22. ВЕЧЕР В ДЖУНГЛЯХ

22. ВЕЧЕР В ДЖУНГЛЯХ

Из гостиницы навстречу своей второй церемонии с аяуаской я вышла опять с легким сердцем, что было неудивительно: первая встреча с ней прошла просто замечательно.

В этот раз, так же как и в первый, нас было четверо — сам Вилсон и трое его местных пациентов. Мы все собрались в назначенное время в назначенном месте, а потом загрузились в мотокар, и он повез нас за город: нам нужно было доехать до пятого километра строящейся трассы — дальше пока дороги не было, но со временем она свяжет спокойный Тамшияку с неспокойной, но динамично развивающейся Бразилией и, очевидно, положит конец сельской идиллии, царящей сегодня в этом мирном и неспешном речном городке.

Водитель мотокара довез нас до пятого километра, и мы высадились как раз посреди порубленных деревьев и развороченной земли; прошли немного в сторону от трассы и вошли в сельву — вернее сказать, даже не в сельву, а в то, что от нее осталось— потому что сначала наша дорога шла через чьи-то чакры — так здесь называют наделы земли для возделывания сельхозпродуктов. Владельцы чакр полностью вырубили деревья и выкорчевали кустарники, а выбритую и оголившуюся землю засадили разными растениями, из которых моей идентификации поддавались только резные листья юкки да шипастые кусты ананасов.

Ананасовых кустов было как раз особенно много, и я отметила, что большая их часть находилась в стадии плодоношения. Я не знаю, видели Вы в жизни, как вызревает заветный плод ананаса — я раньше такого не видела и никогда даже не поинтересовалась. Оказывается, он вызревает на плотной древесной ножке: она торчала из самого центра куста твердой и негнущейся палкой. Чтобы ананас родился, опылился — как правило, с этой задачей успешно справляются колибри — вырос и попал к потребителю на стол, требуется когда год, а когда и все два. Вообще в Тамшияку местные ананасы на вкус мне показались слаще и сочнее, чем те, что завозили на продажу в Торонто; может быть, дело было в том, что здесь расстояние между ананасной грядкой и конечным потребителем было минимальным.

В одной из попавшихся на нашем пути чакр (я говорю про ту чакру, которая является земельным наделом), еще виднелись невысокие остовы деревьев — черные, обугленные, страшные: их сжигали, чтобы получить древесный уголь на продажу. На нем уличные торговцы пекут рыбу и бананы. Если у нас дома к жареной рыбе раньше (наверное, и сейчас тоже) традиционно подавали картошку или картофельное пюре, то здесь таким же неотделимым компонентом рыбного блюда являются «платанос» — бананы: они могут быть печеными или жареными, хотя проще всего их сварить — так местные жители чаще всего и поступают.

Минут через десять Вилсон еще раз свернул налево, мы оставили поруганные, черные и выжженные чакры позади и, наконец, вошли в настоящую, никем пока еще не потревоженную сельву. Явно выраженной дороги там не было, была только слабо различимая и условная тропинка со слегка примятой растительностью. Хотя нет, тут же беру свои слова обратно. Конечно же, сельву и здесь тоже потревожили. В некоторой мере. Ведь даже чтобы эта условная тропинка появилась и сохранилась, кто-то — предположительно Вилсон — должен периодически проходить по ней с мачете в руках.

Войдя в сельву, мы сразу попали в сумеречное пространство. Высокие деревья, казалось, подпирали небо и были оплетены лианами; те, что отслужили свой срок и упали на землю, были укрыты ковром влажного зеленого мха, дарующего им не только забвение и покой, но также и новую жизнь. Мы молча шли по тропинке, переступая иногда через преграждающие нам путь упавшие деревья; по каким-то еле слышным звукам и шорохам, по еле заметным шевелениям кустарника и травы было понятно, что по обеим сторонам от тропинки шла активная жизнь. Вдруг — словно для того, чтобы подтвердить это наблюдение, справа от тропы что-то громко зашумело и задвигалось — явно что-то большое и непонятное. От неожиданности я дернулась.

— И что это было? — спрашиваю идущего передо мной Вильсона. Он небрежно махнул рукой и говорит:

— Ааа… птица.

Ничего себе птица… с таким объемным звуком… какого она, должна быть размера, чтобы такой звук производить. Я шла и с интересом смотрела по сторонам — в такой сельве мне бывать еще никогда не приходилось, но шли мы быстро, и все детально рассмотреть, как бы мне того хотелось, не получалось, а потом меня в ногу укусила оса, и это губительнейшим образом сказалось на моей природной любознательности.

Должна сказать из полученного очень личного и очень яркого опыта, что осы джунглей — это совсем не то, что сонные осы сьерры или какие-то там совсем полудохлые осы нашей средней полосы. Боль была резкой и мгновенной волной прокатывалась от ног до макушки головы, а потом вниз, а потом снова вверх… Поэтому я взвыла с модуляциями голоса, как у пожарной сирены.

Что это за оса такая… вместо того, чтобы летать, она почему-то решила посидеть на земле — как же ее там увидишь? Пост фактум я, как водится, принялась тщательно смотреть уже не по сторонам, а прямо себе под ноги: джунгли учат так быстро и так доходчиво, что схватываешь все прямо на лету.

Накануне Вилсон сказал мне, что дом для церемонии аяуаски находится в сельве и что когда мы сойдем с трассы, идти по сельве надо будет около часа. Я слегка забеспокоилась и спросила, указывая на свои открытые всем ветрам шлепки:

— А в этих шлепках как? нормально будет? Ну, муравьи там всякие… насекомые… — на всякий случай пояснила ему свою озабоченность.

Он сказал, что нормально. Ну, нормально так нормально. Знает же человек, о чем говорит. Как никак всю жизнь в сельве провел. Все тридцать восемь лет. Ну да… а вот оса теперь расширила параметры этой нормальности; собираясь в путь, неплохо было бы знать заранее, где ее границы проходят.

Вилсон обернулся на вой сирены, наклонился к моей ступне и подул на место укуса дымом — он как раз в это время курил очередное мапачо. Словно это был не просто дым, а прямо волшебное средство от семи недуг.

Мужчины, шедшие сзади по тропе, стоически заверили меня, что такой укус — совсем нестрашный, что это пустяки и вообще, укусившая меня оса была маленькая. Интересно, откуда они ее видели, если мы шли по тропе гуськом…

Чувствуя мой повышенный интерес к теме, они развили ее дальше и сказали, что осы тут есть и посерьезней: во-от такого размера бывают. Потом с ос перешли на муравьев.

— А муравьи — так те и ос побольше будут, — сказали они. — Здесь они аж воо-оот такие. — Вилсон при этом развел для наглядной демонстрации большой и указательный палец сантиметров на десять.

— Вот если такой укусит, — сказал он, — тогда да, от боли кричишь и плачешь. Меня однажды шесть таких муравьев и укусило сразу. В ноги — поделился он со мной воспоминанием. Похоже, оно тоже было ярким и памятным. — От боли тело на несколько часов просто парализовало. От укуса шести муравьев и умереть можно, — добавил он для ясности.

— А как же такое может случиться? — механически спросила я, глядя в спину Вилсону. Он бодро топал вперед, не снижая темпа, — никто же его не укусил — в своих замечательных, со всех сторон закрытых кроссовках. Нить беседы я подхватила, в основном, чтобы отвлечься от боли в ноге.

— Я увидел интересное дерево, ну и остановился посмотреть на него. И не обратил внимания, что как раз остановился на муравейнике.

Следующим утром, пока мы возвращались из сельвы, он тоже несколько раз пытался остановиться, чтобы поведать мне как благодарному слушателю о необычных лечебных свойствах деревьев, которые встречались на нашем пути. Но учитывая его яркий опыт с предыдущим муравьиным гнездом, останавливаться и внимать его разъяснениям я как-то не решалась, и все его действительно познавательные рассказы — в нем пропадал учитель и наставник — проходили мимо меня. А что поделаешь? Как говорил Маслоу: сначала — безопасность, жажда знаний — потом. Ну, пусть не совсем этими словами говорил, но основополагающая мысль у него была примерно такой.

Переход по сельве закончился как-то внезапно — потому что мы шли-шли, а тут раз — сделали еще один шаг — и он неожиданно оказался последним: сельва взяла да и оборвалась. Мы вышли на большую просеку рядом с двухэтажным деревянным домом.

Казалось, с этим последним шагом из сумерек джунглей мы сразу попали внутрь широченного столба света — и от этого на какое-то мгновение растерялись. Свет то ли исходил из глубин земли, то ли, наоборот, падал на просеку из бесконечного неба. А может быть, просто через эту световую шахту вертикально соединялись какие-нибудь разнозаряженные полюса, вот этот столб и образовался между ними. Но вообще-то не знаю, а квалифицированного физика-оптика для консультации, чтобы правильно разобраться в природе возникшего перед нами явления, рядом не было.

А если присмотреться внимательнее, то этот столб был совершенно необычным.

С неба в него вливался, даже нет, не вливался, а скорее, просачивался сгущающийся вечерний свет. Воздух в образовавшемся столбе был прозрачным — мне вспомнилось тончайшее сапфировое стекло в часах Картье, но что было и вовсе удивительно — несмотря на свою прозрачность, он был заполнен цветом.

Чтобы описать этот цвет… представьте себе, что взяли по щепотке сепии и золотистого шафрана и размешали их с легким перламутром растертых в порошок морских жемчужниц, а потом выплеснули эту смесь в воздух и нежнейшей кистью равномерным и тонким слоем растушевали ее по всему внутреннему пространству широкого воздушного столба. Из-за этого изначально прозрачный свет превратился в цвет — и был он призрачным, как морок.

Как зачарованная, я стояла внутри этого светящегося столба, смотрела на это невозможное чудо, исчезая в нем и одновременное вбирая в себя все ощущения своего небытия, стараясь сохранить их в себе навсегда, потому что все это было настолько головокружительно красиво и пронизывало восторгом, что казалось то ли сном, то ли вернувшейся из детства сказкой.

Но тут голос Вилсона вернул меня в реальность.

— Рядом с домом есть quebrada, там можно искупаться, — сказал он и ткнул рукой куда-то вправо от дома.

И действительно, после липкой влажной жары нашего перехода облиться прохладной водой из ручья показалось мне самым милым делом. Я пошла вправо, в указанном направлении.

Действительно, там, метрах в пятнадцати от дома пролегал небольшой ручей. Из-за желтовато-коричневого дна вода в нем тоже приобретала легкий сепиевый оттенок, под стать оставшемуся на поляне световому столбу. Ручей этот тоже казался странным: он вроде бы никуда и не тек, но, тем не менее, вода в нем была прозрачная и чистая.

Между двумя берегами речушки было перекинуто аккуратно обтесанное бревно. Балансируя как «Девочка на шаре», я перешла по нему на низкий песчаный берег и там снова замерла.

Здесь было тихо: в городе так тихо никогда не бывает. К тишине примолкшей сельвы добавлялась тишина опускающихся сумерек. Вы, наверное, обращали внимание, что сумерки — это совершенно особая часть суток? Под ногами раскачивается тонкий плетеный мостик, переброшенный над узкой, но бесконечно глубокой пропастью, по которому мы безостановочно устремляемся из момента настоящего на другую сторону провала, где, как надеемся, нас ожидает неизмеримо лучшее будущее.

То есть, конечно, и провал, и мостик через него присутствуют в нашей жизни всегда, в каждую отсчитываемую минуту и каждую уходящую секунду, вплоть до самой последней; и пребываем мы на этом подвесном мостике постоянно, однако именно в сумерках видишь, насколько он шаток, а также невольно задумаешься, насколько обоснованы ожидания относительно лучшего будущего, простирающегося на другом берегу.

Но эти мысли как бы фоновые, потому что на первый план выходит что-то другое. В это время суток я, например, всегда отчетливо чувствую, что нечто меня куда-то зовет — и этот зов невероятно томит душу. Но кто зовет? И куда? Чтобы не усложнять картину, я обычно даже не задаюсь вопросом: зачем?

Стоя на другом берегу, я внимательно осмотрелась по сторонам. В этот раз, на удивление, я беспрепятственно миновала зону сумеречного смятения чувств и была также безмятежна, как и этот умиротворенный сепиевый ручей. Нет, точно, место было каким-то зачарованным и странным. Сначала этот сепиевый столб, взявшийся из ниоткуда, и туда же возвращающийся, теперь этот иллюзорно никуда не текущий ручей с чистой водой. И еще этот пронизывающий все окружающее меня пространство безграничный покой, в котором тонули без следа и житейские проблемы и даже остаточные мысли о них.

Я наконец оторвала взгляд от ручейка и маленькой миской, которую мне вручил Вилсон, стала зачерпывать воду и лить ее себе на голову, на плечи, на грудь. Было тихо и призрачно, наступили те короткие минуты или просто мгновения, когда сумерки застыли перед тем, как стремительно и неотвратимо обрушиться в ночь — а я, как обнаженная наяда, зачарованно все обливала и обливала себя хрустальной водой из замершего ручья.

Состояние тихого блаженства, однако, продолжалось недолго. От пресной воды активизировался осиный яд и немного утихшая боль взвилась с новой силой. Я оделась и проделала путь в обратном порядке, доплелась до полянки возле дома и примостилась там на пенек.

В глубине души я, понятное дело, надеялась, что Вилсон непременно обратит внимание на мои страдания и как заслуженный народный знахарь и целитель тут же приложит к ноге какую-нибудь волшебную траву, растущую где-нибудь поблизости: не зря же говорят, что джунгли — все равно что наша домашняя аптечка — и вуаля! про осу можно будет забыть.

И действительно, словно в ответ на роящиеся в моей голове надежды, он внимательно посмотрел на меня, однако вопреки моим ожиданиям, действий не последовало. Вместо этого он сказал, что в данном случае требуется кокона, а ее тут — увы! — как раз и нет.

— Кокона — для ожогов и укусов, — пояснил он. А заодно добавил для моего общего развития:

— А сок плода кэшью — для лечения язв. Утром надо принимать, натощак. Так что…

Так что мне стало понятно, что хоть знаний у меня прибавилось, но акт целительства не состоится. Зато, разъясняя ситуацию, в которую я попала, Вилсон обнадеживающе добавил:

— Так ведь это всегда так, от пресной-то воды, яд-то и активизируется.

Вот елки, если знал, что активизируется, так зачем было предлагать искупаться? Но я, понятно, вслух ничего не сказала, а вместо этого приступила к программе Остапа Бендера по спасению утопающих.

Если спасение находится в моих собственных руках… а то в чьих же еще… то надо попробовать расширяющее дыхание. Это методика не противления боли, а наоборот, ее приятия, и тогда она вроде бы отступает, побежденная. Так говорят, во всяком случае. Я сидела на пенечке рядом с домом и дышала. Вдох… еще раз вдох… да… правду говорят: методика непротивления боли работала хорошо. Но, как оказалось, только наполовину.

Пока я медленно — три раза в минуту вдыхала — все шло просто отлично, но наступал момент, когда вдыхать уже было некуда и надо было переходить к выдоху. На этой стадии от боли ногу подбрасывало.

— Ну ничего, — опять-таки стоически утешали меня мужчины, которых никто не кусал. — Ничего. Как только примем аяуаску, боль сразу и утихнет.

Было шесть вечера. К аяуаске мы приступили, когда уже основательно стемнело, часов в восемь. Как и было обещано, уже через несколько минут после принятия аяуаски о боли в ноге я и думать забыла. Потому что, приняв аяуаску, думать мне пришлось совсем о другом.