*11*

*11*

Когда я увидел Антонио, он сидел за столиком возле раскрытой двери кафе на Кале Гарсиласо — того самого кафе напротив моей гостиницы, в котором я всегда завтракаю, где покупаю блины из quinoa, куда сдаю белье для стирки.

У Рамона я отдыхал два дня; мы обсуждали целесообразность его переезда в Иквитос, подальше от нашествия террористов в джунгли. Затем я возвратился в Куско. Я собирался улететь в Штаты, где меня ожидала новая жизнь.

Я встретил свою будущую жену в начале года. У нее заканчивался второй год врачебной практики в лучшей клинике Восточного побережья, когда она попала в группу, которую я вез в Перу. Мы познакомились, влюбили в себя друг друга и решили провести вместе вечность. Она переедет на Западное побережье, возьмет годичный отпуск, после чего подаст заявление в Стэнфордский университет, где и закончит ординатуру; таким был наш план. Сейчас она сворачивала свои дела на Восточном побережье и готовилась к переезду — а я ехал в такси из аэропорта в свою гостиницу в Куско. Повязка с припаркой на моем бедре издавала такой запах, что даже шофер такси возмутился; кожа зудела от укусов москитов — раньше я их не замечал. Я загорел, зарос щетиной и был совершенно переполнен своими приключениями. Мне не оставалось ничего другого, как вернуться в Сан-Франциско, разобраться со своим опытом и сосредоточиться на новой жизни с новым партнером. Я уже предвкушал отъезд, когда осторожно вылезал из такси, расплачивался с водителем и… вдруг поймал на себе взгляд мерцающих распутинских глаз, устремленных на меня из глубины веранды.

Еще одно видение? Я прищурился от солнечных лучей, отраженных булыжником мостовой, и стал всматриваться в полумрак кафе. Он поднялся из-за стола, улыбнулся, и у меня не осталось никаких сомнений: это был профессор Антонио Моралес.

Я слышал голос lanera Анжелины возле входа в гостиницу, она звала меня по имени, но я не обращал на нее внимания.

Антонио продолжал улыбаться мне, раскинув руки; его ладони были повернуты кверху, словно он ловил капли дождя. Я направился к нему, и он пожал мою протянутую руку своими двумя; это была теплая и нежная встреча, с оттенком формальности, который всегда отличал Антонио.

— Ну, вот вы и здесь — наконец-то! — сказал он, сделал шаг в сторону и подтащил свободный стул, чтобы я мог сесть рядом с ним.

— Я? — Я рассмеялся. — Это я вас ищу, профессор Моралес!

— Понятно, — сказал он.

Хозяин кафе был уже возле столика, ожидая заказа, и я заметил, что на гофрированной пластиковой скатерти, прикрепленной к столу кнопками, не было ничего, кроме сахарницы и пластикового стаканчика с конусом бумажных салфеток.

За этим столиком Антонио ожидал меня. Мы заказали кофе.

— Вы давно здесь? — спросил я.

— Всего полчаса. Я пришел, потому что понял, что вы здесь.

— Вы это поняли?

— Да. — Он посмотрел на меня с выражением невинности, которая, я мог бы поклясться, была притворной. — Вы были в джунглях?

— Был.

Он все улыбался и не отпускал моего взгляда, пока не принесли кофе. Он, конечно, постарел, прошло четыре года после нашей последней встречи, и время оставило следы в уголках его рта и глаз. Волосы приобрели более светлый серебристо-белый оттенок и были аккуратно причесаны назад, оттеняя черные брови. Все линии и складки лица стали жестче, сложились постепенно в устойчивое, привычное выражение. Нос как будто удлинился и заострился, под ним появились тонкие усы, моду на которые ввел Рональд Колмен в начале 30-х годов. Одет он был по-прежнему во что-то устаревшее — кажется, я узнал старый мешковатый костюм серого цвета с широкими отворотами и отвисшими карманами.

Полинявшая коричневая фетровая шляпа лежала на тулье под его стулом. А еще была трость — палка с набалдашником, слишком короткая, чтобы ее можно было использовать при ходьбе, и так гладко отполированная руками, что мне захотелось погладить ее поверхность.

Его руки покрылись морщинами, суставы слегка раздулись от артрита. Я смотрел на его темное, жилистое запястье и слегка испачканную манжету рубашки, высунувшуюся на дюйм из серого рукава пиджака. Я следил за этой рукой, когда она поднимала ложечку крупного сахара из сахарницы и твердо, неторопливо опускала ее на поверхность кофе — это была его привычка. Мы оба наблюдали, как темная жидкость приобретает оттенок молассы, когда кофе всасывается в сахар на краю ложки и белая горка насыщается кристалл за кристаллом.

Он сказал мне, что прожил это время в селе. Он увлекся огородом, выращивал редкие, малоизвестные растения и ароматические травы. Ходил он мало — то есть он имел в виду, что прежняя вторая жизнь дона Хикарама была ограничена его возрастом. Я рассказал ему, что недавно закончил книгу о наших совместных приключениях, и он слушал очень внимательно. Я упомянул о том, что продолжаю работу с группами, рассказал немного о моей будущей жене. Я рассказал также о своих сновидениях, о тех снах, которые предсказывали мою экспедицию в Анды.

— Там было письмо, во сне, — сказал я. — Я видел его в моем рюкзаке. Я не знаю от кого оно и что в нем было написано, но я чувствовал, что это приглашение…

Он кивал головой — от вас.

— Удивительный сон, — сказал он.

Я ждал, что он скажет дальше, но он только наклонил ложку, и густой, блестящий сахарный сироп потек в кофе.

— Так это поэтому вы один приехали снова в Перу? — спросил он и положил ложку на стол. — Вы повиновались сновидению?

Тогда я рассказал ему про ночь в каньоне Шелли, когда я предпринял попытку рассказать сказку, которая сама сказывается, первую из когда-либо рассказанных сказок. Я рассказал о встрече со старым хопи и о его утверждении, что я собираюсь поехать в Перу. Я рассказал о том впечатлении, которое произвела на старика маленькая золотая сова, и о его символическом Даре — веточке шалфея — «для защиты». Антонио улыбнулся при этих словах, взял бумажную салфетку и вытер лужицу кофе, которая натекла с ложки.

— Она сейчас с вами?

— Веточка?

— Сова.

Я засунул руку в правый карман брюк и достал крохотный символ. Он смотрел на него без всякого выражения. Я поставил сову на скатерть. Он прикоснулся к ней указательным пальцем.

— Вы пользовались ею?

Сова была даром Антонио из его теsа, из его простой коллекции предметов силы и амулетов. Ночное видение и мудрость темноты, сила утерянного древнего знания. Хуайна Пикчу после наступления темноты. Старая шаманесса. Видения в джунглях среди глухой ночи.

Странно, мне ни разу не приходило в голову использовать эту маленькую сову как фокус моих медитаций, хотя я носил ее с собой так долго, что она стала частью моей сущности. Но она была для меня не столь значительной в качестве инструмента; это была реликвия прошлого, символ нашей дружбы.

— Да, — сказал я, ибо кто я такой, чтобы уверять, что ее сила не проявилась в течение последней недели.

— А шалфеем?

— Нет, — сознался я. — Я оставил амулетную сумку дома. Просто забыл.

— Стыдно, — сказал он. — А ведь по вас видно, что она могла вам пригодиться в джунглях.

— Я хочу рассказать вам об этом, — сказал я. — Там что-то случилось, и в Хуайна Пикчу тоже. Я хотел бы узнать ваше мнение.

— Оно ничем существенным не отличается от вашего, — ответил он. А затем он сделал нечто удивительное. При всей его нежности и привязанности, в его поведении всегда присутствовал некий формализм, запрещавший малейшие физические проявления чувств. Поэтому я был так удивлен, когда он наклонился вперед и накрыл мою ладонь своею. Но несмотря на то, что он не привык к этому жесту, в его порыве не было никакой неловкости.

— Я рад, что вы приехали, — сказал он. — Я собираюсь в одну поездку, в экскурсию, и я думаю, что вам захочется присоединиться.

В эту минуту я отправился бы с ним в ту дорогу, по которой Данте ходил с Виргилием, в ад и обратно, так сильны были мои чувства к старику. Но у него на уме было еще что-то, и не менее впечатляющее.

— Пойдемте со мной в Эдем, — сказал он.

Он убрал руку. Его пальцы нашли чашку с кофе, он сделал глоток, не сводя с меня глаз.

— И вы сможете все рассказать мне, — продолжал он. — Вы можете рассказать, как вы выполняли работу, о которой мы с вами знаем, и что произошло с тех пор, как вы возвратились в Перу.

Было мгновение, когда его слова, казалось, повисли над столом. В моем мозгу не было сомнения. Бывают ситуации, которые нельзя пропускать; более того, бывают безусловные Друзья, чьи предложения не могут быть отвергнуты. Эдем? Я не имел понятия о том, что он подразумевает под Эдемом; Антонио всегда выражался изысканно, но редко — загадками.

А затем пузырь лопнул. На истертом каменном пороге кафе появилась с решительным видом владелица Лос-Маркесес. В руке она держала конверт, и когда я поднял голову, она извинилась и сообщила, что на мое имя пришла телеграмма. Она пришла в тот самый день, когда я уехал в джунгли, и хозяйка беспокоилась, потому что не знала, когда я вернусь. За спиной хозяйки пряталась Анжелина, время от времени выглядывая и показывая беззубую улыбку. Это она увидела, что я приехал, и побежала сообщить сеньоре.

Только у меня на службе знали, где я нахожусь; знали и то, что если я использую гостиницу в качестве пункта связи, то лучше послать телеграмму, чем передавать информацию по скверному телефону на скверном испанском. Я поблагодарил сеньору и смотрел на нее, улыбаясь, пока она извинялась. Она вытащила Анжелину из-за двери и пошла через улицу к себе. Я извинился перед Антонио и разорвал конверт. Телеграмма была от матери, отправлена через мой оффис. Мой отец умирал, и мне следовало прилететь в Майами. Я был не очень удивлен, потому что в течение последнего года его здоровье неуклонно ухудшалось. Я объяснил Антонио ситуацию.

— Это серьезно, — сказал он. — Конечно, вы должны быть с ним.

Он поднял конверт со стола и стал рассматривать его с каждой стороны.

— Нет лучшего способа отдать последние почести человеку, чем помочь его душе освободиться от тела. А если это отец, то вам предоставляется священная возможность. Unа орогtunidad sagrada, священная возможность. Только Антонио мог сочетать эти два слова. Конверт все еще был у него в руках.

— Когда вы уезжаете? — спросил я, сознавая, что одна возможность сменилась другой и, пока я буду находиться в Майами, мой старый друг закончит свое путешествие один.

— Возвращайтесь, я буду ждать вас, — сказал он. — Но ведь неизвестно, как долго я там буду. Если он умирает, то это может тянуться долго. И потом семейные дела… Я не могу заставлять вас ждать неопределенное время.

— Вы меня не заставляете, — сказал он просто. — Я помню, как вы ожидали меня, когда заканчивались школьные занятия, и я смог показать вам аltiрlano.

— Но вы же делали мне одолжение!

— А вы сделаете одолжение мне, если пойдете со мной, — сказал он. — Я хотел бы отправиться вместе с вами туда, куда должен пойти один.

Он не притворялся. Я был так захвачен перспективой совместного похода, что не заметил странного противоречия в его предложении. Он положил конверт на скатерть передо мной.

— Это конверт из вашего сновидения?

Мне это не приходило в голову. Это не был тот конверт; он был размером меньше и желтого цвета — хотя с тем же успехом он мог бы им быть.

Впрочем, это был всего лишь сон.