмотреть на планету, как я, разве восхищение твое было бы таким же? — Дьявол задумчиво копался в себе. — Сам себе не рад, на кой ляд мне это понадобилось?! Понять, что все пути ведут к вампиру, мог и на одной планете, как эта…
— Правильно, — соглашалась Манька. — И я бы не мучилась! С другой стороны, — замечала она в свою очередь, успокаивая Дьявола: — Красиво шить не запретишь, талантливый Кутюрье из тебя получился! Сколько всего, и ни разу не повторился!
Рассказывал Дьявол про то, как миллионы лет назад ходили по земле звери, равные по размеру самым высоким деревьям, и горы были им как холмы. И был то явный косяк. Тот же динозавр: хотел, чтобы плыл он как корабль, или целый караван кораблей, а то не подумал, что места в желудке ему надо много, и случись что: метеорит, болото, вулкан выше плюнул — корабль пошел ко дну. Нельзя же постоянно просить себя нарушить собой же установленный миропорядок! Гора мяса, которой надо есть и день, и ночь, чтобы не умереть с голоду и не упасть без сил.
Дьявол признался, что сначала всю одежду кроил под себя, круглую — потом начал придумывать разные приспособления: руки, ноги, длинные шеи…
И так появился стиль.
А когда понял, что стиль хорош, вспомнил об украшении.
И стал как художник…
Рассказывал Дьявол, как забыл о земле, когда дел у него было по горло: приходилось размышлять над всяким местом, чтобы вечный двигатель не изнемог и не надорвался. Забыть о местах обитания жизни проще простого: везде жизнь, а ее проявления, как приятное воспоминание. И стала зима, и умерло все живое, а потом вспомнил, и стала жара, но забыл выключить обогреватель и проветрить планету, и снова все умерло.
И так несколько раз.
И тогда решил поселить на земле человека, который бы умел позвать.
Но человек стал ужасом земли, который как холод и жара, медленно убивает все живое.
— Представь, — говорил Дьявол. — Нарисовала ты картину, бросила в угол и забыла о ней. А потом вспомнила, бывает же такое! А картина мышами поедена, масло они любят — подмочило ее, наступили… У человека есть свое пространство — это как бы вселенная во вселенной. И там, за высоким забором, я как бы уже не хозяин. Это место в моем пространстве — постоянный источник излучения. Человек, как художник, показывает мне свою мазню, и приходится смотреть. Но человек не я, он не чувствует меня, как я его — он растет на земле, взятой у меня в долг. Сам человек, сознание — красная глина, которая далеко отстоит от земли, это дар. Я не заберу ее назад, но расстрою его планы, если дар употребит не во благо. Земля моя в вас заражается червями, и боится их, кровь ваша вопиет ко мне от земли — как тут можно не обливаться слезами, понимая, что золото мое истоптано и распято? С одной стороны косяк, с другой стороны внезапно понял, что в имении человека могу видеть свое отражение. Вот как бы я сообразил, что я — Бог Нечисти, а не Господь? И как не Господь, если могу прийти к человеку и сказать: обставил Бога Нечисти и поднял Бога — хорошая была партия, возьми свой выигрыш — Дерево Живое!..
А еще рассказывал о том, как далеко-далеко от земли хотят люди строить Авиа Лоновскую башню, что значит Небесная Колыбель, которая бы достала небо. И сокрушался, что упадет. Строители понятия не имеют, как ее строить, ибо возгордились — а отрезвить некому! Как только начинает стыдить, сразу в ответ слышит: это ты возгордился, раз, считая себя Богом, не можешь нас поднять, как поднялся! Мы будем жить вечно, и ты нам не указ!
И постановили: всякое слово против Богочеловека считать Дьявольским изречением, источник изречения предавать смерти, а слово из богопротивных умов выжигать огнем и каленым железом.
— Вот откуда они это взяли? — сокрушался Дьявол. — Как родился человек, как умер — все перед глазами. И кричит о себе — но много ли таких же, как он, послушали бы и уверовали, что он Бог? А я-то с чего должен? Раскромсают себя на несколько партий, и у каждой партии появится свой шифровальщик — и придумает он им слова, чтобы смог понять только член единения. И рассорятся, и пойдут в разные стороны размножаться, чтобы сходиться и убивать инакомыслящих. А потом, когда голод наступит, и земля перестанет прощать грехи, все беды свои свалят на него — будто это он с их мышлением пошутил и башню им снес, смешав язык, чтобы друг друга не понимали…
Рассказывал Дьявол о других людях, которые летают на крыльях от звезды к звезде, потому что башню построили правильно. И дивятся те люди неумелым строителям, но знают: рассказать им о законах градостроения — себе дороже. Пробовали уже. Они им дырки на лбу выпиливают, вырезая телепортирующую железу.
И обходят стороной рассорившихся горе-строителей.
Разве что за теми же спорами залетят тайно, чтобы не убили бы их, как инакомыслящих, и заберут последнее существо, чтобы вырастить в другом месте. Как земля обросла червями — им страшно смотреть. Поэтому при исследовании применяют искусственное усыпление любого начатка сознающей материи, чтобы вопли земли не слышать своими ушами.
Но заметили — и обвинили в домогательстве.
— В смысле? — удивлялась Манька. — У них что, червей нет?
— Я не о биомассе речь веду, — сердился Дьявол ее узкому мышлению. — Слышала, что если с кладбища взять земли и принести домой, ужас обрушится на человека? Замечено, что со свежей могилы земля быстрее убивает человека.
— Ну, слышала, — утвердительно кивала Манька.
— Так вот, везде, где земля и материя земли, существует и другая материя, которая есть Ад и Рай. Земля, как слоеный пирог. Чем выше по слоям поднимаешься, тем… как бы это сказать… становится она… тонкая… или нет, больше живая. Каждый умерший примерно на земле, а на самом деле в Аду… Те кто в Раю, к земле не привязаны, они уже не люди, а дети вселенной — им вся вселенная рада. Можешь себе представить, приходит ко мне человек, а я спрашиваю: где у тебя земля — пропуск в Рай, чтобы в Раю на земле жить? Он мне и так и эдак про землю талдычит. А поднять глаза и посмотреть на ближнего своего и понять, что и сам он так же растет на земле, ума не хватает. На своей земле, которая сознание его подняла бы в Небо. И я обращаюсь к нему со словами: иди, успеешь до Суда добыть землю, будешь жить, нет, Судья я, мне свидетель нужен. И убоявшись Судного Дня, он всеми муками охраняет аршин земли, внезапно нападая на человека, который возьмет землю с могилы да и принесет домой. Или подсыплет кому-то в туфлю, натравливая покойника на человека: мол, смотри, он твою землю попирает!
Сознаюсь, Манька, возле могил лет семьдесят близко не проходить тебе, чтобы не накликать беду. Умерший дух больше всего боится безземельного человека, а у вампира, который создает тебе имидж, земли не больше, чем у ограбленного.
Так что достает тебя не только нечисть, но и мертвый покойник, который смерил свою землю.
— А которые в огне сгорели? — хитро прищуривалась Манька.
— Ну! Им переживать не о чем, вся земля постель! — усмехался Дьявол.
В общем, рассказывал Дьявол, что все живое жалко, но оно не вечно. И ничто не совершенно, а только Бездна, которая родилась вместе с Дьяволом, не пойми как. Была всегда и сознанием Дьявола осознавала себя: вот Я, Бездна, — есть!
И решил Дьявол, что бить надо себя каленым железом за свою такую жизнь.
И что даже к Дьяволу опыт приходит быстрее, чем к человеку — но не сразу! И никому не надо позволять себе указывать. Тем более, если Господа строят человека, а сами ведутся на смерть, как закланные овцы.
И напоминал, что зла на Маньку не держит, но укрощает строптивую, ибо Благодетелям идет указывать — а Благодетели к нему ближе, чем она.
И, если сквозь сон Манька тревожно вздрагивала, Дьявол ложил руку на ее лоб, и она успокаивалась.
В костре тлели угли, отдавая земле тепло, играя отсветом причудливых теней, иголки то и дело норовили воткнуться в тело, под ветками хрустел снег, который на утро становился лужей. И жалела Манька, что знает много от Дьявола, и видела, когда показывал, ну хоть бы раз приснилось что-нибудь! А снились ей старые развалюхи, бомжи, падшие женщины — и гонялись за нею по всей земле злые люди…
Иногда Манька слушала радио. Радио о ней не забывало, но спустя неделю после упокоения Бабы Яги, вспоминало с ленцой, как о надоевшей мухе, типа: муха еще летает, или: муха летает, но лучший способ отвязаться от мухи — игнорировать, или: муха забилась в щель. Но, как бы то ни было, она чувствовала, что на радиостанции не все так спокойно, как хотелось бы Радиоведущим. Отчаяние продолжало нарастать даже на тех волнах, где Благодетельница славила саму себя: хоть Манька и была дурой, но дурой живой и невредимой. К тому же слезы не лила и на жизнь не жаловалась, и волновало ее одно: когда, наконец, она доберется до Помазанницы и завяжет узлом лебединую шею, чтобы гусыня не терроризировала ни ее, ни землю, в которой твердо решила поселиться рядом с избами. Если там круглый год лето — не пропадут, места всем хватит!
— А какие они, вампиры? — спросила как-то она, устраиваясь удобнее. — Страшные? Бледные? Как их это… изживают? В смысле, вот есть у меня живая вода, огонь необычный и кол осиновый, но что мне с ними делать?
И Дьявол поведал ей самую длинную историю о Неведомой Непреодолимой Страшной Силе (эСэС), которая уже много веков правила людьми, закрывая человеку дорогу в Небо.
— Ну, — задумался он, поджаривая на ветке размоченные грибы. — Вампиры бывают разные. Но всегда понимают друг друга и обязательно пьют кровь. Тот же мертвец, который могилу стережет, могильный камень, — запасной вариант. Глупость и высокое самомнение всегда ведут к такому финалу. Мало надеяться жить вечно, надо готовиться. Ибо сказал: «Вот человек, как я, в познании добра и зла, и если протянет руку ко второй руке и возьмет от дерева жизни и поест, то будет жить вечно. А охраняют то дерево два ангела и меч вращающийся, для охранения пути…»
Но кто поднял этот меч, чтобы надеяться?
Правда потом ангелы стали херувимом, а меч пламенным и обращающимся…
Но с появлением Спасителей, так оно, наверное, даже правильнее. У кого он теперь вращается и не пламенный, и к кому не обращается? И где те ангелы, если херувим выкачивает их день и ночь? Херувим от слова «хер». Хер с ним — черт с ним, дерьма не жалко, нет и не надо, списали со счетов. Это крест, только такой крест, который на человеке ставят. Но люди краснеют при слове «хер», и славят херувима! А «херувим», нечто, что уничтожает человеке в принципе.
Или древний вампир, пограничное чудовище, которое спит в земле человека…
Древний вампир, по сути, тоже человек, или то, чем он был — далекое темное прошлое. Ну как далекое… — Дьявол на мгновение задумался. — Не настолько, чтобы не уместиться в одну жизнь. Но человек не помнит об этом. Плоть древнего вампира пространственная, как эфир, слово, облаченное в плоть. И не живой, и не мертвый, Святой Дух. Им крестят, поливая землю огнем, и когда смажут губы кровью, вылазит из гроба и присматривает за человеком во славу вампира. И разбудят вампиры всех, кто был похоронен в земле, и сядут мертвецы там, где не видно, и будут служить святым, которые правят каждый в свое время. Бродят они вокруг жилища человека, и каждую минуту голос древнего вампира летит по земле, подсказывая, как сделать, чтобы проклятый истекал кровью. А железо, как антенна, принимает и рассеивает его крик и умножает, чтобы достал ушей вампира. А если человек откроет железо и сокрушит антенну, то однажды поймет, что древний вампир следует по пятам. Все, что получает от меня человек, проходит через него, и он решает, кому отдать.
Вот такой Бог, Манька, не любит тебя. И каждый день, на краю земли, твои губители, которые крестили тебя древним вампиром, устраивая белые царские одежды, принимают кровь из рук мертвого Бога, чтобы насытить свой голод.
Думаешь, откуда появилось по радио сообщение, что ты убила Бабу Ягу? Ведь никого рядом не было?!
— Я слышу древних вампиров?! — догадалась Манька, волосы на голове зашевелились. — Получается, что радио — это древние вампиры? А Благодетельница умеет им заказать любую передачу?
— Правильно. Только рядом нет человека, от которого отразился бы голос, вошел в глаза твои и на другой стороне земли наябедничал, — успокоил Дьявол. — Пока вампиры не знают ни о Кикиморе, ни о Бабе Яге. Возможно, волнуются, но кто подумает, что исчезновение крутейшей нечисти дело твоих рук? Даже нечисть боялась их, орешки покрепче падали на колени от одного лишь взгляда. А пропадать им не впервой. Кикимора на зиму в спячку впадает, а Баба Яга… Закроется в избе на полгода, и продукты изводит…
Но есть другие вампиры, которые приспособились жить как человек, много опаснее!
Дьявол стал сумрачным, от него повеяло холодом.
— Их тело, как тело человека. Носят маску, чтобы никто не видел истинное лицо. Сердца нет, оно холодное — и там, где раньше было сердце, лежит яйцо, а в нем игольница о двенадцати игл. Этими иглами вампиры достают кровь и черпают силу земли, и если бы сломать те иглы, то вампир умер бы. Но не просто достать их!
Думает человек, вот пойду и найду дерево, а в нем сундук, а в сундуке заяц…
Да не тут-то было! Живой пример, мертвецы в избе Бабы Яги. Ну откуда столько упования на вампира? И заяц порой оказывается рыкающим львом. Дерево — сознание ближнего. Сундук — приятные его мысли о самом себе, о друзьях-товарищах, и ненависть к ближнему. И многие препятствия, которыми он обороняет вампиров от проклятого, обманывая и закрывая собой.
— Как моя душа и Помазанница? — тихо спросила Манька, внимая таинственному и пугающему голосу Дьяволу.
Он кивнул головой, выходя из своего сумрачного состояния и с удовольствием принимаясь уминать за обе щеки прожаренные грибы на деревянном шампуре, хитро посматривая в ее сторону.
Заметив его хитрющий взгляд, Манька растерялась, пытаясь определиться: вампиры или не такие страшные, или Дьявол позаботился об алиби на случай, если она убьется первая. Хитрая его ухмылочка не раз и не два подводила ее под монастырь. Скажет потом: не облаживался блаженными, что я, дурак лапшой блажить? Вот, убедитесь, блажили лапшой моей, и не блажите на меня! И будет прав. Или скажет: Я говорил! Я предупреждал! — и снова будет прав. Манька мысленно обругала Дьявола. Вот ей бы так научиться, чтобы в каждом слове истина — и хоть раз поставить Дьявола на место!
Дьявол предложил ей недоеденный гриб. Она отмахнулась, отказываясь от лакомства, гадая, как поступить на этот раз. Решила, что лучше перестраховаться, чем не дооценить противную сторону, а потом посыпать голову пеплом — устроил таки алиби. На всякий случай, она перепугалась.
Где-то неподалеку, в той стороне, откуда они пришли, ломаясь, опять повалились деревья.
Манька привстала, прислушиваясь, но треск не повторился, все стихло. Она села, придвинувшись к костру поближе, созерцая огненные языки пламени. Языки становились то белыми, то ярко-желтыми, то кроваво-красными, а сама ветвь казалась сгустком плазмы молочного цвета, в которой разливались струи, будто ветвь была живая и имела внутри себя кровь, которая стекала в землю, отдавая тепло.
Сами вампиры ничем не отличались от человека. Маньке с трудом верилось, что они могут безнаказанно убивать, как говорил Дьявол. Разве Помазанники не встречались с людьми? Или укушенные люди не заявили бы на них? Но, размышляя над тем, что видела в своей недолгой жизни, приходилось признать: основания говорить так у Дьявола были. Столько людей непохожих друг на друга жили рядом, и где роскошествовали, там и нищенствовали. Сознание невольно устанавливало золотую середину, но была ли она? Разве справедливо, что многое одного человека уравновешивалось крохами у многих. Золотая середина устанавливалась по имуществу, а не по количеству людей. Статистика поворачивалась к Дьяволу лицом: только пять процентов могли назвать себя Мудрыми Помазанниками. Остальные незаметно приходили и уходили из жизни, не оставляя ни имущества, ни памяти о себе. И каждый ограбленный верил, что вот-вот наступит белая полоса. Он мог ждать ее годами. А у пяти процентов молочная река бурлила, каждый день обильно орошая сады, в которых ломились ветви дерев под тяжестью плодов. И приходилось или признать Дьявольскую правоту, или не верить глазам.
Да, были люди, которые удивляли своим трудолюбием и щедростью. Но они всегда были где-то там, где не было ее. М мечта, подружиться с ним, звала и манила не только ее, и оставалась несбыточной — ибо всякий раз она убеждалась, что слухи о человеке высосаны из пальца.
Манька разбросала хвойные ветки, укладывая на сучья толстым слоем, надела на ноги шерстяные носки и еще одни брюки, натянула все рубахи, какие нашлись в котомке, положила под голову свернутое полотенце и, не сказав ни слова, легла, закрываясь курткой.
— Уф! — Дьявол, похлопав себя по животу, будто наелся вдоволь, устроился рядом, взбив снег как перину, привалился на Манькино ложе наискось, повернувшись вполоборота. Он блаженно вытянулся, протянув ноги к огню, накрылся плащом, поделившись с Манькой его краем.
Она сразу поплыла в невесомости.
Веки ее тут же слиплись, как это всегда бывало, когда она оказывалась под красной его стороной, и сознание осталось один на один со стариком в белом-белом. Только он не лежал, а сидел в изголовье и держал ее за руку. И она почувствовала, как белый туман обволакивает ее, словно укачивал. И столько любви было в этом тумане, что казалось, она могла пить ее. И говорить она теперь могла не губами, а всем своим существом. Стоило подумать, и мысль становилась словом. Она уже видела этого старика, когда засыпала под мягкий голос Дьявола, но старик был такой же недоказанный, и вряд ли имел телесную оболочку, придумывая себя, чтобы она могла увидеть его и услышать мудрость. Старик в дреме казался плотнее, чем Дьявол. Но проверить она не могла, потому что ее там как бы не было. Пространственные слова его звучали отовсюду, проникая в нее и отзываясь эхом, и разливались в теле, будто это она была перекрестком. Манька сразу становилась слушателем, а старик говорил, говорил, но обращался не к ней, а к тому, что было внутри ее. Она потом никак не могла вспомнить, о чем он говорил. Но слова Дьявола слышала отчетливо, и могла осмыслить сказанное, и когда слушала, образы выплывали перед нею, открывая сказанное глазам.
Старик улыбнулся, видимо заметив ее размышления.
Манька с трудом разлепила веки, но увидела только Дьявола, который тоже улыбался, а за тьмой его бездонной пропасти глаз, где-то там был сокрыт молочный туман огромной необъятной любви, в котором она плавала в своей полудреме. И он тоже держал ее за руку.
Она сердито встряхнула головой, избавляясь от наваждения, отбрасывая край плаща в сторону. Дьявол со своим плащом мог усыпить кого угодно.
— А чем они… в смысле, почему страшнее? — спросила Манька, протерев виски снегом. — Потому что как люди?