*15*

*15*

В ста двадцати милях юго-восточнее Куско плодородные поля аltiрlano на высоте двенадцати с половиной тысяч футов над уровнем моря сменяются безжизненным терракотовым ландшафтом. Земля здесь имеет цвет толченой керамики, а небо — ляпис-лазури, и в этой разреженной атмосфере сияет бело-горячее Солнце. Это земля El lаdо Sаgrаdо, священного озера-моря Титикака, самого высокогорного судоходного водоема на Земле.

Титикака в Южной Америке то же самое, что Виктория в Африке. Оно покрывает площадь 3200 квадратных миль между Перу и Боливией; его считают истоком Амазонки. Его «Лунные горы» называют также Согdillerа Rеаl, Царскими Кордильерами в Андах, на вершине мира. Эту выжженную землю, место рождения самых древних культур обеих Америк — племен вари и тиагуанако, ассимилированных инками, — унаследовали индейские племена аймара, а воду — племена урос. Аймара обрабатывают богатую минералами почву и выращивают основные продукты питания, открытые и окультуренные их предками: кукурузу, картофель, quiпоа и кiwichа.

А индейцы урос «культивируют» воды легендарного озера. Меньше ста семей этого коренного народа живут на двадцати-тридцати рукотворных плавучих островах из тростника, дрейфующих по поверхности Титикаки. Люди робкой и суеверной культуры, они уже более тысячи лет косят тростник над озером, строят свои серповидные челны и ведут жизнь на плаву. Пожалуй, они лучше всех приспособились к духу непостоянства, который царит повсюду в атмосфере этих полумифических мест. Этот дух чувствуется и в разлагающихся под их ногами островках, и во временном поселении аймара в Пуно, городе-гавани на перуанском берегу озера.

Мы прибыли во время пик. Привокзальный рынок был переполнен людьми. Выйдя из вагона, мы очутились в толпе, нам ежеминутно приходилось увертываться от такси сhоlos — рахитичных трехколесных повозок-велосипедов с рикшами — это самый распространенный способ передвижения в городе. Уже смеркалось, тени становились непривычно длинными, и местность окрасилась в тот обманчиво теплый оранжевый оттенок, за которым сразу следует холодная ночь. Антонио сделал несколько покупок; каждый из нас приобрел себе пончо.

Когда Солнце скрылось за Царскими Кордильерами и на рынке зажгли газовые фонари, Антонио взял такси до Силлустани.

То, что можно узнать, но о чем нельзя рассказать, не ограничивается абстрактной эзотерикой. Я знаю, чем стало для меня пребывание в Силлустани: она заострило мои чувства, и ночь, проведенная там вместе с Антонио, навсегда останется в моей памяти, как остаются сновидения, и в старости я не перестану изумляться и гадать, действительно ли это происходило или это был сон, — если я еще способен буду ощущать разницу. Конечно, Антонио с этим не согласился бы, что он и сделал два дня спустя. Он сказал, что если шаман что-то знает, то его долг об этом рассказать, так как опыт шамана — это источник сказки; именно шаман и должен рассказать ее.

До Пуно оставалось миль пятнадцать. Мы ехали по безлюдной грунтовой дороге; косые лучи автомобильных фар не высвечивали ничего особенного, как вдруг наш водитель с беспокойством перегнулся через руль. Он что-то высматривал впереди, но я так и не понял, что именно.

Какой-то ориентир или знак конца дороги? Что бы это ни было, но он наконец решительно остановил машину и сказал что-то Антонио, сидевшему рядом с ним на пассажирском месте. Затем повернул ключ зажигания, и мотор заглох.

— Мы пойдем пешком, — сказал мой друг и открыл заскрипевшую дверцу такси. Я вышел из автомобиля и осмотрелся.

Мы попали, видимо, на Луну. Вокруг не было ничего, кроме разбросанных по поверхности грунта камней. Справа начинался небольшой подъем. Антонио глубоко вдохнул свежий воздух и улыбнулся мне. При свете луны его лицо казалось мертвенно-бледным.

— Дальше он не поедет, — сказал он. — Он будет нас ожидать.

Антонио взглянул налево, дал мне знак следовать за ним и тронулся в путь. Я был уверен, что скрип наших ботинок был единственным звуком на несколько миль вокруг; внезапно двигатель автомобиля чихнул раз, другой, завелся, переключилась передача; мы остановились, провожая глазами красные габаритные огни, удалявшиеся в сторону горизонта. Мы переглянулись, и Антонио пожал плечами.

— Мы потом отыщем его, — сказал он, повернулся и пошел дальше.

Мы достигли гребня косогора, и я впервые увидел Силлустани. После подъема занавеса сцена остается во мраке. Постепенно свет становится ярче и возникают декорации. Видеть Силлустани в серебристых тенях от черного до белого, быть очевидцем алхимических превращений серебристых красок в золотые по мере восхода солнца — значит видеть нечто незабываемое. В этих местах дни окрашены в белое золото, а ночи в цвет полированного серебра; к Силлустани лучше всего приближаться ночью, при свете луны.

Мы стояли на широком плоском мысе полуострова на высоте двухсот футов над черным зеркалом небольшого озера, в котором среди ослепительной ряби серебристого цвета отражалась почти полная луна. Посреди озера на фоне искрящегося лунного света вырисовывалось что-то нереальное — остров, вздымающаяся из воды усеченная скала, гора, чью вершину когда-то снес один молниеносный удар небесного серпа, — она была идеально плоская и совершенно гладкая. Но не от вида этой географической аномалии у меня перехватило дыхание, а от того зрелища, которое постепенно очерчивалось в моем периферийном поле зрения.

Круглые мегалитические колонны, гигантские памятники из огромных блоков идеально высеченного и тщательно подогнанного гранита. Восемь из них находились в непосредственной близости друг к другу. Их даже не с чем сравнивать, так они просты, массивны и внушительны.

Перевернутые, более широкие у вершины, чем у основания, высотой от тридцати до сорока футов, они поднимаются из каменистого красного грунта, являясь в то же время его неоспоримой собственностью. Они господствуют над полуостровом и затмевают все, что оказалось Рядом. Это не лишенные туловищ монолиты острова Пасхи, слепо глядящие в океан, а функциональные сооружения, созданные для определенной цели. Есть ли в них что-либо внутри? Если да, то что? И почему именно здесь?

— Это кладбище, — сказал Антонио.

Я взглянул на него, но мое внимание снова переключилось на сhulраs — так их называют индейцы племени аймара — lаs сhulраs dе Sillustani. Если здесь кладбище, то это надгробные памятники, а Силлустани, стало быть, — место захоронения царей или гигантов, возможно, самих правителей мира…

Мы подошли к месту вблизи центра арены, инстинктивно избегая лунных теней, отбрасываемых высокими гробницами. Антонио указал налево, затем его рука медленно описала дугу направо, и я увидел, что они были везде. Насколько я мог видеть в ночи, вся местность, безлюдная и пустынная, как лунный ландшафт, была заполнена такими же каменными башнями. Больше здесь не было ничего. Ничего, кроме каменистою красного грунта, серого ночью, и неба с яркими звездами и серебристо-белой луной. Он кивнул головой на озеро, окружающее столоподобный остров.

— Это Умайо, — сказал он. — Это слово означает «голова» или «исток». А это остров с таким же названием. Его вид изумителен.

Он повернулся лицом к башням, закрывающим звезды. Я заметил, что некоторые из них частично разрушены: гигантские гранитные блоки размером четыре на четыре фута и весом как минимум десять тонн выпали из своих мест и лежали полузасыпанные грунтом, будто вогнанные в землю мощным ударом. Внутренняя часть этих наполовину поваленных башен была открыта. Некоторые из них были заполнены камнями и булыжниками.

— Вон они, эти сhulраs, — сказал Антонио.

— Надгробия смотрителей Земли. Силлустани — место захоронения древних шаманов Перу.

7 июля.

Антонио ушел на поиски дров. Я предлагал свою помощь, но он захотел сделать это сам. Над обрывом растут кусты и редкие пучки травы. Сижу на скале у края обрыва, гляжу на сhulраs, равномерное стрекотание сверчка временами нарастает, подчеркивая, почти усиливая пронзительную тишину, царящую вокруг. Освещения достаточно для записей. Я хочу зафиксировать впечатления.

Время здесь остановилось. Оно висит, парит в воздухе. Почти удается видеть его мерцание, воздух потрескивает от чего-то, напоминающего статическое электричество. Атмосферу этого места можно пощупать и она способна сбить с толку. Мое внимание постоянно отвлекается от того, на что я гляжу. Я веду себя как пес, который смотрит туда, где не на что смотреть. Я неожиданно оглядываюсь налево и ничего не вижу. Что это бы-ло? Ничего, — или что-то невидимое, витающее в воздухе.

Я спросил Антонио, что мы будем здесь делать. Он ответил, что мы здесь для того, чтобы закончить работу, которую я начал, возвратившись в Перу.

— Это место Севера, — сказал он. Я наблюдал, как он сооружает маленькую четырехугольную пирамидку из веточек и сухой травы. Он опустился на колени, поглощенный своим занятием. Его теsа все еще была свернута и прислонена к гранитному блоку справа. — Здесь спят вечным сном тела наших предков, здесь почитается их вечная память. Они были хозяевами Четырех Ветров, и я молюсь о том, чтобы вся работа, проделанная тобой, стала прелюдией к изучению основ их искусства. Вот для чего мы прибыли сюда. Только те, кто уже умер, могут прийти сюда с той же целью, с которой пришли мы.

Антонио засунул руку в складки двух своих пончо и вытащил оттуда маленький гладкий кусочек дерева, напоминающий плавник, и ровную палочку длиной десять дюймов. Он поместил их рядом с кучкой веточек и травы, а затем кряхтя присел на корточки.

Я никогда не чувствовал себя комфортабельно па кладбище, и предупреждение Антонио — насколько я его понял — прозвучало весьма зловеще. Что ж, приготовь себя сейчас, раз тебе не повезло попасть сюда своевременно. Я ошибочно посчитал себя только компаньоном Антонио, пассивным свидетелем его работы, невинным очевидцем. Мне следовало бы быть более проницательным. Мне больше не хотелось новых впечатлений, еще более жутких, чем смерть. Образ рisсhако, «безжизненного» из Саксайхуамана, еще не истлел окончательно в моей памяти. Ночь отчаяния в джунглях все еще не давала мне покоя.

И все же я готов, решил я, сознавая в то же время, что моя решимость является скорее выбором, чем оценкой готовности.

— Есть ли у меня иная причина быть здесь? — спросил я, удивляясь звучанию своего голоса в абсолютной тишине, нарушаемой лишь звуками сверчка. Мне казалось, что я говорю про себя, и в то же время, я слышал свой голос.

— Возможно, — ответил Антонио. — Может быть, мы узнаем об этом завтра или третьего дня.

Я невольно вздрогнул и плотнее закутался в пончо. Я спросил, когда он собирается зажечь костер. Антонио всегда был последовательным: огонь он зажжет в самый нужный момент. Сейчас он просто наклонился вперед и молитвенно сложил руки.

— Инки, построившие эти мавзолеи, — сказал он, — были практичными людьми; они усвоили опыт всех тех, кто жил здесь прежде. Отсюда вышли народы вари и тиагуанакос. — Он поднял лицо и окинул взглядом простиравшуюся перед ним местность. — Но были и другие, затерянные и отсталые, и такими они и остались. Для того чтобы объединить эти непохожие народы — все племена, населяющие равнинные джунгли, наивысшие вершины и морские побережья — и построить империю, инки создали новую мифологию, миф о первопричине, который определяет их Эдем с точностью до точки на карте… Те, кто воспитывал в себе мужество, возвращались сюда с определенной целью…

Он замолчал, поднял голову и прислушался. Только через мгновение я понял, что его насторожило: умолк сверчок и наступила полная тишина. Антонио взглянул на меня, поднял брови и озорно улыбнулся. Его лицо было чрезвычайно радостным, и на мгновение передо мной промелькнул молодой, сорокалетний Антонио Моралес.

Это произошло в тот момент, когда уголки его рта приподнялись в улыбке и в глазах блеснул лунный свет. Мне стало не по себе. Ранее, принимая участие в ритуалах вместе с этим человеком, я был учеником, а он учителем, и в его глазах светилась уверенность, которая придавала мне силы. Сейчас радость в его глазах лишила меня мужества: я осознал, что сегодня он участник и что нами никто не руководит.

Антонио занялся костром, как будто молчание сверчка послужило ему сигналом. Он достал из кармана комок чего-то пушистого, подергал, распушивая его, положил рядом с гладким куском дерева; затем вставил конец прямой палочки в углубление в дереве и начал вращать ее между ладонями с такой скоростью и проворством, что его руки превратились в расплывчатое пятно. Теперь вместо стрекота сверчка раздались звуки трения дерева о дерево. Я не верил глазам — ведь мы всегда пользовались спичками. Маленькая палочка вертелась без остановки добрых пять минут, а Антонио возобновил речь там, где остановился:

— Во всех странах севернее экватора — обратите внимание, что великие культуры возникали севернее экватора, — Бог всегда нисходил к людям. Вспомните о греках, римлянах, христианах, мусульманах. Божественное появлялось с неба и спускалось на землю. — Он наклонился ниже, рассматривая льняной комочек. — Но для инков, единственной великой культуры, возникшей к югу от экватора, божественная сила всегда восходила от Матери Земли.

Его глаза следили за маленькой струйкой дыма, поднимающейся от кончика палочки и углубления в древесине. Он вращал палочку в ладонях все быстрее и быстрее. Затем наклонился и начал дуть на льняной комочек.

— Она поднимается от Земли к небесам в виде золотистых кукурузных зерен. — Антонио остановился, отложил палочку, взял комочек большим и указательным пальцами, наклонился над ним и продолжал дуть.

Несколько искорок упало на землю; я увидел оранжевое пятнышко, пробивающее себе дорогу среди волокон, воспламеняя их и разгораясь от дыхания, затем оранжевый свет перешел в желтый, появилось пламя и Антонио положил комочек в середину сухой травы. Он опять присел на корточки и следил за тем, как разгорается, потрескивает и лижет воздух пламя. — От Земли к небу, — сказал он и взглянул на меня. И по мере того как пламя разгоралось, он подбрасывал туда веточки, палочки, длинные сучковатые ветки и продолжал:

— Здесь, в Силлустани, погребены мужчины и женщины, которые посвятили свои жизни овладению знаниями; они взращивали и скрещивали свою мудрость и кукурузные зерна, открывали и постигали силы Природы и взаимосвязь Солнца, Земли, Луны и звезд. Они применяли способы познания, которые можно назвать… алхимией жизни. Алхимия твоих европейских предков заключалась в том, чтобы взять мертвое вещество — основные элементы, такие, как сера и свинец, — поместить их в тигель и нагревать, тщетно пытаясь получить золото. А мой народ использовал живую материю, помещал ее в тигель под названием Земля и под пламенем Солнца создавал кукурузные зерна, живое золото. — Он сложил руки вместе и склонился, приближаясь к огню. — Землепашцы улучшали почву при помощи алхимии, а шаманы использовали алхимию души, но не для того, чтобы получать аurum vulgaris, обыкновенное золото, а чтобы получать аurum рhilоsорhus. — Он отодвинулся от огня и его лицо стало невидимым. — Шаман не занимался этим в одиночку. Он должен был обращаться к будущему, чтобы иметь свидетелей к моменту заключительного действия силы.

Вот почему я просил вас сопровождать меня. — Отблески пламени опять осветили его лицо. — Когда древние, погребенные здесь, достигли вершин мастерства, когда они научились быть невидимыми, влиять как на прошлое, так и на будущее и хранить тайну даже от самих себя, — только тогда эта тайна им открылась.

Теперь костер горел ровно, освещая все, что попадало в полусферу его влияния: красновато-коричневый грунт, красные и коричневые краски на пончо моего друга, черты его лица цвета красного дерева, седые волосы.

— Вы участвуете в этом путешествии не только для того, чтобы утешить старика, — сказал Антонио и его глаза сверкнули в лучах костра. — Вы вернулись в Перу потому, что мы связаны вместе нашей работой, знаниями и страстью к человеческому разуму. Я хотел, чтобы вы вернулись таким, как есть — одиноким и ищущим то, чему должны научиться. А вы совершили новый оборот Волшебного Круга. Вы столкнулись с вашим прошлым и с накопившимися надеждами на будущее, и вы сбросили их по дороге в Мачу Пикчу. В джунглях вы снова столкнулись лицом к лицу со смертью, и на этот раз более отчаянно, так как вас отравлял страх не только собственной смерти. И все это время знание шепотом говорило с вами. Вы испытали состояние невидимки во сне. Вы были правы, утверждая, что совершенная сфера отражает все во вселенной. Все, кроме себя, друг мой, все, но не вас. — На некоторое время он замолчал, чтобы я мог подумать над услышанным, и затем продолжил: — Вы были невидимым, когда воплотились в кондора.

Сейчас вы знаете, что это за ощущение. Поскольку вы научились концентрироваться на своем намерении и овладели равновесием тела сновидения, то теперь вы сможете узнать еще более удивительные вещи. — Он махнул рукой, как бы прекращая разговор. — В состоянии невидимости сокрыто больше, чем в этом красивом примере, но вы должны знать, что это одно из фундаментальных понятий мастерства — в течение тысячелетий невидимость используется для приобретения знаний и передачи их другим. — Он подбросил в костер еще одну ветку.

— Время, — сказал Антонио и, закрыв глаза, глубоко вздохнул. — Древние люди этой земли знали о зависимости между временем и светом. Что свет существует вне времени. Ничто не может двигаться со скоростью света, кроме самого света. Если мы достигнем скорости света, то мы должны превратиться в свет. Когда мы становимся светом — Iпса, детьми Солнца, — то время исчезает. — Он подбросил еще маленький кусочек валежника. — Все мы знаем, что наши поступки сегодня влияют на будущее, что наше наиничтожнейшее действие влияет на судьбу, что будущее нашего рода постоянно меняется из-за любого действия всего живого на земле.

— Он переломил ветку пополам и, казалось, колебался, какую из половинок первой бросить в огонь, затем бросил обе сразу. — Но можешь ли ты представить себе, что сегодняшний опыт также зависит от чего-либо, что случится завтра? Что ты и я могли бы не оказаться здесь из-за того, что случится через месяц?

Второй урок мастерства заключается в том, что время и полихронно, и монохронно. Оно движется не только как стрела. Оно может также возвращаться. Как колесо. — Кончиком пальца он описал окружность в воздухе. — Когда эти два вида времени пересекаются, наступает священное время, время обряда, когда можно влиять на прошлое и вызывать судьбу из будущего.

Он замолчал, глядя в темноту, затем посмотрел в небо, так усыпанное звездами, что не они, а темнота между ними притягивала взгляд: было ли это черное небо со звездами или сверкающие небеса, испещренные вкраплениями темноты?

— В чем же тайна? — спросил я, когда он опустил голову и наши взгляды встретились над костром.

— Тайна возникает из умения быть невидимым и владеть временем. Важна не сама тайна, а наше умение хранить ее. То, как мы ею владеем. Знание тайны равносильно знанию будущего, и кто, как не те, кому дано понимать, что время обращается, подобно колесу, смогут узнавать будущее и не допускать нарушения равновесия? Если вера в реальность основана на уверенности, что время движется только в одном направлении, то основы этой веры будут разрушены опытом будущего. Это не относится к шаманам, поскольку им не нужна вера — у шамана есть опыт. Как бы то ни было, но для того, чтобы, зная будущее, не позволить этому знанию исказить ваши действия или намерения, требуется большой опыт.

— Те, кто здесь похоронен, это знали. Они, проскользнув сквозь время, испытали нашу судьбу. Они понимали важность жизни на Земле. — Вот почему они поклонялись Солнцу и Земле. Они знали, что на Земле исчезнет жизнь, если не будет Солнца, что жизнь есть прямой результат этого союза. Они знали об этом до того, как были открыты формулы фотосинтеза и установлена связь между энергией, массой и скоростью света. Они были практичны и непосредственны. Для них Солнце было отцом, Земля — матерью, а их родителями было единое — Илла Тицы Виракоча — ни мужчина, ни женщина, энергия в чистом виде. Они чтили своих мать и отца, творя обряд аyni Пачамаме, Матери Земле, она довольна и возвращает твой дар в виде плодородия и изобилия. Ты совершаешь аупi Солнцу, и оно возвращает твой дар в виде тепла и света. Вершины великих гор, арus, дают тебе силу трудиться; небеса дают гармонию.

Твори аупi всем людям, и они также будут почитать тебя.

Это прекрасный принцип.

— Говорят, что шаман живет в совершенном аупi, — вселенная откликается на каждое его действие, зеркально отражает его намерения, как и сам он является зеркалом для других. Вот почему шаман живет в согласии с Природой. Мир шамана отражает волю, намерения и действия шамана.

— Мы начинаем с того, что творим аупi из-за первобытных предрассудков — «чтобы умилостивить богов». Потом мы творим аупi по привычке, как часть ритуала. Эти формы аупi творятся из-за страха или по обычаю, но не из-за любви. В конечном счете мы творим аупi потому, что должны, потому что мы чувствуем его здесь, — и он прикоснулся к груди. — Говорят, только тогда аупi совершенно. Но я верю, что аупi совершенно всегда, что наш мир всегда является подлинным отражением наших намерений, нашей любви и наших действий. Это мое мнение, однако я знаю, что оно верно. Состояние нашего мира зависит от состояния нашего сознания, наших душ.

Костер сильно прогорел. Антонио стал медленно подбрасывать в него сухие палки и куски древесины. Потом развязал и свою tеsа, развернув квадратную индейскую скатерть, разложил на ней по своим местам несколько предметов. Наблюдая за ним, я подумал: почему сейчас? Почему он так долго ждал, чтобы рассказать мне все это? Именно тогда в мой мозг впервые закралось подозрение. Я его впустил, хотя и отказался анализировать. Вместо этого я довольствовался тем, что слова его, которые привели бы меня в восхищение в аудитории или на холме на аltiрlапо, здесь, в Силлустани, среди сhulраs, воспринимались как откровение. Своего рода завет.

— Сегодня — продолжил он, когда я додумал последнюю мысль, — мы сотворим аупi нашим предкам, сказителям, смотрителям Земли, тем, кто сеял и возделывал Божественное сознание во все времена. Они жили в горах и джунглях и покинули этот мир живыми — они умерли, зная: дети их будут говорить за них, и они будут говорить через своих детей.

— Мы почтим их уважением и благодарственной молитвой, ведь именно на их плечах стоим мы сегодня ночью, и завтра, и следующей ночью. Именно к их мудрости и опыту обращаемся мы. Если нам предстоит продолжить путешествие, то появится знак. Не сомневайтесь. Просто закройте глаза и разрешите тем, чьи тела покоятся здесь, говорить с вами.

Вместо этого я следил за ним. Я наблюдал, как он стоит у костра, черты его лица блестели в отсвете невысокого пламени — негативный силуэт на фоне сверкающего черного неба. Он долго стоял с опущенной головой, так долго, что могло показаться, будто он заснул стоя. Однако спина его была совершенно прямой, а осанка выдавала состояние сосредоточенности и… смирения.

Затем он поднял голову и открыл глаза. Он говорил ровно, доверительно, чуть громче шепота.

— Ветры Юга, Амару, великий змей — древние, благородные целители прошлого. Я призываю вас. Вас, которые первыми предложили нам плоды древа познания… Оберните нас кольцами своего света. Узнайте, что мы сбросили свое прошлое точно так же, как вы сбросили свою кожу. Воды, что текут в глубинах Земли, омойте и очистите нас, ибо пришли мы с почтением и уважением — по древнему обычаю.

Его рука нырнула в складки пончо и извлекла полную пригоршню чего-то, что он положил на землю, в южном углу тesa, — крошечную кучку блестящих золотых зерен кукурузы и ярко-зеленых целых листьев коки. Затем он повернулся на запад, став спиной ко мне.

— Ветры Запада, мать-сестра ягуар, мост между мирами, древние распорядители жизни — дважды умершие и дважды рожденные. Мы приветствуем вас сердцами нашими и нашими простыми дарами и приглашаем вас сегодня ночью сидеть здесь, в нашем Волшебном Круге. Узнайте, что мы тоже дважды рожденные. Мы уже умерли. Мы не оставляем следов, и смерть не может больше предъявлять на нас свои права.

Он положил еще одно подношение на землю и повернулся лицом к северу. В голосе его появилась новая нотка.

— Ветры Севера, многоликий дракон, прародители — вы, кто свил спиральные нити времени в покров тайны и можете передвигаться невидимым… Вот мы пришли с любовью и благодарностью и просим, чтобы вы приветствовали нас. Благословите нас в работе нашей и придите сегодня ночью держать с нами совет. Дайте нам взглянуть в ваши глаза. Пируйте с нами, пройдя сквозь время, и узнайте, что те, которым еще только суждено родиться, когда-нибудь встанут на наши плечи так же, как мы стоим на ваших.

И снова крошечный холмик маиса и листьев коки. Когда он повернулся на восток, я заметил, что щеки его мокры, глаза блестят. Он моргнул раз, другой, сорвалась слеза и скатилась со щеки на твердую красную землю.

Прекрасная аупi.

— Ветры Востока, Агвила Реал, великий орел, который летит с горных вершин к Солнцу и назад, великие провидцы и визионеры, творцы мифов и сказители, мы здесь, чтобы видеть вас и прославлять предвидение ваше. Высоко летайте сегодня ночью над нами, чтобы научились мы воспарять к великим вершинам, которых вы когда-то достигли и о которых мечтаем мы. Направляйте и охраняйте нас, чтобы мы всегда могли лететь рядом с Великим Духом.

Одна слеза повисла на конце его уса, когда он, наклонившись, приносил подношение Востоку. Затем он вынул из теsа старинную стеклянную флягу с серебряным колпачком — флягу, в которой всегда хранились снадобья для ритуалов и видений — грязно-зеленая смесь из кактуса Сан Педро и очищающих трав.

— Отцу Солнцу. Матери Земле, — он отвинтил колпачок и вылил содержимое на землю, все до капли. — А Великий Дух Виракоча знает: все это мы совершаем во имя ваше.

Он закрутил колпачок, отставил флягу и сел напротив меня с западной стороны теза. Я пристально смотрел на него, следя за его состоянием. Он вытащил из пончо сложенный носовой платок и вытер щеки. Я знаю, рука его дрожала. И снова от подозрения у меня перехватило дыхание.

— Закройте глаза, друг мой. Существует вид времени, созвучный Природе. Это — священное время, когда творится и взаимодействует аупi, когда к нам возвращается отраженное чистое намерение, когда действия наши очищаются. Мы попросили разрешения продолжить начатое. Закройте глаза, и пусть предки говорят с вами.

Но я слышал его слова. Пламя погасло, оставив после себя лишь несколько сверкающих угольков, погребенных в белом пепле. Тело мое содрогалось, голова шла кругом от всего, что он сказал, и от того, что он подразумевал.

Я не знаю, как долго я сидел на твердой земле, прислушиваясь к словам и заклинаниям моего друга; они как эхо проносились и повторялись в моей голове. Это продолжалось около десяти или пятнадцати минут. Смогу ли я когда-нибудь понять их значение? То, что было так ясно и с такой страстью изложено, — смогу ли я все это запомнить? Смогу ли в это поверить?

А затем возник звук, тонкое трепетание низко над землей. Небольшая, похожая на воробья птичка кружит вокруг нас. Я чувствую вибрации ее маленьких крыльев, хлопающих рядом… в отдалении… рядом; она все время летает вокруг, а затем… Я открываю глаза и вижу ее стоящей позади Антонио. Она стоит за его плечом. Маленькая птичка продолжает кружить, но я никак не могу ее увидеть. Я пристально гляжу на его старого друга, шаманессу кьеро, Ла Маскадору де ла Кока, стоящую здесь, позади него. Его глаза закрыты в медитации, а она глядит на меня. Пока я смотрю, она поворачивает голову в направлении сhulраs слева от меня и справа от нее. Я с трудом слежу за ее сверкающими глазами, смотрю вверх и вижу отвратительное создание, сидящее на верхнем крае башни, — кондора, того самого vultur gryphus Анд, размером с человека; он сидит сгорбившись со сложенными крыльями, его морщинистое «лицо» свисает между… плеч. Он напоминает урода, горбуна в перьях. Неуклюже перемещая свой центр тяжести, он вздрагивает, его перья взъерошиваются… Ла Маскадора улыбается мне, и эта улыбка — приглашение к полету. Я могу перенести свою волю в это создание, которое она доставила сюда. Я могу продемонстрировать то, чему она меня научила, и сейчас слетать на Амазонку.

Но я не буду этого делать. Лицо Антонио, пассивное и спокойное в свете костра, напоминает мне о моем выборе, моей подготовке. И я улыбаюсь ей, киваю головой, закрываю глаза и уже понимаю, что она — с Антонио, любит его как сестра, испытывает меня, чтобы убедиться, что он путешествует с надежным другом, настоящим сотраdre…

— Соtраdrе, — шепчет Антонио.

Я поднимаю веки и встречаю его сияющий взгляд; он сидит напротив, над теsа, и никаких следов женщины; фактически, я не открывал глаз, пока он не окликнул меня. По мне пробежала дрожь; Антонио вопросительно поднял брови. Я кивнул головой, мол все в порядке. Он улыбнулся и показал мне глазами вверх; мы вместе посмотрели на небо.

Над Силлустани падали звезды. Светлые белые точечки чертили следы во все стороны на ночном небе, сгорали белым огнем, взрывались, падали в тишине. У меня перехватило дыхание, я был ошеломлен.

— Ох, — вырвался невольный возглас у Антонио.

Я взглянул на него: он не отрываясь смотрел вверх, как будто хотел поймать капли чистого белого света, которые лились дождем на маленькое озеро, полуостров и молчаливые мавзолеи его предков. Антонио Моралес смотрел на небеса, а они отражали его экстаз в прекрасном аупi.