Диалоги с Фимкой

Диалоги с Фимкой

Фимку я купил своей любимой на день рождения. Он уже не был маленьким котенком, но и взрослым котом тоже не был. Так, подростковый период. Меня сразу удивило его невозмутимое спокойствие. Он не был ни в корзинке, ни привязан, и вообще он был в стороне от ряда, где продают домашних животных. Его хозяйка продавала импортные одеяла, и вот на этой куче красивого, теплого, дорогого имущества спокойно сидел он, невозмутимо наблюдая за снующей базарной толпой.

Поначалу я нацелен был на маленького котенка, и полюбовавшись Фимкой, пошел искать живность помоложе. Но персы были только кошечки, и я вновь вернулся к его хозяйке. На мое возвращение Фимка никак не отреагировал, мне казалось, он даже не слушал, о чем я говорю с его хозяйкой. После торгов он спокойно позволил посадить себя за пазуху, и всю дорогу вел себя достойно, не проявляя ни чувств благодарности, ни какого бы то ни было антагонизма или беспокойства.

Дома у меня еще не было ничего подготовлено для приема нового члена нашей семьи, и все что я мог ему предложить — это свежемороженая рыба. Опасаясь простудить кота, я отрезал ему лишь небольшой кусочек хвоста, а остальное положил размораживаться. Фимка пару раз ткнулся своим носом в предложенную мной ледышку, потом поднял на меня свои большие круглые глаза, как бы говоря — пойдет — и начал спокойно, не торопясь уничтожать предложенное.

Вообще надо сказать, что он всегда ел неторопливо, словно смакуя каждый кусочек, даже тогда, когда был очень голодным. И никогда не попрошайничал, хотя зачастую применял довольно хитрые маневры. Так, если все сидели за столом, а его миску не удостоили вниманием, он находил самое видимое место, чтобы все могли видеть, и садился там спиной ко всем в позу ожидания. Его обязательно начинали замечать, и, конечно же, кусок в горло не лез, пока кот сидит голодный. Вот и в этот раз, он спокойно и методично расправился с небольшим кусочком рыбьего хвоста и, облизывая мордочку, поднял на меня свои глаза. Нет, в этих глазах не было ничего просящего, но в них было что-то, что заставило меня засуетиться.

— Подожди немного, — начал оправдываться я, — вот сейчас остальное согреется… — и тут прозвучало внятное, абсолютно чистое и членораздельное: «Мал-л-ло». Я мог поклясться за каждый звук, услышанный мной. Видно было, как при этом открывался Фимкин рот. Конечно, хотя я и был ошарашен, и сразу дал ему еще кусочек, но понимал, что это скорей всего результат замороженного о рыбу языка, благодаря чему и трансформировалось его обычное «Мя-я-яу» в «Ма-л-л-ло». И я, наверное, не ошибся, так как наяву слов с его стороны, или каких либо высказываний, больше не слышал.

Но вот, через некоторое время стал понимать его, а когда в моей голове начали возникать диалоги с ним, то подумал, что это просто моя дурость. Но затем, я стал улавливать связь им «сказанного» с его внешним поведением, кошачьей жестикуляцией. И это я еще как-то мог бы оправдать, если бы… Если бы в Фимкиных речах не было столько мудрости и неожиданных поворотов, на которые я просто не способен. Об это я уже окончательно сломал свою и без того дурную голову. А потому просто вываливаю это на вас. Не одному же мне мучиться.

Вот так он всегда! Рассказывает, рассказывает, что-нибудь интересное, а затем вдруг, бац, и замолкает на несколько дней. Меня поначалу это очень злило. Я и ругать его пытался, и упрашивать, но он только взглянет на меня своими громадными глазами, мол, — "Ты чё, хозяин, с каких пор ты стал с котами разговаривать? Не сходить ли тебе к психиатру?". И через пару дней и впрямь начинает казаться, что все диалоги с ним лишь блажь моего рассудка. И когда я уже окончательно уверюсь, что разговоры с Фимкой — это плод моей некогда съезжавшей крыши, а теперь у меня она в полном порядке, и даже не шуршит, он вдруг опять начинает свои мудрые диалоги.

Однажды мы были с ним у друзей на даче. Как правило, в таких случаях он уходил шастать по кустам. Залезет куда-нибудь в самую чащу и сидит там, наблюдая за птичками, такая своеобразная медитация. По началу, мы не обращали внимания на лай цепного пса, не желавшего мириться с присутствием хвостатого чужака на своей территории. Но хоть и за нашим столом было не тихо, а все же пришлось выйти посмотреть, от чего так разрывается пес. А пес действительно задыхался от злобы, рыл и кусал землю, делал невероятные па, чтобы хоть как-то увеличить свою территорию, ограниченную длиной цепи. Ведь прямо за этой границей буквально в десяти сантиметрах, наглым образом сидел спиной к нему Фимка, и как ни в чем не бывало, щурясь от солнца, лениво поглядывал по сторонам. Да ещё как бы случайно, прямо перед мордой рвущегося пса, перекладывал свой пушистый хвост с места на место.

— Фимка, прекрати издеваться над собакой, — потребовал я.

Фимка неторопливо встал, лениво потянулся, выгнув спину, и нехотя поплелся в кусты, даже не удостоив пса взглядом. Правда, на полпути он остановился, чтобы якобы полизать себе бок, но я-то уже хорошо знал его повадки, и видел, что он хочет еще и визуально насладиться своей победой, посмотреть на несчастного пса.

— Иди, иди, — прикрикнул я на него, и тут меня осенило! А не так ли он поступает со мной, заинтриговав интересной темой, а затем "поворачивается ко мне спиной" т. е. попросту начинает играть в молчанку. Я, как тот пёс, начинаю метаться, а он преспокойненько наматывает мои выплески энергии на свой пушистый хвост.

— Ну и сталкер, — подумал я. — Вот это урок!

После этого случая я стал отслеживать свое раздражение по поводу его молчания. Не могу сказать, что он вовсе перестал впадать в молчанку, но эти периоды у него явно сократились.

— Зря ты всё это затеял, — промурлыкал он.

Фимка лежал на диване в самом центре солнечного пятна, падающего из окна, и, щурясь, поглядывал на меня.

— О чём это ты? — Спросил я, хотя был уверен, что понимаю, о чём идет речь.

— Да сам знаешь, — мурлыкнул он и, потянувшись перекатился через спину на другой бок, как бы показывая, что не имеет не малейшего желания продолжать пустые разговоры.

— Вот же гад, — думал я, стараясь успокоиться, — умеет зацепить, и я тоже хорош — он лишь раз мурлыкнул, а я на целый диалог настроился, да еще очередную мудрость мне подавай. Нет, пожалуй, он всё же прав, поступая так со мной. Вот он лежит спокойно, тащится на солнышке, хотя всего лишь кот, а я тут книжки умные читал, высшее образование имею, а на дерьмо исхожу.

Нет, тут однозначно есть какое-то несоответствие. Ведь у кота явно жизнь удалась, хотя он и лапой о лапу не ударил для этого, живет на всем готовеньком и балдеет. А тут крутишься в социуме, чтобы хоть мало-мальски приличная жизнь была и еще за ним же приходится кошачий туалет убирать. В еде такой разборчивый стал, хотя надо признаться, что ест он почти все, что дают. Но если предложенная еда не вызывает у него аппетита, то он вяло куснет пару раз для приличия, и так артистично отойдет, мол: "да ничего, что нет чего-нибудь более подходящего, я могу потерпеть". Ну а если ты на это никак не отреагировал, то через некоторое время, чтобы не забывали про голодного кота, поймает момент, чтобы обязательно все видели какой он покладистый и начинает кушать. Нет, этот театр определенно нужно только видеть, как он артистично давится едой. Как он "набирается решимости", чтобы заставить себя укусить хотя бы еще разок. Как ему трудно потом это проглотить. Отойдет от чашки, и потом вновь к ней приблизится, раздумывая, продолжать ли ему трапезу. Во все это я поначалу безоговорочно верил, пока не просек, что подобный театр Фимка устраивает, лишь, когда есть зрители.

Когда я жил в Сибири, у нас была дворовая собака, тоже восхищавшая меня своей хитростью. Рядом с её будкой всегда валялся какой-нибудь страшно замусоленный сухарь. Так вот если кто-нибудь из своих выходил во двор, она с таким неистовством набрасывалась на этот сухарь, словно ее уже сто лет не кормили, и она вот-вот помрет от голода. Её метод тоже, безусловно, срабатывал. Но это было ничто в сравнении с теми пытками, на которые была способна Фимкина артистичность. Даже зная, что это всего лишь его игра, второй раз этот театр одного актера смотреть не захочешь.

— Фим, ну почему ты не хочешь, чтобы я писал о том какой ты мудрый? — Сдавшись, попытался примириться я. Он всегда выигрывал молчанки. Я завидовал его терпению, пока не понял, что у него просто отсутствует нетерпение. Он всегда спокоен.

— Представляешь, — продолжал я, — о тебе узнает вся планета, самые крутые фирмы по производству кошачьей еды завалят тебя подарками, лишь бы ты в их рекламном ролике снялся.

— Да, а сам, наверное, уже барыш подсчитываешь.

— Нет, что ты… — начал оправдываться я.

— Да ладно, уже, наверное, прикинул почём и котят от меня продавать будешь.

— Фим, деньги нам, конечно же, не помешали бы, но это не самое главное. Ты представляешь, какую пользу можно принести людям, да и к котам, глядишь, будут лучше относиться.

— Блажь все это. Все равно никто тебе не поверит. Да и о добре одни только идиоты пекутся.

Я сразу вспомнил, как он долго пытался объяснить мне, что нет ни добра, ни зла. Что всем все равно руководит некая Сила, воздающая всем по заслугам. Что каждый в этой жизни получает лишь то, что заслуживает, а потому и нет нужды менять что-либо снаружи. Что единственный способ улучшить что-либо снаружи — это изменить себя изнутри. Я так до конца и не понял его теорию, но препираться с ним было бесполезно, в таких случаях он просто впадал в длительную молчанку.

Я попытался подобрать еще пару аргументов в оправдание своих действий, на что он философски заметил:

— Лучше быть свободным, чем знаменитым.

— Да наоборот ведь, Фим. Будут у нас деньги, мы станем свободными, будем путешествовать в свое удовольствие, ты ведь сам любишь разные места посещать, а в нашей «семерке» ездить тебе не нравится, и места мало и машиной пахнет…

Фимка аж фыркнул от воспоминания о поездках в нашей машине. Ездить в ней он почему-то терпеть не мог, зато на природе бывать очень любил. В горах ему нравилось больше всего, но и у моря он чувствовал себя прекрасно, лишь бы кустов было достаточно. К нашим палаткам он приходил три — четыре раза в сутки, когда его звали кушать, а остальное время медитировал где-нибудь в кустах. Возвращаться с природы домой для него было сущей мукой, и он не раз нам устраивал концерты. Учуяв, что мы начали уже собираться в обратный путь, уходил и прятался. Впоследствии я стал его заранее вылавливать, чтобы не портить себе финал пребывания на природе.

— Купим себе микроавтобус, и будет у нас дом на колесах — продолжал мечтать я.

— Прикинь, все лето будем жить на природе. — Я сам не меньше его любил подобные поездки.

— Да-да, размечтался, — с сарказмом заметил он. — Хочешь моими лапами жар загрести. Каждый в этом мире несет только свои чемоданы. И если твой чемодан без ручки, или на ходу расстегивается, то тебе его и чинить. Вот этим бы лучше и занялся.

Я почувствовал, что этот диалог он уже закончил.

— Фим, а как мне чинить свой чемодан? — Сделал я слабую попытку продолжить разговор, но Фимка безнадежно молчал.

Я сидел на берегу горного озера и наблюдал за уходящей в воду леской. Не то, чтобы я был страстным рыбаком, но иногда любил посидеть с удочкой или закидушками. А здесь ловился, пожалуй, самый вкусный во всей России сазан. Чистая горная вода и отсутствие камышей и ила делали его мясо неповторимым деликатесом. Я любил приезжать сюда среди недели. По выходным его берега, где только возможно было приткнуться машине, превращались в сплошной гудеж. А среди недели было достаточно тихо.

Подошёл Фимка и потерся о мою ногу. Я машинально потянулся, чтобы взять его на руки. Обычно он сам в таких случаях чуть ли не запрыгивал, а тут стал каким-то аморфным и тягучим, он явно не хотел, чтобы я его брал себе на колени, что было очень странным.

— Ты чё, Фим, не заболел? — Спросил я.

— Ну да, клюнет у тебя рыба, и где я окажусь?

Вот же блин, умная скотина, — подумал я и представил, как вскакиваю, обо всем забыв, реагируя на поклевку, а Фимка летит прямо в воду.

— Ладно, Фим, посиди рядом, тоже, небось, рыбки хочешь?

— Не очень-то, все равно мне одни косточки достанутся.

— Да ладно, не прибедняйся, — он явно был в своем амплуа, — хвост твой.

Вот и понимаю ведь, что он на жалость давит, а сам уже обещнулся.

— Да ты так вообще вряд ли что поймаешь, — вдруг заявил он.

— С чего это ты взял? — Возмутился я, лихорадочно восстанавливая в уме весь процесс от налаживания снастей и выбора приманки до непосредственного закидывания их в воду. Все вроде было сделано на самом высоком уровне.

— А у тебя нет безупречного азарта.

— Чего-чего? Что это за туфтология такая? Как азарт может быть безупречным?

Несколькими днями раньше он долго мне объяснял, что жить нужно, не привязываясь к конечному результату, и при этом каждое действие делать со всей тщательностью. Это он называл безупречностью.

— Разве азарт не есть показатель привязанности к конечному результату? — Продолжал я. — Если я не буду хотеть поймать рыбу, то откуда сможет взяться азарт? По моему тут одно из двух: либо сидишь с каменной душой, не привязываясь к конечному результату, либо подскакиваешь от каждой поклевки, надеясь поймать рыбу. Нельзя вскипятить воду в ледяном стакане. Надо выбирать что-нибудь уж одно. Как сказал Путин: "Мухи отдельно, а котлеты отдельно". И вообще разве не из-за азарта люди так любят рыбачить?

Фимка сидел и невозмутимо ждал, пока я закончу свой монолог. В отличие от людей, он не имел привычки перебивать и с невозмутимым спокойствием мог слушать как умные речи, так и сущую чепуху. Лишь когда поток моих слов иссяк он, не меняя растянутости своих фраз (он всегда слегка растягивал слова и фразы, словно мурлыкал), заметил:

— Да, люди, в основном, зажигаются азартом, нацеливаясь именно на конечный результат, но это присуще только людям.

Он сделал паузу, явно наблюдая, как я среагирую на его замечание.

— Что? Хочешь теперь мне втереть, что животные умнее людей? — Не выдержал я.

— Абсолютно наоборот, — невозмутимо ответил он. — Именно развитая умственная деятельность способствует более глубокому прогнозу событий и человек ловится на этот прогноз так же, как ты пытаешься поймать сейчас рыбку. Как рыба не видит крючка под червём, так и человек нацелен на иллюзорный прогноз, разбивая нос и коленки о не замечаемое им настоящее.

— Ну ты, Фим, вообще уже человека до уровня глупого окуня опустил, — возмутился я.

— А ты сам подумай, ты вон уже рыбьим хвостом со мной поделился, а сам еще рыбу не поймал. Залез в будущее своим прогнозом, а в нем энергии нет, энергия только в настоящем. В будущем ты ее взять не можешь, так как ее еще там нет, а в прошлом ее уже нет. Только живя настоящим, ты имеешь возможность пополнить свои запасы энергией, в том числе и рыбу поймать. Настоящий рыбак живет именно моментом, моментом ожидания клева, моментом поклевки, моментом выуживания…

— Фима, а причем тут азарт? — Уже успокаиваясь, спросил я.

— А азарт как раз показывает, куда направлена энергия — либо в будущее, которого еще нет, а значит и в пустоту, либо в настоящее — где действительно возможно поймать рыбку, т. е. приумножить энергию. В настоящем азарт безупречен, он сродни творчеству. Ты вот когда игрался со мной, таская перед моим носом бантик на веревочке, полагал, что я думаю, что это мышка? — Он заглянул мне в глаза, и я не смог их не отвести.

— Так вы и думаете, что коты безмозглые, живут только на одних инстинктах? — Продолжал Фимка. — А, между прочим, мы понимаем, что это всего лишь игра, но играем в нее со всем азартом, не заботясь ни о чем более. Такой азарт создает иллюзию, что мы обмануты, а на самом деле обманут человек нашей безупречностью. Это невольный наш обман, и потому он приносит плоды — человек затрачивает свою энергию, чтобы поиграть с нами. Лишь безупречно-азартный может быть истинным ловцом. Фимка шаркнулся своим боком о мою ногу и медленно направился в прибрежные кусты, словно говоря: "А, все равно объяснять тебе бестолку". А мне почему-то пришла на ум фраза, что когда Бог распределял кому сколько жить, то время, проведенное на рыбалке, он не учитывал.

Фимка сидел на диване и, задрав заднюю лапу выше головы, вылизывал свои интимные места.

— Фим, ну ты вообще обнаглел, — возмутился я. — Ничего не стесняешься, постыдился бы хоть немного.

Он лишь на мгновение замер, но затем, словно хмыкнув, методично и размеренно продолжил свое занятие, даже не удостоив меня взглядом. Я почувствовал неловкость от кошачьей откровенности и сам отвел в сторону глаза.

— Вот-вот, — услыхал я через несколько секунд Фимкино ворчанье, — выдумали себе какую-то совесть и стыд, сами от них мучаетесь, так теперь надо и других в этот омут затащить.

— Да ладно Фим, никто тебя никуда не тянет, и я вообще думаю, что эта тема, вам, животным, недоступна.

— Ну, а ты попробуй все же объяснить своему неразумному домашнему животному. Своему брату меньшему.

В его словах явно чувствовался сарказм, но меня это не задевало. Впервые он задавал мне вопросы, а не я ему, и это казалось мне подозрительным. Его непробиваемо невозмутимый взгляд ничего мне не говорил. Он полулежал, полностью расслабившись и смотрел на меня своими большими глазами, словно ожидая рассказа.

— Ты что Фим, действительно не знаешь, что такое стыд и совесть, или просто поиздеваться надо мной хочешь?

— Ну вот еще, делать мне больше нечего, что ли? Не знаю я, что это такое, а вдруг все же вещь нужная, окажи уж услугу.

Наверное, мной овладело желание самому поумничать, не все же мне кота слушать, можно и его чему-нибудь научить, и я отбросил всякую подозрительность.

— Понимаешь Фим, у людей не принято всенародно показывать свои интимные места. — начал я свой рассказ. — Это считается неприличным, понятно?

— Нет, не понятно. Что такое интимное место?

— Ну это те места… — подыскивал я доходчивые выражения, — ну, в общем, детородные органы.

— Это что, х… что ли?

Он так спокойно произнес это заборное слово, которое я даже не осмеливаюсь написать, словно ангелочек пропел «Алилуя».

— Фим, где ты уже нахвататься успел?

Фимка вздрогнул и с неподдельным испугом завертел головой, рассматривая свою шерсть.

— Да нет Фим, с блохами у тебя все нормально, то есть я их пока у тебя не встречал, — догадался я о причине испуга. — Где ты слов таких нахватался?

— А что, разве не так называется мужской половой орган?

— Так-то оно так, да неприлично так выражаться.

— Что-то я вас людей никак не пойму, почему "мужской половой орган" говорить нормально, хотя я думаю это очень длинное и неудобное выражение, а звучащее мягко и кратко — х… — он с таким смаком произнес это слово, словно наслаждался каждым его звуком, — разве это не одно и то же? Почему нельзя говорить х…?

— Потому, что это плохо, и не произноси больше это слово, — взорвался я в раздражении.

— Если это так плохо, то почему ты его себе не отрежешь? — пробурчал Фимка, — почему не палец, не нос, не ухо, а именно… — он так и не придумал чем заменить так понравившееся ему слово.

— Потому, что так принято у людей.

— Да, глубокое объяснение, — съязвил Фимка.

Мы оба надолго замолчали. Я строил всевозможные варианты объяснений и никак не находил нужных доводов. Все мои умозаключения либо упирались в "так у людей принято", либо вообще плавали, не стыкуясь и ни на что не опираясь. Через полчаса моя башка уже дымилась. Интересно, но я никогда не видел, чтобы Фимка так же ломал голову над моими вопросами. Все ответы, которые он давал, словно плавно выплывали из него, через его мурлыкающую, слегка растянутую речь. Фимка лежал, щурясь на диване, словно его ничего не касалось. Но я чувствовал, что он наблюдает за мной. Меня бесила моя неспособность найти нужное объяснение, но и сдаваться я не собирался.

— Так, так, так, — пытался я в сотый раз построить хоть сколько-нибудь вескую логическую цепочку, — понимаешь Фим, — проговаривал я внутри себя, — мужчины и женщины отличаются своим физическим строением… фу, опять никуда не идущая ерунда.

— Что? Тяжело искать черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет? — Вдруг вывело меня из размышлений Фимкино замечание.

— Вот паразит, он явно что-то знал и издевался надо мной.

— Фимка, если я вдруг случайно пернул в полном людей трамвае? — Сделал я отчаянную попытку атаковать, — то мне станет стыдно.

— А отчего? От того, что другие это усекли? Тебе хочется казаться в глазах других лучше, чем ты есть? Сначала я хотел возразить, но затем задумался, действительно, мне было бы стыднее, знай я о том, что моя слабость не осталась незамеченной другими. А то, что желание казаться в глазах других хорошим — чисто эговское желание, Фимка уже успел вдолбить в мою голову.

— Нет Фим, даже если я знаю, что никто ничего не заподозрил, все равно мне будет неудобно.

— Ну и зря, даже если об этом и узнали другие, раз это произошло у тебя случайно, помимо твоей воли, то какой резон себя терзать угрызениями совести? Кому от этого легче? Что изменят твои угрызения в том, что уже произошло? Это похоже на глупую собаку, кусающую себя за хвост.

— Да, но другие-то могут подумать… — начал было я, и осекся.

— Да, да, да, — подтвердил мои мысли Фимка. — Нормальный человек поймет тебя и не осудит, сделает вид, что не заметил. А другой, даже если сам напердел, свалит на тебя. Это их уровень. Ты что же, осуждаешь кого-либо из них?

— Нет, нет, — стал я отнекиваться, понимая, что если я кого-то осуждаю за низкий уровень культуры, то нужно быть готовым и к тому, что меня осудят за то, что я случайно пернул, — нет, Фим, конечно же их уровень культуры — это их проблемы.

— Культуры, мультуры, хуюльтуры, — передразнил меня Фимка, — как вы любите загромождать все простейшее сложными вымышленными понятиями. Просто любить других, такими каковы они есть, вы уже не можете. Нужна ли эта гребанная культура, стыд, совесть, если ты просто любишь других, а не себя среди них? Сможешь ли ты осознанно совершить плохое действие по отношению к ним, даже если ты о культуре или стыде ничего не слышал? Все эти липовые понятия несомненная ценность в вашем эгоистически усложненном мире, но в безэговости их просто не существует.

— Если человек принимает себя и других такими, каковы они есть, — назидательно продолжал Фимка, — то у него нет повода ни осуждать, ни стыдиться. Стыдиться — это, прежде всего прятать от себя и других то, что есть, с целью создать о себе более лучшее мнение. И откуда бы взялась похоть, если бы не было стыда?

До меня вдруг дошло, что это наше эго является создателем стыда, таким образом оно закрывает нам истину и хавает нашу энергию при помощи угрызений совести. И еще я вдруг понял фразу Иисуса: "Не войдете вы в Царствие Небесное пока не скинете с себя одежды, не растопчите их и НЕ УСТЫДИТЕСЬ", а так же что-то про Адама и Еву, там тоже изгнание из Рая без стыда не обошлось.

Я хотел было поделиться своими мыслями с Фимкой, но тот демонстративно потянувшись, поплелся на кухню. Я чувствовал, что разговор еще не окончен и Фимка дает лишь передышку для усвоения мною выше сказанного.

— Ну что? Говорил же я тебе, что ничего хорошего не выйдет, — услыхал я за своей спиной Фимкино ворчанье. — Дописался, теперь все будут говорить, что я учу пердеть и рыгать в трамваях.

Чтобы удобнее было наблюдать из-за моей спины за монитором, он забрался на спинку дивана. Правда и там Фимка развалился, словно его ничего не касается, но само выбранное им место выдавало его с потрохами. Туда он залазил редко, и только тогда, когда я работал за компьютером.

— Ты че, Фим, и читать умеешь? — Я как раз разбирал ответы с интернет-группы.

— Ага, особенно мысли, — съязвил он.

— Фим, ну почему так получается, ведь я толково описал разницу между эгоистическим желанием казаться хорошим и чистой любовью, не нуждающейся в подобных костылях, — обрадовался я возможности хотя бы коту "поплакаться в жилетку".

— Разве не понятно было, что вовсе не подстрекаю всех на пердеж или хамство? — Продолжал я, — лишь хотел показать, что если ты любишь других, то понятие культуры или стыда теряют всякий смысл существования, и так ни пердеть, ни рыгать не будешь. Я хотел показать, что одно идет от эго, а другое — это любовь.

— А чо ты засуетился? Опять угодить всем решил? Понр-р-р-а-виться хочешь. Ну-ну, пиши, пиши скорей свои оправдания, может еще не все потеряно. Может кто еще скажет: "Буба хороший".

— Ехидничать вот только не надо, Фим. Ты же знаешь, что я не для себя стараюсь, и лично мне ничего от них не нужно… — начал оправдываться я, хотя чувствовал, что он все же прав, где-то меня зацепило. Да и подобные стандартные оправдания — явный признак эгоистических мотивов, нужно только повнимательней посмотреть.

— Почему, казалось бы, очевидные вещи, так тяжело доходят до других? — Попытался я вновь вернуть разговор в прежнее русло, уходя от щекотливой и скользкой темы.

— Ну надо же, умник какой выискался, — продолжал ехидничать Фимка, — и никто-то его понять не может. Сам-то давно ли таким же был? Да и сейчас знаешь много, а толку мало…

Он был прав. Мне нечего было возразить и я покорно выслушивал его ворчанье.

— Ладно, ты скажи, что теперь делать-то…

— Самому совершенствоваться, лодырь. А то работаешь испорченным телефоном, я ведь тебе лично объясняю, учитывая твои индивидуальные особенности, и то постоянно на непробиваемую тупость нарываюсь. А ты, герой, сразу всех учить взялся. Сам ведь знаешь, что все люди разные. Одному нужно так преподносить информацию, а другому иначе.

— Фим, может тогда ты сам им писать будешь?

— Ага, щаззз, вот этими лапами, — он выгнулся, словно потягиваясь, вытянув вперед правую лапу. Затем, увидав на ней что-то, стал тщательно вылизывать подушечки.

— Мне и тебя хватает, — продолжал он ворчать, не отрываясь от дела. — Сам заварил, сам и расхлебывай.

Я понял, что сегодня искать у него поддержку бесполезно.

— Фим, но ведь Юра явно одного со мной типа, наверняка он тоже «Восточный», почему он тогда не понял.

— Типы, типы… А подтипов сколько… Соционика вон только основных типов дает шестнадцать. И сколько времени ты идешь уже по этой дорожке. А Юра может быть только становится на нее. Сам ведь знаешь, как активен Летун особенно на начальном этапе. Он знает, что если упустит этот момент, то затем намного тяжелей удерживать власть над человеком. Вот и нашептывает всякую муру и уводит сознание в сторону от истины, мозги пудрит красивыми словами и фразами. Вспомни, каким моралистом ты сам раньше был, как сложно было отделить мораль от нравственности, понять, что от чего исходит. Вспомни, как тебе Летун даже феноменальные способности пооткрывал, хотел поймать тебя на чувстве собственной важности, лишь бы ты не копался в себе глубже. Сколько времени тебе самому понадобилось, а теперь хочешь, чтобы другие вот так снаскоку сразу во всем разобрались. Вспомни, как самому было тяжело отказаться от таких красивых понятий как честь, стыд, совесть, мораль… С Юрой все нормально, ты не переживай, ты сам нарабатывай безупречность. Чего к конечному результату привязываешься? Взялся писать — пиши, пиши, не думая и не загадывая, что получится, вкладывай всего себя без единой мысли о себе. Сделай это техникой. Техникой безупречного творчества. Глубже отслеживай себя в отношении к членам группы. Успехов!

Вот же гад, он явно спародировал мою обычную концовку: "Успехов!". Но я ему все равно благодарен, как никто другой, он умело обнажает мое дерьмецо, а как можно обижаться на правду, даже если она несколько утрирована. Это все равно, что обижаться на то, что я мужчина или что я русский. Глупо конечно. Да и обижаться только эго может. Нет, баловать свое эго индульгированием я не собираюсь. Молодец Фимка, давай еще круче меня пародируй и вытаскивай мое дерьмо наружу… Но сказать это я ему не успел, он куда-то уже свалил, и так незаметно, что я опять засомневался, а говорил ли я с ним, или все мне просто показалось.

Я сидел у горного ручья, протекавшего за железнодорожной станцией и тщетно пытался успокоиться.

— И зачем я доверил своей племяннице нести Фимку! Ведь предупреждал же ее, что он чует возвращение домой и может сбежать, — сокрушался я. — Вот сколько еще его можно искать!

Прошло уже более трех часов, как я отправил всех на последней электричке, а сам остался разыскивать сбежавшего Фимку. Я безрезультатно облазил все кушури в том направлении, куда он чесанул, лишь учуяв на мгновение ослабевшее внимание. Я уже потерял всякую надежду найти его, и тем более добраться сегодня домой. Даже если я каким-то чудом сяду на проходящий поезд, в город я попаду уже поздно, когда к нам уже никакой транспорт не ходит. Придется мне здесь до завтра куковать. А так хорошо было, поход удался, и ночевка на вершине горы, и дольмены посетили, и в горной речке накупались, и очанки насобирали, и ажины наелись, а какой компот из кизила с дичкой да на местных травах получился… Нет, стоило сюда ехать, жаль только, что на машине сюда добираться очень сложно, приходится крюк давать в лишнюю сотню километров да по щебенке с достаточно сложными перевалами, потому и выбрана была электричка. Хотя, кто его знает, было бы легко сюда добраться, так уже давно бы люди все изгадили.

Приняв как факт, что придется мне задержаться еще на сутки, я успокоился и стал обдумывать план предстоящей ночевки.

Отсутствие палатки и спальника меня не смущали, мой рюкзак уехал вместе со всеми на электричке. Я пытался перебрать в памяти все, что поможет мне спастись от ночных комаров. Размышления о предстоящей ночевке меня успокоили, и пока окончательно не стемнело, решил поискать подходящее место.

Пройдя немного вдоль ручья, я увидел пожилого человека, пытавшегося что-то разглядеть между корнями здоровенных чинар, подмытых в паводки ручьем. Его собака лаяла и прыгала возле своего хозяина, явно заинтригованная той же находкой.

— Да зверюшка какая-то под коряги забилась, — отреагировал на мое присутствие мужчина. — Полкан ее унюхал и уходить не хочет.

Я заглянул под корягу. В ущелье уже было довольно темно, и толком рассмотреть что-либо под корягой было проблематично. Все, что увидел я

— это два светящихся глаза. Они смотрели на меня с таким невозмутимым спокойствием, что я без всякой тени сомнения засунул туда руку и выволок Фимку.

— Ах ты, зараза…

Пока нес его к станции, я высказал ему все, что о нем думаю, и о том, как осложнил его поступок мою жизнь. Он лишь в самом начале моего монолога недовольно фыркнул, словно огрызнулся, а затем вновь успокоился, невозмутимо выслушивая мои наезды. Буквально через считанные минуты мы уже плавно покачивались в вагоне пассажирского поезда, тормознувшего на одну минуту на крохотной станции.

— Твое счастье, что мы попали в поезд, — ворчал я, — а то, не знаю, что бы с тобой сделал.

— Твое счастье, что ты хоть и ругал меня, а все же сам был полностью устремлен на станцию, — вдруг парировал он. — А иначе мы бы точно не ехали сейчас.

— Ну да, конечно, умник выискался, — продолжал ворчать я. — И пьяному ежу ясно, что если бы я тебя нашел минутой позже, то поезд бы сделал нам тю-тю, спасибо Полкану.

— Полкан здесь ни при чем, — невозмутимо ответил Фимка. — Это ты смирился, а потому и меня нашел. Если бы до сих пор психовал, то сейчас ютился бы где-нибудь у речки под чинарами.

Я мысленно восстановил события. Действительно, мне удалось успокоиться, вспомнив о прелестях завершенного похода, и полностью переключиться, решая проблему ночевки, именно тогда Фимка вдруг сам нашелся.

— Так ты что, засранец, мне специально очередной урок преподносил? Типа, решу я его, так дома ночевать буду, а не решу — так комаров кормить. Так что ли?

— Вот еще, делать мне больше нечего, я же тебе раньше рассказывал, что учить может только та Сила, которая управляет всем и всеми, да и урок еще не кончился, мы еще не дома.

— Не хитри Фимка, ты что, свой побег хочешь свалить на проявление Духа? Он что, тебе на ухо нашептал как, когда и куда бежать? — Съерничал я, а сам слегка испугался, — мы действительно еще не дома.

— Никто мне не шептал, я сбежал, потому, что хотел сбежать, мне нравится быть в горах, вот и все.

— Фим, а если тебе будет трудно еду доставать, холодно станет, что будешь делать?

— В деревню к людям пойду, но все равно это почти на природе.

— Да кто в деревне твою мудрость оценит? — Сказал я, чувствуя поднимающуюся ревность.

— А мне достаточно быть только тем, кто я есть, — с безразличием сказал Фимка, — тем более, что я не думаю, что в деревнях много персов. Мне там и говорить ничего не придется, и так парным молоком да домашней сметанкой кормить будут.

— Фим, а как же Ксюша? — Напомнил я ему о своей любимой, он всегда относился к ней с такой любовью, и даже имя ее он произносил более растянуто словно смакуя каждый звук, словно сам растворялся в умилении

— К-С-Ю-Ш-Ш-А-А. — Ты готов поменять ее на кого-то другого?

— Да никого я не меняю. И не путай любовь с привязанностью и вообще, ты сейчас больше думаешь о себе, а не о ней. Ты думаешь о том, как тебе сохранить такую диковинность — говорящего кота, а вовсе не обо мне или Ксюше. Так, что я все равно сбегу.

Хорошо, что в вагоне было темно и Фимка не мог видеть, как я покраснел. Он как всегда был прав.

— Фим, но ведь Ксюша тоже тебя любит…

— Если она действительно любит меня, то только обрадуется, что я достиг того, к чему так стремился. Ну а если у нее любовь к себе, а не ко мне, или просто привязанность, то и говорить нет смысла.

Во мне боролись противоречивые чувства. С одной стороны я уже готов был отпустить кота на все четыре стороны, а с другой — никак не хотел с ним расставаться.

— Фим, ну не могу я себе позволить всеми днями в горах шататься, я и сам был бы рад, да все же иногда и деньги нужно зарабатывать, мы и так тебя всегда берем с собой.

— Ладно не упрашивай, пока сбегать не буду.

— Пока, это сколько? — С надеждой спросил я.

— Пока Дух не позволит.

Пассажирский поезд двигался намного быстрее, чем идет электричка, к тому же моим товарищам пришлось терять время на пересадку с одной электрички на другую, а мне опять повезло с транспортом — подвернулась попутка, так что мы с Фимкой не намного позже их попали домой. Но все это осталось у меня как бы на втором плане. Всю дорогу я обдумывал разговор с Фимкой. Что-то во мне оборвалось, я вдруг почувствовал, что действительно могу потерять Фимку, а раньше почему-то такая простая мысль не приходила в голову.

Мне показалось, что если он сейчас решит уйти, то я его держать не стану. Хоть и люблю его по-своему, и понимаю его речи только я, но что-то во мне не хотело сопротивляться его решению уйти. Я вдруг понял, что каждый сам должен выбирать свой путь и мешать в этом никому нельзя.

— Фим, — сказал я, уже добравшись с ним домой, — ты если серьезно решишь уйти, то просто скажи мне об этом, я препятствовать не буду.

Он посмотрел на меня своими круглыми глазами, в них была такая пустота, что я вновь усомнился, а может ли он вообще говорить и не блажь ли это моего воспаленного мозга? Словно желая смягчить ситуацию, он шаркнулся своей щекой о мою руку. Затем спрыгнул на пол и привычно поплелся на кухню.