32. ТРИ ДНЯ В ТАМШИЯКУ
32. ТРИ ДНЯ В ТАМШИЯКУ
А дальше я вроде бы забылась сном. Наверное, да, забылась, потому что потом, когда я попыталась открыть рот, он оказался чем-то накрепко склеенным снаружи — словно скотчем или клеем «Момент». Ладно, нестрашно, — решила я. — Рот откроем попозже. Кушать я не собиралась, а разговаривать все равно было не с кем. Дальше на очереди были глаза. Их я тоже попыталась открыть — вот незадача! И это оказалось мне не под силу. Тогда я решила еще немного полежать, набраться сил и со временем повторить попытку. Все равно сейчас в комнате смотреть было не на что. А кроме того, задачу можно было технически упростить: открывать глаза не параллельно, а последовательно: сначала один, а второй уже потом.
На подготовку к открытию первого глаза ушло минут двадцать. Думаю, я бы и дольше готовилась, но тут окончательно набрала силу физиологическая доминанта. Жажда. Благодаря ей я открыла заодно и второй глаз, потом поднялась с кровати, вышла на улицу и поплелась по узкой улочке к ближайшему магазину — он был расположен прямо на углу. Было два часа дня — самая жара; магазин, само собой, оказался закрыт на сиесту. Но по дороге в магазин я предусмотрительно заприметила, что у соседей в ближайшем к моей гостинице доме на цементном полу небольшим холмиком были сложены ананасы. На обратном пути я выбрала себе самый большой ананас, колючий и коричнево-желтый — как раз из тех, что мы сегодня видели, возвращаясь из сельвы. В гостинице я порезала его на треугольные ломтики и жадно вгрызалась в его желтую и сладкую мякоть — каким же он оказался вкусным! Сок тек по рукам, медленно капал на пол.
Насытившись, я опять легла под вентилятор, и вскоре дело пошло на поправку. К вечеру и магазин открылся — жизнь налаживалась. Так прошло воскресенье.
Понедельник прошел еще даже лучше, чем воскресенье: я уже твердо стояла на ногах. Вечером в центре городка мое внимание привлекли запеченные на древесных углях овощи. У меня просто голова закружилась, до чего они были вкусные — казалось, я заново открывала для себя вкус еды.
Весь понедельник я или лежала, распластавшись, под вентилятором в комнате, либо же в перерывах висела в коридоре, мерно раскачиваясь в гамаке под расплавленным белесым небом. Да… — лениво думала я. — похоже, что наконец-то я достигла состояния, когда у меня нет больше вопросов. Ни к кому и ни по какому поводу. Все было предельно ясно и просто. Жизненная программа погружения в ананду и заключается именно в том, чтобы вот так просто висеть в гамаке — что я и делала — и это уже было равнозначно свершившемуся счастью. А если при этом на меня еще дул ветерок — то простое человеческое счастье естественным и непротивленческим образом перетекало в состояние блаженства неземного. И никаких тебе больше жизненных проблем или насущных забот. И никуда больше идти не надо, ни о чем больше не надо думать и беспокоиться ровным счетом больше не о чем. Меня забросило в состояние «здесь и сейчас», и оно было настолько полным, что даже опасение — как бы из него не выпасть? — просто не имело шансов прорваться ни внутрь, ни наружу.
Когда я таким умиротворенным червяком висела в гамаке, взгляд у меня был, наверное, все-таки отчасти осмысленным, потому что со мной заговорила женщина. Она тоже тут проживала в гостинице. Хотя гостиница — это громко сказано.
— Гостиниц у нас в Тамишьяку нет, есть просто hospedaje — но зато самое лучшее у нас в городке. Алькальду принадлежит, мэру, то есть, — так с гордостью сказал местный житель, который мне ее порекомендовал. — И отдельная комната у вас там будет, и собственная ванная тоже. Горячей воды, конечно, нет — продолжил он, — но кому она нужна в такую жару.
Местный житель во всем оказался прав на все сто. А особенно прав он был насчет жары.
Заговорившей со мной женщине было лет сорок. Вместе с тремя коллегами она выполняла здесь какую-то государственную работу по статистическому учету. Я видела, как они сидят по вечерам в коридоре, где чуть прохладнее, чем в комнате, и заполняют бесконечные бело-розовые формы. Она с любопытством спросила, что же я тут делаю, в таком маленьком и заброшенном городке. Да еще к тому же одна.
— Аяуаску пью, — флегматично и кратко ответила я. К развернутым ответам жара не располагала. Но на всякий случай задала ей встречный вопрос:
— А Вы когда-нибудь ее тоже принимали?
— Один раз в жизни и давно, — ответила она.
— Ну и как? — сразу заинтересовалась я. — Что-нибудь видели? Да? Что?
— Своих родителей… — неожиданно ответила она. — Я как раз и хотела с ними повидаться.
— И говорили с ними тоже? — я оживилась, несмотря на жару.
— Нет… поговорить у меня не получилось, хотя те, кто были со мной на этой церемонии, мои друзья, они разговаривали…
К вечеру, что в комнате под вентилятором, что в коридоре под открытым небом, становилось нестерпимо душно. Я выбралась посидеть снаружи гостиницы. Около входа в гостиницу уже сидел ночной гостиничный смотритель, я молча забралась в свободное колченогое кресло, стоявшее рядом с ним. Ему было скучно, и молчание продлилось недолго.
— А с кем ты аяуаску принимала? — полюбопытствовал он.
— С Вилсоном, — по-прежнему кратко ответила я, потому что было по-прежнему жарко.
— Ну и как?
— Да так… — уклончиво ответствовала я.
Смотритель на деталях моей истории не настаивал: ему явно хотелось поделиться своей.
— Аяуаску я принимал только один раз в жизни — начал он свой немудреный рассказ. — Как только выпил ее, вскоре змея появилась — громадная такая, пасть раскрыта, зубы острющие, а глаза ее в мои прямо так и уставились. Стало мне страшно, и я принялся от нее отбиваться. А как отбился — так на всю жизнь аяуаску и зарекся принимать.
Да, понятно. Кратко, образно и доходчиво: экспозиция, кульминация, итог. Все уместилось в четыре коротких строки. Но он не первый мне про змей говорил. Про них мне еще раньше жена Вилсона рассказывала: у нее в видениях тоже были змеи. Еще в пятницу, накануне моего похода в сельву, она пошла проводить меня из своего дома в гостиницу и по дороге говорит:
— Аяуаску у нас в основном мужчины принимают, женщины не хотят.
— Не хотят?
— Нет. Потому что боятся.
— А ты принимала?
— Однажды. Звери появились, змеи, — она легко повела изящной рукой от себя, словно отгоняя память о пугающих видениях, а заодно отгораживаясь и от самого растения. Чувствовалось, что никакого смысла в этих видениях она тогда не увидела, не видит его и сейчас. И что моя завтрашняя церемония — затея, мягко говоря, не совсем разумная, но раз уж мне так хочется, то отговаривать она меня не станет.
Когда смотритель закончил свой достоверный рассказ очевидца, разговор иссяк, и мы продолжали сидеть в черной тишине, в которую местами вкраплялся тусклый свет высоких уличных фонарей. Но опять просидели в тишине недолго. Вскоре около нас притормозил проходящий мимо мужчина средних лет — его интересовало, сколько в этой гостинице-оспедахе стоит комната, а то в другом оспедахе, где он остановился, ему не понравилось. Потому что мыло там не дают. Как же без мыла-то… непорядок. Смотритель сказал, сколько стоит. А потом, как водится в сельве, завязался разговор на бытовые темы.
— А что Вы тут делаете? — традиционно спросил меня вновь прибывший. — Да еще и одна?
— Аяуаску пью, — флегматично ответила я, окончательно сморенная жарой.
И тут случилось неожиданное. С мужчиной на моих глазах произошла такая метаморфоза, что и никакому бы Овидию и не приснилась. Он — мужчина, то есть — почему-то так обрадовался услышанному, что плечи его мгновенно расправились, и он стал даже вроде бы немного выше ростом. Глаза его вспыхнули, словно мои слова про аяуаску напомнили о чем-то близком его сердцу и родном. Мы со смотрителем были заинтригованы и собирались, в свою очередь, спросить: а в чем, собственно, дело? Но мужчина и так прочел изобразившийся на наших лицах вопрос, и не стал томить нас понапрасну.
— Когда мне было 17 лет, — сказал он, — мы вместе с дядей возили по реке в Колумбию на продажу шкурки ящериц (piel de lagartijas). — Но однажды у нас с продажами не сложилось — нас подвел покупатель, и мы надолго застряли в небольшой деревушке в сельве.
Этот рассказ за сегодняшний день был уже третий и, скорее всего, последний. Я изготовилась внимательно слушать.
В той деревне, где им пришлось остановиться, жил шаман, стал он рассказывать, и так получилось, что он зазвал юношу на прием аяуаски.
— Ну, я и пошел — сказал он как о чем-то неизбежном.
— И что было дальше? — во мне, несмотря на тормозящее действие жары, пробудился интерес.
— А дальше было здорово. Потому что, когда принимаешь аяуаску, можешь увидеть все, что ни попросишь. Попросишь, например, родителей своих увидеть — сразу их и видишь. Но я тогда был влюблен, и понятное дело, больше всего хотел видеть не родителей, а любимую девушку.
— И получалось?
— Еще как! Я же говорю: что ни попросишь, те видения и появляются. Можешь видеть все!
Слово «все» у него вышло как-то так решительно, что в воздухе ненадолго повисла драматическая пауза.
— И Вы это «все» так и успели за этот один-единственный визит к шаману увидеть? — после отзвеневшей паузы, не удержавшись, спросила я.
— Что Вы… нет, конечно… я с шаманом принимал аяуаску двенадцать раз. Все время, пока мы находились в деревушке — а были мы там больше месяца — я ходил по ночам к шаману. Место, где он жил, было пустынное, тихое… как раз подходящее для аяуаски… и икарос он всегда мне пел. Ведь Вы, наверное, знаете, что без икарос настоящей церемонии в перуанской Амазонке не бывает.
Видно было, что он был рад этой неожиданной возможности вытащить воспоминания из дальних подвалов своей памяти и поделиться ими с заинтересованной аудиторией.
— Вскоре эти песни я тоже узнал.
— Узнали? Это как? — удивилась я.
Тут мужчина слегка вздрогнул и резко поднес палец к левому уху, словно неожиданно что-то в нем услышал, а потом стал молча прислушиваться к чему-то внутри себя. К чему бы? — подумала я. — неужели к песням-икарос? Но, кроме краткого всплеска мелодии, резко прозвучавшего у него в голове — отчего он и поднес палец к уху — ничего больше не последовало. После недолгой паузы он печально ответил:
— Аяуаска сама и научила. Когда она учит, ее песни внутри себя слышишь. Многим песням она меня научила… да вот сейчас даже и названий их не вспомню…
До этого он все время смотрел мне прямо в глаза, но теперь его взгляд рассредоточился, словно затерявшись в каких-то внутренних коридорах памяти. Может быть, там и затерялись его песни? Но, видно, то, что он искал, ему опять найти не удалось, и у него около губ вдруг обозначились легкие бороздки печали. Неужели из-за забытых песен? Или из-за закрывшихся и потерянных дорог?
Он снова замолчал, в этот раз надолго, видимо, вглядываясь в то далекое время, когда все ему было по плечу, и когда его мир был полон радости и надежд. Мы молча ждали продолжения. Он чуть заметно покивал самому себе головой, словно в ответ на какие-то свои мысли, вздохнул, потом слегка развел руками и сказал:
— Но она может научить не только этому. Как, например, завоевать девушку, или как лечить болезни — все это она тоже может рассказать. Но однажды… — тут он на мгновение остановился и с тихим торжеством посмотрел сначала на меня, потом на смотрителя — однажды я саму аяуаску увидел!
Поворот у его рассказа был настолько неожиданный, что мы со смотрителем просто опешили. Рассказчик снова посмотрел на нас и с удовлетворением отметил, что полученный эффект явно произошел все ожидания. Еще бы. Одно дело рассказ Вилсона, из которого я узнала, что, оказывается, можно встретиться с духом растения — так это как бы теория была, а тут опыт — личный и живой!
— Она была вот такая маленькая, — он огляделся вокруг и увидел девочку лет четырех-пяти. Показал на нее. — Да, вот такого росточка она и была. А дальше он совершенно неожиданно добавил: — И очень волосатая.
Вот тебе на… наверное, я ослышалась. Для верности я переспросила:
— Peluda? Como..? De verdad? Как волосатая? Действительно?
— Да, да, — он энергично закивал головой. — Волосатая… волосы повсюду — на руках, на ногах… такие густые, черные… Так вот, когда она меня увидела, стала руками махать, мол, давай, иди сюда, иди скорее ко мне! Я и пошел… да… а потом она и песням стала меня учить.
Было вот что удивительно: за столько лет его впечатления нисколько не потускнели, и он был так ими захвачен, что его воодушевление передавалось и нам. Казалось, давний аяуасковый опыт вновь оживал перед незамутнившимся зеркалом его памяти. Я даже приподнялась в кресле, чтобы лучше разглядеть лицо и глаза рассказчика, но он замолчал, видно, опять занырнув в свое далекое прошлое. Его рассказ поступал к нам порциями, видно, в полном соответствии с накатывающими на него волнами памяти.
— Этот шаман хотел научить меня всему, что сам знал… да только чтобы шаманом стать — этому не только учиться надо, еще и диету целый год надо соблюдать… все это, чтобы получить доступ в мир духов, — сказал он, словно оглядываясь на решение, принятое много лет тому назад. — Соль нельзя есть, и сахар тоже. — Чтобы было доходчивее, он пояснил на конкретном примере:
— Если рыбу кушаешь, то без соли, если вареный банан к этой рыбе — так тоже без соли. — Все без соли. Через год такой диеты и от толстых людей килограммов сорок остается. Да… учиться на шамана… непростое это дело, — вздохнул он.
Я подумала, что он и про секс тоже скажет — потому что на будущего шамана, проходящего курс обучения, не только гастрономические, но и сексуальные ограничения накладываются. Ученичество будущего шамана стоит на трех китах: первый — самоизоляция в джунглях. Второй — соблюдение диеты с растением, у которого ты собираешься учиться и получить силу. А третий — полный отказ от секса, в любых его проявлениях. Вилсон мне говорил, как трудно в латинской культуре, где по-прежнему господствует мачизм, придерживаться целибата, и именно из-за третьего ограничения многие отказываются от пути, на который им предлагает вступить сама аяуаска. Но дядечка этот вопрос обошел молчанием. Он только сказал:
— Эх… да тогда мне было всего-то семнадцать лет!
Мы предложили ему присесть. Что он все перед нами стоит — жарко все-таки. И ему стоять, и нам вверх на него смотреть.
— Может быть, у Вас так все удачно складывалось, потому что связь с аяуаской у вас в роду?
— Вполне вероятно. Мои тетя и дядя были целителями. Многому от аяуаски научились… ее в народе так и называют: planta-maestra, растение, которое учит.
— А как растения-учителя учат? — хотелось расширить спектр услышанного ранее ответа на тот же вопрос.
— Индейские шаманы говорят об этом в прямом смысле, потому что через аяуаску можно получить знания о других растениях. Хотя, знаете, связь бывает не только с аяуаской. В сельве много растений, которые обладают силой и могут стать учителями. Это и травы, и лианы, и деревья… Шаманы так и называются по растениям, с духами которых они работают: аяуаскеро, или табакеро, или тоэро… Но только аяуаска — самая главная. Через нее можно учиться у всех остальных. И самая лучшая. Другие растения учат тебя во сне — а она всему учит наяву. Только вот диету надо соблюдать, — снова завздыхал он. — А без диеты — занятие бесполезное и пустая трата времени.
И это правда. Все источники говорят про соблюдение диеты как важнейшего условия получения знаний от аяуаски. А еще они называют работу с духами растений вегетализмом. И говорят, что переход от одного курса обучения к другому, от растения к растению — процесс долгий и непростой, но тут на помощь аяуаска приходит. Как заботливый куратор, она помогает наладить конструктивную связь между обучающимся шаманом и обучающим растением. Для этого она наделяет своего подопечного бесценным даром: умением слушать другие растения. Даже когда он научится этим даром управлять, аяуаска все равно будет рядом, всегда готовая прийти на помощь.