Участники. Все дороги ведут в Рим

Участники. Все дороги ведут в Рим

Пушкин и его жена попали в ужасную западню, их погубили… Когда-нибудь я расскажу вам подробно всю эту мерзость.

Из письма Вяземского Мусиной-Пушкиной от 16 февраля 1837 года

Нам предстоит провести расследование, и для этого вооружимся некоторыми методами криминалистов.

Единственный материальный предмет, сохранившийся в качестве непосредственного участника тех далеких событий, — анонимный «диплом» про магистров и рогоносцев. Весь ход исследований пушкинистов так или иначе вращается вокруг этого растиражированного в нескольких экземплярах рукописного текста. Изучалась родословная бумаги, на которой он написан, проводились неоднократные почерковедческие экспертизы. В начале семидесятых годов прошлого века впервые внимание было обращено на словарный состав текста. Сделал это профессор Вишневский, опубликовавший статью со своей версией преддуэльной истории в журнале «Октябрь», № 3 за 1973 год. И мы воспользуемся некоторыми его выводами и наблюдениями.

При криминалистической экспертизе документа учитываются особенности языка писавшего, в частности, употребление им слов, указывающих на принадлежность к какому-то роду деятельности, профессии. Так вот, в тексте диплома, написанного по-французски, есть одно слово, которое невозможно найти даже в большом французско-русском словаре. Это слово «coadjuteur» — «коадъютор». Обычно оно переводилось на русский язык и пояснялось как «заместитель» и «помощник». Но заглянем в объемистый «Русско-французский словарь» на 50 000 слов. Там все, что есть по этой теме, выглядит так:

помочь — assister, seconder, secourir, …

помощник — aide, adioint

помощь — aide, assistance, secours

заместитель — remplasant, suppleant, adioint, substint

— Никакого «коадъютора». Если бы авторы диплома захотели написать «помощник» или «заместитель», они использовали бы эти более употребляемые слова. И приходится в поисках смысла и перевода термина «коадъютор» заглянуть уже в энциклопедии и в исследования пушкинистов.

Щеголев, один из них, пишет: «Термин «Коадъютор» встречается в административной практике католической церкви: когда епископ впадает в физическую или духовную дряхлость, ему дается помощник — коадъютор».[28]

«Словарь русского языка» Академии наук указывает еще более точно:

«Коадъюторы — особый разряд иезуитов, являющихся помощниками высших членов ордена».

«Богословская энциклопедия» добавляет:

«Православная церковь не знала и не имела у себя коадъюторского института».

Итак, на поверхность в этой истории впервые всплывает слово «иезуиты».

Профессор Вишневский считает, что в католическом Ордене Иезуитов четыре степени ученичества. Это «новиции» (послушники), «схоластики» (семинаристы), «коадъюторы» светские и духовные, «профессы» — монахи, которые дали полный обет. Интересно видеть место светских коадъюторов, которые всего лишь на ступеньку ниже монахов. Как следует из расклада данной иерархии, в светские коадъюторы попадают только после испытания послушанием и курса специального обучения.

История российских филиалов ордена иезуитов напоминает картину морского прилива. С более или менее постоянным ритмом иезуиты то приходят в Россию, активно берясь за миссионерскую деятельность, то изгоняются за ее пределы.

Сначала они обосновываются в Литве, с 1569 года, и подготавливают там почву для обращения населения в католичество, в 1581 году там уже обосновывается посол папы римского. Во время Смуты в начале 17 века иезуиты поддерживают самозваного царевича Лжедмитрия Первого в надежде оказаться при больших государственных делах, но он, придя к власти и не желая ее делить с кем бы то ни было, не пускает их в Россию. В начале 18 века орден иезуитов командирует своих многочисленных представителей на проживание и работу в России, куда они, не афишируя себя, проникают в числе иностранных гостей. Петр Первый указом от 18 апреля 1719 года изгоняет их всех. В 1772 году иезуиты снова оказываются в стране вместе со своими католическими церквями и приходами на Украине и в Белоруссии, территории которых входят в состав Российской Империи при разделе Речи Посполитой. Екатерина Вторая, а потом Павел Первый покровительствовали им чрезвычайно. А 13 марта 1820 года Александр Первый запрещает деятельность Ордена Иезуитов в России, выдворяет всех его членов за границу и конфисковывает все имущество ордена.

Тем не менее, официально запрещенный орден имел всегда своих верных людей на многих ключевых постах государственной власти. Об этом представительстве в интересующую нас эпоху мы читаем у Ивана Сергеевича Аксакова: «Об иезуитах, их учении и пребывании в России на русском языке очень мало написано, между тем … их влияние на Россию в конце прошедшего и начале нынешнего столетия [18 и 19 веков — авт. ] было так велико, что в царствование Николая несколько главнейших государственных деятелей в России являются из людей, воспитанных иезуитами».[29]

Так перед нами специфический и действительно профессиональный термин «коадъютор» начинает раскрывать историю мощнейшей исторической и политической силы — Ордена Иезуитов. Про извещение от ордена рогоносцев известно, что образцом ему послужили печатные шаблоны «шутовских дипломов», привезенных в Петербург в 1836 году кем-то из иностранных дипломатов. Но даже если профессионализм «коадъютор» присутствовал в шаблонах, то все равно слово это указывает на то, что оно использовалось в речи тех, кто причастен к авторству документа, иначе было бы заменено любым другим. И выходит, что сочиняли бумагу то ли «новиции», то ли «схоластики». Или даже «профессы».

Пойдем дальше. Пусть теперь подсказка диплома будет подкреплена другими более вескими свидетельствами, и давно пора познакомиться поближе со всеми участниками сплоченного авторского коллектива. Настолько объединенного круговой порукой, что тайна документа до сих пор до конца не разгадана (забегая вперед, скажем, что, несмотря на все усилия исследователей, так и не установлено, чьей рукой он написан).

Первое однозначное указание дает запись в личном архиве Павла Ивановича Миллера, секретаря Бенкендорфа. Второе лицо в ведомстве, одной из прямых обязанностей которого было все знать, в начале ноября 1836 года регистрирует свершившийся факт: «Барон Геккерн написал несколько анонимных писем, которые разослал двум-трем знакомым Пушкина. — Бумага, формат, почерк руки, чернила этих писем были совершенно одинаковы».[30]

Итак, первый кандидат на наше пристрастное дознание — Геккерн Луи-Борхард де Бовервард (1791–1884). Барон, голландский дипломат, с 1832 года поверенный в делах, с 1826 — посланник при императорском дворе в Петербурге. Тот самый «старик-Гекерн», «Геккерн-отец», что усыновил Жоржа Дантеса, сделав его Жоржем Геккерном. Всю свою жизнь посвятил заботам о приемном сыне, обеспечил материальным благополучием и завещал ему после смерти все свое состояние. < Мальцев С. А., 2003 >

Казалось бы, такая самоотверженная любовь к приемному сыну не согласуется с отзывами о нем современников — «злой, эгоист», известный всем своим злым языком, многих перессоривший, не брезговавший никакими средствами для достижения личных целей.[31] Вяземский вообще пишет о нем как о законченном распутнике, окружившем себя молодыми людьми «наглого разврата и охотниками до любовных сплетен и всяческих интриг по этой части».[32]

Впрочем, есть отзывы и восторженные, только их очень мало. Биограф Луи Метман[33] изображает положительный образ голландского посланника, больше уделяя внимания его профессиональной деятельности: Геккерн — активный сотрудник на государственном поприще принца Меттерниха и графа Нессельроде, этих, по его мнению, двух вдохновителей европейской политики девятнадцатого века.

Такое сотрудничество может дать представление о политических взглядах барона. Принц Меттерних был главой австрийского правительства с 1809 по 1848 год и остался в памяти потомков как правитель, методично превращавший страну в репрессивное полицейское государство, в своей внешней политике одной из главных своих целей ставил ослабление позиций России в Европе.

О тесной связи барона с другим известным политическим и государственным деятелем, вице-канцлером России графом Нессельроде, говорят и воспоминания Дарьи Федоровны Фикельмон, близкой знакомой Пушкиных: «…здесь его считают шпионом г-на Нессельроде».[34]

Так мы переходим к еще одному подозреваемому. Даже не к одному, а к двум, поскольку высказывание царя Николая Первого о том, что известен «автор анонимных писем, которые были причиной смерти Пушкина»,[35] относилось к жене вице-канцлера графине Нессельроде.

С бароном Геккерном мы еще встретимся, теперь же заглянем в записки современников об этой высокопоставленной чете.

Подробные воспоминания о них нам оставил князь Петр Владимирович Долгоруков.[36]

Граф Нессельроде, по описанию Долгорукова, был человеком самых консервативных взглядов, сложившихся под влиянием безоговорочного авторитета принца Меттерниха. Хитрый, тонкий и ловкий ум сочетались в нем с природной ленью и больше склоняли не к делам государственным, а к трем предметам главного интереса — вкусному столу, цветам и деньгам. Немец по происхождению, он не любил русских и считал их ни на что не способными. Жена же его — «взяточница, сплетница, настоящая баба яга» — отличалась необыкновенной энергией и нахальством, благодаря которым держала весь придворный люд в страхе.

Страх этот был покрепче, чем благоговение перед Бенкендорфом, и устремлял за графиней целые толпы последователей и поклонников, для которых близость к ней давала пропуск в ее самый респектабельный салон столицы, выше которого по положению был только двор императора. Один из поклонников Марии Дмитриевны Нессельроде, барон М.А. Корф, как и ненавидевший ее князь Долгоруков, рисует в воспоминаниях те же ее черты — уничижительная гордость, холодное, презрительное высокомерие, наклонность первенствовать и властвовать, — и добавляет: «Сколько вражда ее была ужасна и опасна, столько и дружба — … неизменна, заботлива, охранительна, иногда даже до ослепления и пристрастия».

Именно такую дружбу и заботу простерла графиня над своим любимцем князем Иваном Сергеевичем Гагариным. Он — еще один непосредственный участник истории с дипломом. На его бумаге, согласно его же признанию, было написано анонимное письмо. Гагарин назвал и того, чьей рукой оно было написано — Петра Владимировича Долгорукова.[38] Долгое время так и думали, пока последняя почерковедческая экспертиза 1974 года не установила, что он тут ни при чем.

Наша же экспертиза может зафиксировать первый факт лжесвидетельства. Некие причины заставили солгать князя Гагарина.

Теперь у нас собран полный круг создателей диплома, за исключением разве что писаря. Геккерны, почтенный Луи и молодой Жорж, были теми, кто вызвали к жизни саму идею, инициативу письма. Графиня Нессельроде — главный автор текста. Князь Гагарин — тот, кто подает писарю бумагу из своих запасов и стоит ближе всех к материальному воплощению замысла.

Куда нас выведут его происхождение, интересы, устремления и связи?

Дядя Гагарина Григорий Иванович Гагарин — посол России при короле Баварии. Жена дяди Екатерина Петровна Соймонова известна своей решимостью положить жизнь на служение Ватикану, а сестра ее, стало быть, вторая тетка Ивана Гагарина, Софья Петровна Свечина пошла по католической служебной лестнице еще дальше, поступив на работу в воинствующий Орден Иезуитов, и сумела занять в нем один из высших чинов. Свечина взяла под свое духовное покровительство молодого князя, поставив себе цель сделать из племянника преданного иезуита. И поэтому его молодые годы проходят как испытательный срок и курс обучения для того, чтобы стать достойным последователем Игнатия Лойолы, основателя ордена. Лишь в 1843 году Гагарин официально принят в его члены. В своих литературных трудах он рассуждает о России, о своем прошлом и будущем поприще: «…Ты прожила много веков, но у тебя впереди более длинный путь, и твои верные сыны должны расчистить тебе дорогу, устраняя препятствия, которые могли бы замедлить твой путь…»[39]

Можно догадаться, кто был одним из таких препятствий, но сейчас об этом говорить еще рано. Пусть говорят сами факты.

В 1836 году князь Гагарин появляется в Петерберге именно в качестве связного между Свечиной и графиней Нессельроде. В Париже, откуда он приехал, у Софьи Петровны роскошный великосветский салон с особым католическим «уклоном». Там она оказалась в числе других иезуитов, изгнанных из России, и родной орден предоставил своей верной дочери все условия для процветания. < Мальцев С. А., 2003 >

Настолько многие связи были в руках у Свечиной, что молодые русские дворяне, впервые попадавшие в Париж, входили в светскую жизнь столицы Франции под ее непосредственным руководством. Так, например, Тургенев Александр Иванович в середине декабря 1836 года, давая напутствие Андрею Карамзину в его первом путешествии в мир парижских салонов, пишет среди прочего: «… прежде всего побывай у Свечиной».

И это пишет православный директор Департамента духовных дел иностранных исповеданий, секретарь Библейского общества, камергер русского двора. Еще в 1817 году Пушкин обозначил это странное противоречие в посвященном Тургеневу стихотворении:

Тургенев, верный покровитель

Попов, евреев и скопцов

Но слишком счастливый гонитель

И езуитов, и глупцов…[40]

«Слишком счастливый гонитель» посылает своего хорошего знакомого к тому, кого когда-то преследовал.

Такова сила простых человеческих симпатий, которые со временем перекраивают любые политические карты. Эти простые симпатии, приобретенные за зваными обедами и мимолетными разговорами, двигают людьми — историческими фигурами на шахматной доске истории. А потом государственным деятелям приходится, изощряясь в «искусстве возможного», решать проблемы появившихся ниоткуда общественных и политических движений, распутывать интриги тайных правительственных кругов, а историкам — развязывать клубки светских и родственных связей.

Симпатии, привязанности — двигатель истории? Нет, они скорее рычаг в руках тех, кто ее творят.

Генерал иезуитов, глава ордена, чрезвычайно высоко ценил Софью Петровну Свечину за умение работать с нужными людьми и за ее тесные связи с Россией. Через свою лучшую подругу, жену российского министра иностранных дел Марию Дмитриевну Нессельроде, она добывала для ордена любую интересующую информацию по России, начиная от положения дел в различных русских ведомствах и кончая самыми интимными деталями частной жизни царя Николая Первого. И через нее же, влиятельную графиню Нессельроде, Орден Иезуитов имел возможность принимать активное участие в государственных российских делах.

В 1836 году из Франции в Россию к графине Нессельроде приезжает с особой рекомендацией от Свечиной Альфред Пьер Фаллу, ее духовный последователь и биограф, предводитель клерикальной (радикальной прокатолической) партии. В Петербурге Альфреда Фаллу вводят в жизнь столичных салонов два неразлучных приятеля Жорж Дантес-Геккерн и князь Александр Трубецкой. < Мальцев С. А., 2003 >

Молодой князь Трубецкой тоже не зря попадает в поле нашего зрения. Когда уходят в небытие Свечина и Нессельроде, он выходит на сцену истории на смену им и своими воспоминаниями о событиях вокруг дуэли Пушкина и Дантеса добивает нравственную репутацию поэта.

В 1887 году к пятидесятилетию со дня смерти Александра Сергеевича, в момент, когда общество, отмечая дату, особенно внимает всему, что говорится нового о нем, в печать выходит десятистраничная брошюра В. А. Бильбасова «Рассказ об отношениях Пушкина к Дантесу».

В предисловии к ней пояснялось: «Князь Трубецкой не был «приятельски» знаком с Пушкиным… но хорошо знал его по своим близким отношениям к Дантесу».

Версия причины дуэли, изложенная в этом документе, гласит: согласно воспоминаниям Идалии Полетики и Дантеса, «… после брака Пушкин сошелся с Александрой [Александрой Николаевной Гончаровой, второй сестрой его жены — авт. ] и жил с нею… Пушкин опасался, чтобы Дантес не увлек Александру… решился во что бы то ни стало воспрепятствовать… все настойчивее искал случая поссориться с Дантесом…»[41]

Если заглянуть в подробные справочники по истории, то в разделе о Бильбасове Василии Алексеевиче встречаем то же роковое слово «иезуит». Еще раньше, в 1860-х годах через племянника Свечиной А. А. Соболевского иезуиты выдвигали другую версию преддуэльных событий. В воспоминаниях Соболевского, как и в заявлениях иезуита Гагарина, виновником дуэли был Долгоруков, якобы спровоцировавший Дантеса на этот шаг. И сам Дантес подтверждал это.

В разное время Дантес давал различные объяснения тех событий — в зависимости от того, кто был его слушателем. Например, сына знаменитого Дениса Давыдова уверял, что «и помышления не имел погубить Пушкина», и «вышел на поединок единственно по требованию … барона Геккерна, кровно оскорбленного Пушкиным».[42] Но когда представлялся на модных европейских курортах русским дамам, то объявлял с гордостью: «Барон Геккерн, который убил вашего Пушкина».[43]

Все это, на первый взгляд, выглядит как неумелые и противоречащие друг другу попытки увести внимание общества от истины, но если судить по последствиям этой лжи, то видно, что она, следуя законам общественной психологии, сделала свое дело в высшей степени эффективно. Буквально до последней почерковедческой экспертизы 1974 года к числу виновных считался причастным князь Долгоруков, на которого, таким образом, падала большая часть вины, а мифы про «связь» поэта с сестрой жены и про «роман» его жены с Дантесом, а, стало быть, и ее виновность, до сих пор всерьез обсуждаются в виде версий и «рабочих гипотез». Результат их один — общество, складывающее свое мнение под воздействием авторитета печатного слова, судит о Мастере с учетом всех этих «деликатных» и «пикантных» подробностей. Так его облик теряет убедительность и цельность, лишаясь внутренней нравственной силы, а с этим и произведения его, утверждающие красоту высоких человеческих качеств, уравниваются в глазах читателя с церковной проповедью. Ведь если возвышенная мысль не подкреплена личным примером, то она — всего лишь мертвая софистика. И тогда сама дуэль, как неизбежное средство отстоять честь в глазах людей, тоже лишается смысла и превращается в фарс или импульс ревности. Такова сила выдуманных версий и подробностей — того, что называется клеветой.

За несколько дней до дуэли Мастер сказал Карамзиной: «… мне нужно…, чтобы моя репутация и моя честь были неприкосновенны во всех углах России, где мое имя известно».[44] В этом, действительно, был залог будущей полноценной жизни его творений, и кроме, как идти на дуэль, ему больше ничего не оставалось — ценой смерти сделать бессмертным свое слово.

Произошло то же самое, что две тысячи лет назад, когда другой Поэт нес свой крест на Голгофу и тоже надеялся, что его последователи не добавят к его жизни и к его слову никаких новых подробностей.

Но общество жестоко к памяти поэтов. Его пристрастиями к слухам пользуются те, кто делают ложь своим инструментом, а интриги — профессией.

Дантес удивлял многих способностью очаровывать и привязывать к себе слушателей. Александр Карамзин вспоминал об этом его умении: «Нашему семейству он больше, чем когда-либо, заявлял о своей дружбе, передо мной прикидывался откровенным, делал мне ложные признания, разыгрывал честью, благородством души и так постарался, что я поверил его преданности госпоже Пушкиной, его любви к Екатерине Гончаровой, всему тому, одним словом, что было наиболее нелепым, а не тому, что было в действительности. У меня как будто голова закружилась, я был заворожен…»[45]

С учетом всех этих фактов в нашем расследовании Дантес уже выглядит опытным психологом, способным умело управлять мнением окружающих.

А одно из его писем заключает в себе целое откровение.

В нем он дает напутствие Ивану Гагарину, официально вступающему в Орден Иезуитов. Гагарин, по воспоминаниям современников, всегда относился к Дантесу как к духовному наставнику, внимая каждому его слову, и это письмо Дантеса написано именно как наставление духовному сыну:

«… Я получил Ваше письмо, такое искреннее и дружеское, которое меня убедило, что вы счастливы вашим решением посвятить жизнь служению Богу. Необходимо, любимый друг, чтобы ваш разум и ваше сердце для этого закалились. Это мужество, которое не дается простым людям».[46]

Так «великосветский шкода», «дамский угодник» предстает перед нами как духовный руководитель и один из иерархов Ордена Иезуитов, для которого служба в ордене — священная и великая задача, доступная только избранным. И получается, что все в той истории с дуэлью, ухаживаниями и анонимками намного серьезнее.

Энциклопедии в комментариях об ордене, который по своему устройству является тайным обществом, так комментируют специфические приемы его работы:

«Орден имеет секретные знаки и пароли, соответствующие той степени, к которой члены принадлежат, и так как они не носят особой одежды, то очень трудно опознать их, если только они сами не представят себя, как членов Ордена, так как они могут казаться протестантами или католиками, демократами или аристократами, неверующими или набожными, в зависимости от той миссии, которая на них возложена. Их шпионы находятся везде, во всех слоях общества, и они могут казаться учеными и мудрыми, простаками и глупцами — как повелевают их инструкции…»[47]

Именно такое поведение мы наблюдаем за Дантесом: любые повороты в словах и действиях, любые изгибы в направлении мысли — все для того, чтобы оставаться хозяином ситуации. Одна ложь, следующая за другой, одна клевета за другой, одна подлость, следующая за другой, — если называть вещи своими именами, так, как их определяет словарь русского языка.

Такие действия не только не противоречат идеалам «Воинов Христа» — иезуитов, но следуют из детально разработанных инструкций их организации. Общий, главный тезис идеологии ордена «Цель оправдывает средства» имеет огромное количество вытекающих из него наставлений, приложимых к разным ситуациям. Среди них можно найти и то, которое на деле применил Дантес: «Если прелюбодей, даже если бы он был духовным лицом… будучи атакован мужем, убьет нападающего… он не считается нарушившим правила».[48] То есть, поступки Жоржа Дантеса были бы оправданы с точки зрения католической морали иезуитов даже в том случае, если бы он, пускаясь «во все тяжкие», имел высокий духовный чин кардинала. Такова норма, закрепленная и узаконенная для всех членов ордена целыми томами теологических изворотов и хитросплетений его руководителей (у нас еще не раз будет повод их цитировать).

Об исключительной преданности католицизму Дантеса писали все его биографы. Она была старой семейной традицией. Мать Жоржа-Шарля Дантеса — графиня Мария-Анна Гацфельдт. Ее тетка была замужем за графом Францем-Карлом-Александром Нессельроде-Эрегосфен. Все эти дефисы в именах и фамилиях — знаки обширных родственных связей Дантеса. Он родственник графа Нессельроде, а по линии отца, Жозефа-Конрада Дантеса, внучатый племянник барона Рейтнера, командора Тевтонского ордена,[49] и уже по своему родству определен судьбой быть в самых влиятельных политических кругах, как, например, его близкий коллега по политике граф Рошешуар, державший тайные конспиративные связи с канцлером Нессельроде и Бенкендорфом. В Россию Дантес попадает как протеже самого прусского принца Вильгельма, будущего императора германского и короля прусского.

Так что недооценка личности, способностей и связей Дантеса может быть причиной непонимания его роли как в жизни Пушкина, так и в истории России. За банальным, казалось бы, любовным заигрыванием могло скрываться нечто другое.

Сами похождения Жоржа Дантеса-Геккерна за женскими сердцами, когда в салонах о нем говорили, что дамы вырывают его друг у друга, могут иметь одно неожиданное объяснение. Оно раскрывается из записок современников и размышлений пушкинистов о странностях «родственной» близости двух Геккернов, молодого и старого, из истории ордена иезуитов, да и самой Римско-католической церкви.

Дантес не был несчастным сиротой, нуждавшимся в усыновлении. Вопреки этой легенде, ходившей в обществе, отец его был богатым помещиком в Эльзасе, всегда оставался в хороших отношениях с сыном и завещал на случай своей смерти Жоржу состояние в 200 тысяч франков. Геккерн, ставший официально его вторым отцом, к его благополучию материальному добавил еще большую долю благополучия и любовь. Но не отеческую. Природу этой любви, в общем-то, известную всем исследователям той истории, проще всех раскрывает близкий приятель Жоржа, уже знакомый нам Александр Трубецкой:

«… за ним водились шалости, но совершенно невинные… Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккерном, или Геккерн жил с ним… В то время в высшем обществе было развито бугрство. Судя по тому, что Дантес постоянно ухаживал за дамами, надо полагать, что в сношениях с Геккерном он играл только пассивную роль…»[50]

Термин «педераст» закрепился за Луи Геккерном уже в книгах Анненкова, первого биографа Пушкина. В то ли время в высшем свете было «развито бугрство» или во все другие времена тоже, трудно сказать, но такое занятие по истории устойчиво соседствует с традициями не только светского европейского общества, но и католического духовенства,[51] которое имело такой значительный вес и признание в глазах наших героев.

Быть причастным к особо утонченному разврату считалось за некую тайную доблесть. Она объединяла людей, претендовавших на духовный авторитет и власть в обществе, в круг избранной элиты, повязанной круговой порукой «нежных уз».

Такие «невинные забавы» не являются просто развлечением и мелочью, далекой от общественной жизни и политики. Напротив, они помогают проделывать с человеком, стремящимся под покровительство сильных мира сего, определенные трансформации и как бы лепить его душу заново, соревнуясь с творческим искусством Бога. Сначала душу нужно сделать мягкой как глина, лишив ее твердости нравственных качеств. И путь к этому может быть только через развращение, медленное и осторожное, шаг за шагом, чтобы сам человек не мог заметить такого своего преображения.

Заповеди ордена иезуитов — духовного ядра Римско-католической церкви, ее передовой гвардии, самой организованной и могущественной из всех ее структур, — раскрываются постепенно его членам по мере их продвижения по служебной лестнице. Первые правила, с которыми они знакомятся, выглядят больше как проповедь любви к Богу и призыв к безграничной преданности ему и церкви. На вершине же морального устава Общества Иисуса (Ордена Иезуитов) стоят заповеди, которые, если их рассматривать с точки зрения уголовного права, являются прямым подстрекательством к воровству, шантажу, подлогу, убийству и террору.

Инструкции для высших членов ордена говорят:

«По велению Бога является законным убивать невинного человека, украсть или совершить предательство…»[52]

«Брат-иезуит имеет право убить всякого, кто может представлять опасность для иезуитизма…»[53]

«Для священнослужителя или члена религиозного ордена было бы законным убить клеветника, который пытается распространить ужасные обвинения против него самого или его религии…»[54]

«Не следует давать врагу ни вредных лекарств, ни примешивать смертельных ядов к его пище и питью… Законно использовать этот метод…, не принуждая лицо, которое должно быть умерщвлено, принимать самому яд, который, будучи принят внутрь, лишит его жизни, но сделать так, когда яд настолько силен, что будучи намазанным на сиденье или одежду, он достаточно мощен, чтобы причинить смерть».[55]

До того, чтобы стать хладнокровным убийцей, человеку нужно пройти определенный духовный путь, время «испытания», и ранние заповеди сначала приучают его мышление к изощренной софистике, теологическому умствованию, которое со временем способно заменить логику в уме ученика, а в сердце его — совесть. На бумаге это выглядит так:

«Христианская религия… явно заслуживает доверия, но она не есть явно истинная… Она не есть явно истинная, ибо она или учит неясно, или же то, чему она учит, неясно. И те, кто утверждают, что христианская религия — явно истинна, те также обязаны признать, что она явно ложна…

Отсюда делай вывод… что не очевидно, что в мире существует какая-либо истинная религия…

Также не нужны христианам признанная вера в Иисуса Христа, в Троицу, во все догматы Веры и десять заповедей. Единственная искренняя вера, которая необходима… это 1) вера в Бога; 2) вера в награждающего Бога».[56]

Вместе, год за годом, софистика и утонченный разврат превращают члена ордена или в фанатичного исполнителя, или в способного изощренного руководителя — в зависимости от склада его характера. Такие примеры мы видим в князе Гагарине, которого Вяземский называл прихвостнем чужих мнений, в Дантесе, в Свечиной и Нессельроде.

Был ли Гагарин таким с детства, готовым ради политического успеха Ватикана идти на подлость и клевету? Конечно же нет, человек рождается хоть и с определенными наклонностями, но без всяких идейных установок. Совершая подлость в молодости и в зрелом возрасте, Иван Сергеевич уже считал, что такие поступки могут быть угодны Богу, если они нужны церкви.

Преступления, угодные Богу, который через своего Сына проповедовал в Евангелии: «Не лжесвидетельствуй, не прелюбодействуй, не убий» — очевидные логические противоречия. Но в мысли Гагарина не рождалось сомнений от такой нелогичности, поскольку фанатизм, какой бы степени он ни был, уже не знает логики, не знает сомнений: для настоящего христианина нет никаких десяти заповедей, нет никакого Иисуса Христа, есть только бог, награждающий за безоговорочную преданность ему, и есть проводник воли этого бога — церковь. < Мальцев С. А., 2003 >

Сознание молодого князя, в котором христианская идея, услышанная в детстве, превратилась в идеологию преступника, было сформировано его родственницей Софьей Петровной Свечиной в ходе процесса, который мы теперь называем психологической обработкой, кодированием. Мы сейчас видим, что это очень распространенное явление. Следуя логике и зная метод такой обработки, можно определенно утверждать, что она имеет всегда свою начальную отправную точку во времени и того, кто совершает этот процесс.

Сто лет спустя другой профессиональный специалист по психологическому кодированию — Адольф Гитлер — скажет так об этой отправной точке: «В четыре года мы даем в руки ребенка флажок, и, сам того не подозревая, он поступает в обработку к нам, которая будет продолжаться всю его жизнь».

Был в жизни князя Гагарина этот начальный момент его новой духовной жизни, когда он оказался под духовной опекой Свечиной, и Софья Петровна стала для него скульптором его души, или, как бы мы сейчас ее назвали, — оператором-психологом. В свою очередь, сама Софья Свечина тоже имела в жизни тот отправной момент, когда ее сознание изменил, заполнив идеологией, другой оператор-психолог. Это были миссионеры Общества Иисуса, проводившие с ней в Петербурге долгие задушевные беседы.

Те миссионеры тоже, в свою очередь, когда-то стали предметом психологической обработки, поскольку с идеологией в уме не рождаются. И так можно видеть, что ниточка преемственности, передачи этого состояния умственной и моральной зависимости идет дальше и дальше в прошлое, где она ускользает от нашего внимания, если мы не обратимся к истории самих кодирующих, вырабатывающих идеологии организаций, тайных обществ, орденов, к истории их преемственности друг от друга.

Для Ордена Иезуитов не было проблемой развязать на территории Европы войну в своих узких политических целях или уничтожить какого-нибудь неугодного монарха, как это было с королями Франции Генрихом Третьим Валуа и Генрихом Четвертым Наварским. Но что же заставило эту могущественную военно-религиозную организацию направить свои усилия на уничтожение российского поэта и целенаправленно бороться с его посмертной славой — это позволяет понять тоже только история тайных обществ, их преемственности и борьбы друг с другом.

И здесь мы переходим границу, отделяющую историю официальную от истории иного рода. Она, эта иная история, составлена из отверженных пока свидетельств современников, дневников, частных архивов, писем, документов, по своему содержанию не подходящих под критерий правдоподобия. Эти свидетельства говорят о вещах таких, которые больше составляют предмет устных разговоров и рассказов и не попадают на страницы официальных исторических изданий. Правдоподобие обычно принимается за истину и, следовательно, все, что не отвечает каким-то устоявшимся его признакам — заранее, само собой — считается не соответствующим истине.

Четыре Евангелия, жизнеописания Иисуса Христа, из десятков других были отобраны когда-то людьми, чтобы отвергнуть все остальные. Что стало с отверженными жизнеописаниями-апокрифами, о чем они говорили, что мы могли из них узнать о жизни и заповедях Учителя? Сотни страниц ушли, превратились в пыль по простой прихоти людей, взявших на себя роль исторических судей. Но самое удивительное, что выбор тот был сделан с помощью простого жребия, и простой жребий решил судьбу ценнейших исторических документов.

Если непредвзято и непредубежденно раскрыть историю, не вырывая из нее в угоду правдоподобию ни одной страницы, не выяснится ли, что многое из того, что не вписано в нее, выброшено тоже по методу жребия, как евангелия-апокрифы, или, что еще хуже, по чьему-то умыслу? И не откроется ли, что вырванные страницы — это как раз то, чего не хватает нам для понимания подлинных причин многих и многих событий, общественных достижений и личных трагедий?

Пример смерти Александра Сергеевича Пушкина и событий, предшествовавших ей и последовавших за ней, позволил нам увидеть, какие мощные организованные силы могут стоять за, казалось бы, тривиальными жизненными ситуациями. Такие силы, что их присутствие в событиях заставляет недоумевать и искать какие-то новые сферы, круги деятельности, скрывающиеся глубоко под покровом наносной поверхностной шелухи жизни.

Пестрая шелуха жизни искрится, переливается красками торжеств и праздников, пригласительных билетов и парадных подъездов, чернеет обыденностью скучных буден, а под ней течет, движется другая реальность, реальность тайных сделок, заговоров, клятв молчания, круговой поруки и отчаянной борьбы, которые для тех, кто в них участвуют, составляют смысл существования.

Без этих хитросплетений, в которых творится подлинная история, тайная, не обходится ни один исторический роман. Для нас же они будут главным предметом изучения и особой систематизации, научной и беспристрастной…

Так откроем новую главу.