ПАРАМАРИБО 11

ПАРАМАРИБО 11

В TO УТРО Хасьенда зажила старой жизнью.

В доме снова появились тихие женщины в тёмно-синих передниках, которые что-то мыли, скребли и натирали. Было слышно, как в саду работают люди. В дом вернулись звуки. Илья шёл к себе в спальню сквозь привычную, приглушённую активность большого места, о котором нужно постоянно заботиться. Он потрогал дверные ручки всех спален, так, на всякий случай; двери были всё ещё заперты.

В его комнату кто-то заходил и навёл порядок: на кровати лежали свежие полотенца, и одежда, вынутая им вечером из сумки, была аккуратно сложена на тёмном комоде. На подушке его ждала книга с закладкой. Илья взял книгу и прочёл английское название: «Республика Суринам: история и география страны». Он открыл книгу на заложенном месте. Это была глава о Сипалвини.

Сипалвини, прочёл Илья, самая большая провинция Суринама. Больше, чем остальные девять провинций вместе. Провинция была создана специально, чтобы объединить все не используемые страной земли на юге. Там даже не было административной столицы. Там вообще ничего не было, кроме джунглей, через которые текли длинные реки. Да ещё горы, горы, горы.

В Сипалвини, на территории в 130 567 квадратных километров, жило меньше чем 30 000 человек. Илья посчитал: i человек на 4,4 квадратных километра. Или 0,3 человека на квадратный километр. Как ни считай, получалось, что Адри ему не найти.

Илья посмотрел на книгу: Кассовский ещё раз показал, что он на шаг впереди. А может, и не на один. Илья лёг на кровать, закрыл глаза и стал думать об Адри.

Мысли мешались с тем, что ему ночью рассказывал Кассовский. Если Адри беременна его ребёнком, значит, в ней теперь тоже живёт божественная пнеума, думал Илья. Ему стало интересно, что бы Кассовский сказал по этому поводу. По его логике, Адри не должна была рожать, поскольку это лишь увеличивало количество плоти, количество материи в мире. Надо уточнить, решил Илья. Он стряхнул с себя навязчивый круговорот мыслей и пошёл умываться перед завтраком.

Keuken Terras была пуста, он пришёл первым. Сначала Илья испугался, что Кассовский снова уехал и бросил его наедине со всеми так и незаданными вопросами, но, увидев на столе три прибора, успокоился. Кто третий? Надежда как тошнота поднялась из желудка к горлу. Он знал, что это не Адри, но надеялся всё одно.

Кухарка была та же самая, что и при Рутгелтах, худая тихая женщина с вечной жёлтой креольской повязкой на голове. Её звали Алоизия, и— Илья этого не знал — она добавляла ему в еду кислые травы ирдэни, что заставляют мужчину терять память о прошлых вещах. Её никто не просил это делать; Алоизия сама решила, что так будет лучше для Адри: ведь своих мужчин она предпочитала без памяти.

По вечерам, у себя в комнате, где тревожно пахло гиацинтами, Алоизия раскладывала на большой деревянной доске длинные мешочки куриных кишок и подолгу смотрела на них, пытаясь понять, почему на ней никто не хочет жениться. Часто в первую треть ночи к ней в дверь стучались мужчины, что днём работали в саду. Алоизия никому не отказывала, ничего не требуя взамен и не спрашивая имён.

По воскресеньям она всегда ходила в церковь.

Кассовский появился скоро, одетый в голубую льняную рубашку с длинными рукавами и длинные белые брюки, тоже льняные. Рукава рубашки были закатаны, и Кассовский выглядел моложе, чем ночью. Его борода была аккуратно подбрита, и от него пахло тонким сладким одеколоном. Он был босиком. Илья, которого женщина из Нью-Джерси научила разбираться в таких вещах, понимал, что кажущаяся небрежность, с которой одет Кассовский, стоит больших денег. Сам Илья был в тех же старых шортах, что ночью принёс старик.

Он пожалел, что даже не надел майку.

Алоизия выкатила на террасу большую деревянную тележку с фруктами, свежими соками в стеклянных кувшинах и кучей всего.

Илья был голоден, но медлил брать еду: он ожидал, что появится кто-то ещё, для кого поставлен третий прибор. Кассовский, однако, налил себе кофе и, ничего не сказав, набрал полную тарелку крупно нарезанных кусков папайи и манго. Илья решил не спрашивать, не показывать интерес — он не хотел выглядеть слабым — и принялся за сладкие, похожие на длинные чёрные кабачки, фрукты, названия которых он не знал. У фруктов был вкус клубники с лимоном. Илье нравилось, что их можно нарезать круглыми ломтями и есть как арбуз.

Алоизия налила Илье жидкую горячую овсянку в круглую белую чашку без ручек. Она пододвинула к нему блюдце с горьким имбирным мёдом и ушла с террасы.

Кассовский сидел молча, не притрагиваясь ни к чему на своей тарелке. Он пил густой чёрный кофе и вертел в пальцах травку, которой Алоизия декорировала тарелку с сырами. Иногда Кассовский нюхал травку и закрывал глаза, словно погружаясь в воспоминания, принесённые этим запахом. Изредка он откусывал от мохнатого зелёного кончика и долго жевал.

Скоро пошёл дождь.

Они сидели молча, не тяготясь друг другом, и каждый был в своей жизни. Дождь звенел по навесу, каждая капля отдельно, словно ксилофон. Вдруг Кассовский рассмеялся. Илья посмотрел ему в лицо, ожидая объяснений. Кассовский улыбнулся.

— Знаете, Илья, — он любил начинать фразы с обращений к собеседнику, — я вспомнил, что когда я появился в Суринаме сорок лет назад, тоже шли дожди. И вы приехали в сезон дождей. Интересно.

Ничего особенно интересного Илья в этом не находил. Интересно было другое, и об этом Илья хотел знать:

— А как вы вообще здесь очутились? Вы же американец.

Кассовский покачал головой:

— Не придумывайте себе никаких категорий. Я — не американец, не суринамец, не белый, и, — он помолчал, — даже уже и не еврей. Я — это я, и в настоящий момент меня зовут Оскар Кассовский. А вы — это вы; не старайтесь группировать людей по внешним признакам, не имеющим смысла: вы только ещё больше запутаетесь. Вам кажется, что так легче, а на самом деле деление на группы только отвлекает от главного, от сути.

— Почему? — не понял Илья. — От чего отвлекает?

— От сути, — медленно, как для не очень смышленого ребёнка повторил Кассовский. — Каждый раз, когда вы видите человека, сколько времени, сколько усилий, сколько энергии вы тратите на отнесение его к разным категориям?! Зачем эта бессмысленная работа, что отнимает столько времени и сил?

— Не понимаю. — Илья действительно не понимал. — Какие категории?

Кассовский развеселился. Он махнул рукой в сторону кухни.

— Например, вы видите Алоизию. Посмотрите, сколько лишней работы проделывает ваш мозг. Он идентифицирует Алоизию как: а) женщину, б) негритянку, в) средних лет, г) суринамку, и прочие никому не нужные вещи, которые вы о ней знаете или предполагаете.

Когда вы видите меня, вы думаете: «Мужчина, белый, старый, американец», и уж не знаю, что ещё вы обо мне думаете. И это каждый раз, со всеми людьми. Со всеми миллионами людей, которых вы встречаете в жизни. На улицах, в магазинах, везде. Вы тратите время и силы на автоматическое определение, классификацию всех этих людей. Зачем?

— He знаю. — Илья никогда об этом не думал. — Подсознательно, должно быть.

— Ерунда. — Кассовский пожевал травку. Дождь принёс из сада голоса людей, и они растаяли в молчании, заполнившем террасу. Кассовский вздохнул. — Ничего подсознательного здесь нет. Нас просто с детства приучили так делать. А это отвлекает от того, чтобы вспомнить, узнать свою суть. Важно не то, что вы мужчина или женщина, белый или чёрный, а кем вы были до того, как всем этим стали. И как это вернуть. Вот что важно.

— А кем вы были до того, как попали сюда? — Илья решил не отступать. — И как вы здесь очутились?

Алоизия вышла на террасу убрать посуду. Она составила всё ненужное на тележку и снова ушла. Неиспользованный, третий прибор она, однако, не тронула, и он остался на столе между ними как незаданный вопрос. Илья посмотрел на Кассовского, ожидая, что тот объяснится. Кассовский не заметил его взгляда. Он жевал травку.

Затем Кассовский заговорил:

— Моя семья — из радзинских хасидов.

Он посмотрел на Илью, понимает ли тот, и, посмотрев, решил объяснить.

— Радзинские хасиды — это отдельная хасидская община из Радзина Подласского, маленького городка в Польше. Они отличаются от других хасидов тем, что красят одну из восьми нитей в каждой кисти таллескотна специальной синей краской. Дело в том, что секрет изготовления этой краски — тхейлет — утрачен более двух тысяч лет назад. Её приготовляют из особого моллюска хилозон, и секрет этот заново открыл лишь в конце девятнадцатого века раби Гершон-Ханох из Радзина. Мы с ним родственники по материнской линии.

Они погрузились в одну из обычных двухминутных пауз, которыми Кассовский так любил прерывать беседу. Дождь усилился, и уже нельзя было различить отдельные капли; в воздухе стоял слитный гул воды.

— Кстати, радзинские хасиды — не единственные, кто приняли рецепт раби Гершон-Ханоха, — вдруг громко сказал Кассовский. Он вызывающе взглянул на Илью: — Ижбицкие хасиды тоже им пользуются.

Он посмотрел, не будет ли Илья спорить. Илья кивнул: он ничего об этом не знал, и ему было всё равно. Он хотел, чтобы Кассовский говорил о другом.

— Я родился в Радзине, но помню его плохо, — продолжал Кассовский. — Позже, когда я увидел картины Шагала, я решил, что это и есть Радзин Подласский, что таким он и должен быть. Так что мой Радзин — это Витебск Шагала. Я взял его родину и сделал её своей.

Они помолчали. Илья ждал.

— В тридцать девятом, перед войной, отец успел отправить меня, младшего из пяти детей, к своему брату в Нью-Йорк. Мне было шесть, и я только помню, что ехал с чужой семьёй, тоже хасиды, но не из Радзина. Мы плыли из Гданьска до Копенгагена, оттуда до Амстердама, а потом в Нью-Йорк. На корабле я потерялся, зашёл в чужую каюту. Там стоял красный диван и висело зеркало. В нашей каюте были лишь две узкие кровати — одна над другой, и одеяла на полу, где спали дети. Я сел на этот красный диван и решил не возвращаться. Но меня нашли, отвели к чужим хасидам, не радзинским, и так я доплыл до Нью-Йорка. — Он улыбнулся Илье: — Так я стал американцем.

Илья слушал. Он пытался представить Кассовского маленьким хасидским мальчиком: с пейсами, в чёрном сюртуке и штрамл — высокой меховой шляпе польских хасидов, но у него плохо получалось. Кассовский, сидящий перед ним в своей дорогой льняной одежде, со своими книгами, своей манерой говорить, был слишком светским, слишком универсальным. Его трудно было отнести к какой-либо узкой категории. Кассовский мог быть кем угодно — и был.

— Я хотел стать раввином, — снова заговорил Кассовский. — Когда перед бар-мицвой наш раби Исхак спросил меня, что я буду делать со своей жизнью, я знал ответ: я буду раввином, как вы, раби Исхак. И все будут приходить ко мне за советом. Я женюсь на Хане, своей двоюродной сестре, и буду жить в Бруклине, в Боро-Парк. Раби Исхак был доволен. Он дал мне конфеты, горсть карамели и две шоколадные. — Кассовский замолчал; казалось, он слушает дождь. Он не глядел на Илью. — Половину карамели я отдал Хане, — сказал Кассовский. Он снова посмотрел на Илью: — А шоколадные съел сам. Обе.

Он ожидал от Ильи реакции. Илья кивнул; он понимал, что для Кассовского это всё ещё было важно.

— И что, — решился прервать молчание Илья, — вы стали раввином? Вы — раввин?

Кассовский посмотрел на него без улыбки.

Этот взгляд был не такой страшный, как ночью, но какой-то неуютный, и хотелось отвести глаза.

— В каком-то смысле, — засмеялся Кассовский, — в каком-то смысле я раввин.

— В каком? — не отставал Илья. — К вам приходят за советом? Вы живёте в Боро-Парк?

Кассовский задумался. Он вдруг стал старше, и его лицо сделалось худее, чем секунду назад.

— В том смысле, что я женился на Хане, — сказал Кассовский. — Но живу я не в Боро-Парк.

Боро-Парк был район Бруклина, где селились ортодоксальные евреи — хайредим, и хасиды, в основном из Польши и Литвы. Илья проезжал его на машине несколько раз и хорошо помнил фигуры мужчин в чёрных сюртуках и белых рубашках и женщин в платках с кучей детей разного возраста. Илья ещё раз попытался представить себе Кассовского среди хасидов и не смог.

— Вы ходили в таких узких брюках, заправленных в носки? — спросил Илья. — Вы были таким?

— Нет, — сказал Кассовский, — эти носки, хойзн-зох, носят только хасиды общины Гер. Я такие не носил. Я был обыкновенным хасидом, но одна из восьми нитей в каждой кисти моего таллескотна была выкрашена синей краской тхейлет: ведь я был из Радзина. Я был из Радзина, куда никто не вернулся после войны, их всех отправили в Собибор. Никто, ни один человек. Все радзинские хасиды погибли в Собиборе, Лагерь № 3.

Он улыбнулся.

— Знаете, — сказал Кассовский, — там, в Лагере № 3, были большие железные ворота с шестиконечной звездой. Ворота были украшены искусственными цветами. Евреев, всех вместе — женщин, детей, мужчин, — гнали к воротам голыми, между двумя рядами колючей проволоки. Они думали, что их ведут в душ, так им говорил обершарфюрер Херман Михель, который всегда надевал белый халат, чтобы они думали, что он доктор. Прямо за воротами был спуск в газовые камеры, которые выглядели как душевые. Дверь закрывали, и украинец Эмиль Костенко включал мотор. Потом другие евреи, которых ещё не отравили, вынимали тела и сжигали их в печах крематория. Но перед этим они должны были заглянуть каждому трупу в рот — вдруг там золотые коронки.

Он замолчал. Алоизия возилась на кухне. Дождь ровным гулом лил в мокром саду. Было хорошо от дождя.

— Я учился в ешиве до самой женитьбы на Хане. Мне было девятнадцать, ей двадцать два. Хана была некрасивая, с каким-то кривым ртом и глазами разного цвета. У неё, впрочем, был удивительный голос, и мы с ней всегда говорили по-английски, чтобы родители не понимали. Дядя Рувим говорил только на идиш.

Это и решило мою судьбу. Когда я женился, мне сказали, что у семьи нет денег, никто не может ждать, пока я стану раввином. Нужно работать. Хасиды тогда только начинали открывать ювелирные магазины на Манхэттене, и туда нужны были люди, говорящие по-английски. Друг дяди, реб Шломо, тоже из Радзина, отвёз меня в магазин, и я получил работу. Я должен был встречать покупателей-гойим, не евреев, и говорить с ними по-английски. У нас были низкие цены и дешёвые бриллианты, поэтому к нам шли. Бриллианты привозил молодой хасид из Антверпена; всю войну он выдавал себя за фламандца. Постепенно он начал повышать цены, и наш хозяин, грустный горбун, решил, что нам надо начать самим покупать бриллианты напрямую у тех, кто их добывает. Где, мы не знали.

Мы говорили с ним часами, вырабатывая разные планы: он собирался послать меня в Антверпен, Амстердам, Лондон, но не было гарантии, что там мы сможем купить камни дешевле, чем в Нью-Йорке. Нужно было искать место, где их добывают. Мы, конечно, знали про Африку и Де Бирс, но было понятно, что Де Бирс не будет нам ничего продавать напрямую: они работали только с большими оптовыми покупателями, которые потом продавали малые партии розничным торговцам, как мы.

В конце концов я пошёл в Нью-Йоркскую публичную библиотеку на 5-й Авеню и стал читать. Я привык искать информацию и её анализировать, я постоянно делал это в ешиве. Мне нужно было найти, где, кроме Африки, добывают алмазы и где их можно покупать по разумной цене. Через два дня я нашёл, что искал: Гайана, Южная Америка.

Кассовский отпил кофе и поморщился: кофе был холодный. Он отставил чашку и продолжал:

— Бриллианты делятся не только по размеру, но также на цветные и бесцветные. Камни из Гайаны были небольшими, от o,i карата до трёх каратов, но цветные гайанские бриллианты светились редчайшим ярким ультрамарином, цветом моря. Таких больше не было нигде.

Я узнал, что промышленной добычи в стране не существует, лишь отдельные партии вдоль рек, в отдалённых районах.

Кассовский снова замолк. Дождь неожиданно перестал, как выключили. Сад осветился оранжевым светом и заблестел. Как цветные бриллианты, подумал Илья.

— Это был наш шанс, — сказал Кассовский. — Близко к дому, в Южной Америке, слабая конкуренция и население, говорящее по-английски.

Что могло быть лучше, проще, вернее? Нужно было ехать в Джорджтаун, найти местных скупщиков и договориться о поставках. Наш план был следующим: мы будем скупать все бесцветные камни больше 0,5 карата и все цветные от 0,1 карата. Математика простая: в стране тогда официально добывали около пятидесяти тысяч каратов в год, а неофициально в два раза больше. Мы хотели покупать одну треть всей добычи, тридцать тысяч каратов, в среднем по сорок долларов за карат. Набавьте расходы на путешествия и обработку, ещё десять долларов. Итого, наша себестоимость должна была не превышать пятидесяти долларов за карат. Розничные цены в Нью-Йорке в то время были приблизительно около семидесяти долларов, что означало более двух миллионов чистой прибыли в год. Мой хозяин предложил мне треть, и я сказал «нет». Я хотел половину. Он подумал и предложил мне сорок процентов. Я подумал и согласился.

Кассовский пожевал травку. Он был сейчас далеко. Илья не хотел его тревожить. Илья лишь хотел знать, для кого третий прибор.

— И что, — спросил Илья, — вы поехали в Гайану, скупили бриллианты и разбогатели? А потом переехали в Суринам?

Кассовский согласно покачал головой.

— Почти, — сказал Кассовский. — Почти так всё и было.

«Сейчас хороший момент спросить, для кого третий прибор, — подумал Илья. — И про Рутгелтов, кто они на самом деле».

Он стал обдумывать, как лучше начать разговор, но Кассовский уже продолжал:

— Когда я добрался до Джорджтауна — на корабле, через все Карибы, с недельной остановкой на Тринидаде, — я был болен. Я был болен от впечатлений. Всё вокруг было слишком: слишком синее море, слишком буйная зелень, слишком жаркое солнце и слишком чёрные люди. В портах нас ждали женщины всех оттенков. Многие из них приходили вместе с детьми, которых было некуда деть, и дети играли у трапа, пока мать поднималась на корабль, чтобы продать себя за несколько долларов. Я был хасидский мальчик из Боро-Парк, который только что женился на своей некрасивой двоюродной сестре, и секс между нами напоминал игру в песочнице. Я лежал у себя в жаркой, душной каюте, которую делил с двумя канадскими инженерами, и пытался представить, что происходит в других каютах, куда заходят женщины.

Кассовский опять замолчал.

— Кроме того, — как-то обиженно сказал Кассовский, — было невозможно достать кошерную пищу. Евреев на корабле не было ни одного, то есть только один, я. В конце концов я решил, что в путешествии разрешено нарушать кашрут, и стал есть всё.

Наш план был установить отношения с местными хасидами и договориться, чтобы они скупали для нас камни. В первый же день я выяснил, что в Джорджтауне нет синагоги.

И нет евреев. Люди вокруг говорили на странном языке, который вроде бы был английским и не был. Поначалу я ничего не мог понять: их речь была похожа на песню, душистую, тягучую и долгую, как тропический день. Я был чужим, в чужом месте, среди чужих.

Кассовский посмотрел на Илью. Илья ждал.

Он решил ничего не спрашивать: пусть всё расскажет сам.

— Понимаете, — улыбнулся Кассовский, — на самом деле я был не из Нью-Йорка, самого большого города в мире, где живут люди отовсюду. Я был из Боро-Парк и до семнадцати лет ни разу не бывал на Манхэттене. Ни разу. Никогда. Всю жизнь я провёл среди одних и тех же людей, говорящих на одном и том же языке. И об одном и том же. Среди людей, которые одинаково выглядели, одинаково ели и одинаково думали. Всю жизнь я жил в гетто, где наибольшим различием было, хасид ты или ортодоксальный еврей, и следуешь ли ты Раби Шломо из Бельцов или Раби Менахему из Винницы. И оттуда я попал в тропики, где ничто не было похоже на Бруклин. И мне нужно было вернуться домой с бриллиантами.

Я обдумал новый план. Я пошёл в большой ювелирный магазин на Риджент Стрит, недалеко от Стаброек Маркет, и спросил, где они берут бриллианты. Магазином владел старый индиец из Калькутты. Всеми ювелирными магазинами в Гайане владели индийцы, которые или там родились, или приехали из Индии. Индийцы не хотели мне ничего рассказывать. Я обошёл все магазины, но везде говорили одно и то же: камни привозят покнокерс, добытчики. У каждого был свой поставщик, и никто не хотел делиться информацией. Они были правы: я мог предложить более высокие цены и подорвать их бизнес. Я был опасностью. Но сам я это ещё не понимал.

Было ясно другое: чтобы купить камни до того, как они уйдут в индийские магазины, нужно ехать в джунгли и найти там покнокерс. Это я и решил сделать. Я знал, что алмазы в Гайане добывают вдоль рек, самые крупные встречались в районе Массива Рораима, вдоль границы с Венесуэлой. И я решил ехать.

Удивительно, но Илья знал про Рораима: в детстве он читал «Затерянный мир» Конан Дойла, где в предисловии было написано, что подобные изолированные плато встречаются только в Гайане, в районе Массива Рораима. Динозавров там не было, хотя, допускали авторы предисловия, там могут водиться странные животные и расти странные растения. Эволюция в этих местах остановилась миллионы лет назад, и с тех пор жизнь текла изолированно, как в Боро-Парк. Кроме затерянных плато, где росли растения, что не росли нигде больше, и водились животные, которых нигде больше не было, там, в реках и ручьях, лежали цветные алмазы, за которыми и отправился хасидский юноша Оскар Кассовский. Он доехал-таки из Радзина Подласского до Массива Рораима.

Рамчаран, владелец магазина на Риджент Стрит, наконец согласился познакомить его со своим поставщиком. За услугу он попросил два процента от всех камней с первых трёх партий. Кассовский согласился и скоро на открытом грузовике поехал в маленький городок Бартика, чтобы оттуда отплыть в лодке на юг. Его вёз Ллойд, весёлый красный индеец из племени патамуна, который работал на Рамчарана. С ними ехал ещё один индеец: ему было по пути. Кассовский сидел под навесом грузовика в своём хасидском костюме и глядел на джунгли по сторонам. Он ждал бриллиантов и думал, как вернётся в Нью-Йорк. Он вспоминал про Хану, лишь когда ел.

Их маршрут был прост: доплыть по Мазаруни Ривер до большого речного порта Иссано и там скупить алмазы у покнокерс, которые приносят камни с юга, от Пакараима Маунтэн. Эта гора была частью Массива Рораима, и вокруг текли миллионы рек и речушек, в чьих красных водах таились голубые алмазы. Если камней будет мало, сказал Ллойд, они могут спуститься чуть ниже и устроить скупку в одном из торговых посёлков, куда покнокерс приходят за рисом и мукой.

Они закупили продукты и отправились вверх по реке. Они плыли по красной воде, день за днём, и ничего не менялось. Иногда — редко — им попадались индейские посёлки, где их никто не ждал. На третий день Кассовский снял пиджак. Ещё через день он снял рубашку и остался в таллескотне. В каждой кисти таллескотна было по одной синей нити, окрашенной специальной краской тхейлет. Краска была приготовлена из моллюска хилозон. Кассовский смотрел в мутную воду реки и думал, водятся ли там эти моллюски. У таллескотна был секретный карман, где он прятал зашитые туда деньги.

Иногда, по утрам, он не сразу мог вспомнить, что он хасид.

Кассовский не понимал, почему они плывут так долго. У него была карта, и по ней выходило, что они уже давно должны быть на месте. На шестой день он спросил Ллойда, и тот ответил, что завтра днём они будут в Иссано. Последние два дня они плыли по маленьким речкам и в двух местах должны были переносить лодку через пороги. Так быстрее, сказал Ллойд. Short-cut.

В тот вечер они остановились на ночлег у пустынного берега; впрочем, посёлков они не видели давно. Обычно Кассовский и Ллойд спали в лодке, а другой индеец, которому было по пути, спал на берегу. У него был гамак, и он спал в гамаке. Кассовский никогда не спал в гамаке. Он вообще никогда не видел гамаки до этой поездки: в Боро-Парк никто не спал в гамаках.

Они легли как всегда, лишь зашло солнце. Кассовский обдумывал цены, по которым он начнёт скупать камни в Иссано. Он надеялся управиться за неделю и вернуться в Джорджтаун. У него уже третий день была дизентерия, и он старался ничего не есть. Он думал, что дизентерия послана ему как наказание за то, что он не соблюдает кашрут. Он хотел помолиться, но было лень. Он решил, что снова начнёт молиться в Иссано. И заснул.

Он проснулся, потому что его куда-то несли. Сначала он думал, ему это снится, но потом Кассовский открыл глаза и осознал, что его несут с лодки на берег. Его несли Ллойд и другой индеец. Они положили Кассовского на землю. Вокруг была ночь.

— Куда мы? — спросил Кассовский.

Ллойд улыбнулся и ударил его коротким деревянным веслом по голове. Второго удара Кассовский не помнил. Внутри ночи наступила ещё одна ночь.

Он лежал на земле до утра, проваливаясь в счастливые сны, где вокруг был Радзин и родители, живые, словно никогда не было Лагеря № з. Других детей, его братьев и сестры, во снах не существовало; он был один, один ребёнок в семье. Он играл во дворе их дома на Коштенице, и их толстая кошка вдруг начала визгливо кричать, как никогда не кричат кошки. Так кричат только бабуины, и они кричали вокруг, возвращая его из неслучившегося детства в гайанские джунгли, потому что уже наступал свет, и утро, и надо жить.

— Когда я очнулся, было почти темно, — продолжал Кассовский. Алоизия принесла два серебряных кофейника со свежим горячим кофе и поставила их на стол. — Лодки не было. Мой пиджак, под которым я спал, тоже пропал. Сумку с вещами они забрали. Я ощупал голову; руки покрылись липким — кровь ещё сочилась, хотя уже и не кровь, а сукровица. Но кипа была на месте.

Кассовский улыбнулся Илье.

— Знаете, — сказал он, — было совершенно не больно. До этого меня никогда не били по голове, меня вообще никогда не били, но было совершенно не больно. Больно стало потом, когда я встал и попытался идти.

Кассовский помыл в реке лицо, руки и постирал кипу. В красной воде крови видно не было, но ниже по течению сразу появились пираньи. Кассовский знал про пираний: Ллойд ловил их на удочку по вечерам и рассказывал про них страшные истории. Пираньи были вкусные; было хорошо их есть и радоваться, что не наоборот.

Он нашёл свою Тору на берегу, раскрытую, переплётом вверх. Рядом, на ветке дерева, к которому вчера была привязана лодка, висели его тефиллин — два кожаных ремешка, прикреплённые к крошечным деревянным коробочкам с текстами Торы; евреи повязывают их на руку и вокруг лба, когда молятся. Бархатный чехол от тефиллин Ллойд забрал. Зато он оставил таллит — четырёхугольную накидку с кистями на углах, которую набрасывают на плечи во время утренней молитвы. Ллойд не взял ничего, что могло иметь отношение к чужим богам: он не хотел с ними ссориться.

Кассовский намотал на левую руку тефиллин, закрепил второй на лбу, накинул таллит, взял в руки Тору и попытался угадать, где восток. Он встал туда лицом и начал молиться, благодаря Бога за избавление от смерти и прося прощения. У него за спиной текла красная река, в которой пираньи ели его кровь, перед ним бессмысленно сплетались лианы, и с неба, через высокие кроны незнакомых ему деревьев, доходил свет раннего солнца тропиков. Кассовский решил, что его простили, и начал разматывать тефиллин.

И только тут он вспомнил про деньги. Таллескотн был на нём, но денег не было: Ллойд вырезал ножом кусок ткани, где они были зашиты.

Из одежды у него остались только брюки, чёрные, тяжёлые, непригодные для джунглей. Обувь тоже забрали, он должен был идти босиком. Он не знал куда.

— Я помнил — где-то читал, что если человек потерялся в лесу, надо держаться воды, — сказал Илье Кассовский. — Вода всегда выведет к жилью. Я только не знал, в какую сторону ближе.

Он пошёл против течения, держась берега красной реки. Он решил не снимать тефиллин — было некуда положить — и оставил их обвязанными вокруг левой руки и на лбу. Он шёл, босиком, с таллитом на плечах, держа в руке Тору. Кассовский был уверен, что продержится максимум до вечера, а потом его кто-нибудь съест.

Он продержался четыре дня, пока не вышел к посёлку. Он боялся рвать плоды, что находил в джунглях, потому что не знал, можно ли их есть. В реке было много рыбы — Ллойд ловил её каждый вечер, но у него не было блесны и крючков. Один раз он попробовал закинуть в реку таллит, как невод, но рыба не хотела заплывать внутрь странной тряпки с кистями. У берега можно было найти мелких крабиков, и Кассовский ложился на живот у воды и ждал, пока они перестанут его бояться. Потом он хватал их, сколько мог, и засовывал в рот вместе с илом и речным песком. Крабики скрипели на зубах, но если съесть несколько горстей, сосущее чувство голода пропадало.

Он старался не думать, что они не кошер. Он вообще не много думал в те дни.

Страх перед джунглями ушёл в первую ночь. Он не мог спать, обмотав голову таллитом, слушая звуки ночи. Он ждал, что его съедят. Он не знал, кто именно, но боялся. Потом он проснулся, и вокруг было почти светло. Вокруг были джунгли, и это было не странно. Надо было идти, и идти, и идти.

Он порезал босые ноги в первый же день о какие-то острые корни. Он никогда раньше не ходил босиком, даже дома. На второй день он понял, что так не дойдёт. Кассовский снял таллескотн, разорвал его надвое и обвязал вокруг ступней, как чехлы. Когда он шёл, кисточки таллескотна болтались у щиколоток.

Таллескотна хватило на два дня. Затем ткань изорвалась в клочья. К тому времени ему уже было всё равно: его лицо распухло от укусов москитов, он плохо видел и плохо ориентировался.

Он не сразу вставал по утрам и долго лежал под высокими деревьями, вспоминая, где он и зачем. Он пил воду, что собиралась на широких мохнатых листьях папоротников. Пить из реки он боялся.

В последний день он шёл мало, часто останавливаясь и засыпая на земле посреди дня. Внутри головы у него горело и гудело, как водопад. Он спал под дождём, больше не прячась от струй воды.

Однажды он видел узкую длинную лодку у другого берега, но не было сил кричать. Он потерял Тору и остался к этому равнодушен. Тефиллин, что был обмотан вокруг левой руки, тоже куда-то делся. Но второй, на голове, с чёрной деревянной коробочкой между глаз, всё ещё держался, и Кассовский иногда его трогал, чтобы проверить, там ли он.

Он больше не молился.

На четвёртый день он вышел к посёлку марунов. Он плохо видел лица людей, но понимал, что они не индейцы. Его окружили, о чём-то спрашивали на чужом языке, но он только повторял:

— Иссано, Иссано.

Потом двое мужчин взяли его на руки и понесли под навес. Его положили на циновку и дали пить. Затем пришёл маленький лысый старик; он посмотрел Кассовскому в лицо и что-то сказал. Кассовский его понял и сразу заснул.

Маруны лечили его много дней, он не знал сколько. Времени больше не было, он постоянно спал и во сне чувствовал, как ему натирают лицо чем-то горьким. Опухоль спала, жар уменьшился, и его начали кормить.

Старик приходил дважды в день, но Кассовский был не уверен, тот же ли это старик или их несколько. Он вообще больше ни в чём не был уверен.

Однажды ночью он проснулся и понял, что здоров. Он мог сам сидеть. Он смог встать и дойти до кустов, куда его носили мочиться. Он стоял у кустов и мочился. Рядом не спали какие-то дети. Кассовский слушал их голоса. Неба не было, лишь кроны деревьев над головой. Он дошёл до своей циновки. Что-то неудобно болталось и било по шее. Кассовский потрогал: это была деревянная коробочка тефиллин.

Утром он попытался узнать, где он и как далеко до Иссано. Никто не знал Иссано. Кассовский показал на реку:

— Мазаруни Ривер. Иссано.

Высокий негр с рваной губой и гребнем в волосах покачал головой:

— Ни, — сказал негр. Он махнул рукой в сторону реки: — Ни Мазаруни. Корентин Ривер. Корентин.

Этого не могло быть. Кассовский помнил карту: Корентин Ривер текла на востоке Гайаны, вдоль границы с соседней страной, Суринам. Она, собственно, и была границей. Она текла на востоке страны, а они плыли по Мазаруни Ривер на юго-запад, к Венесуэле, в противоположную сторону. Кассовский не мог понять, как он здесь очутился. Он махнул рукой по течению и спросил:

— Джорджтаун? Туда?

Никто не ответил. Маруны поговорили между собой, и затем высокий сказал, показывая на реку:

— Корентин Ривер. Корентин.

Это всё, что он смог добиться. Никто не знал, где Джорджтаун. Кассовский взял ветку и нарисовал на земле карту Гайаны. Все собрались вокруг и с интересом смотрели. Он нарисовал Мазаруни Ривер, что текла к венесуэльской границе. Наверху, у океана, он положил камень и сказал:

— Джорджтаун.

Затем он написал это по-английски. Он показал на карту и сказал:

— Гайана.

Маруны шумно заговорили между собой, тыкая пальцами в карту на земле. Они явно о чём-то спорили. Потом высокий махнул рукой, и все замолчали. Он показал на карту и повторил:

— Гайана.

Он обвёл рукой вокруг и сказал:

— Суринам. Суринам. Корентин Ривер.

— Позже, когда я попал в Парамарибо и снова имел возможность посмотреть карту, я понял, что случилось. — Кассовский предложил Илье фрукты, но тот отказался. — Дело в том, что в Бартика, откуда мы отплыли, встречаются две реки: Мазаруни, что течёт на запад, к Венесуэле, и Эссекибо, что течёт на юг, к Бразилии. Ллойд сразу поплыл по Эссекибо, он и не думал отвозить меня в Иссано. А потом они прошли маленькими речками, что соединяют Эссекибо и Корентин. Они перевезли меня в Суринам и бросили там. Убивать не стали: они знали, что я сам никогда не выйду из джунглей живым.

Он остался и жил с марунами, пока не кончились дожди. Он не считал дни. Жизнь была простой и приятной. Боро-Парк был как сон и вспоминался всё реже и реже. Была река, где ловили разную рыбу, были джунгли, куда ходили охотиться на свинок пекари, и был очищенный участок земли рядом с посёлком, где рос батат. Маруны ничего от него не требовали — ни разговоров, ни помощи с рыбалкой. Он окреп и мог залезать на высокие деревья. Маруны с удивлением смотрели, как он туда лез: там не было ничего съедобного.

Иногда они ели обезьян.

Старик был колдун. Он жил посреди посёлка с двумя женщинами, и Кассовский не мог понять, жёны они ему или дочери. Старик ещё долго приносил ему какие-то мелко нарезанные листья и советовал их жевать. Листья были кисловатыми, и Кассовский послушно жевал. Он не чувствовал от листьев никакого эффекта, но не хотел обижать старика.

Несколько раз старик вопросительно указывал на коробочку тефиллин, которую Кассовский теперь постоянно носил на лбу. Кассовский показывал наверх. Старик кивал головой и соглашался. Иногда старик что-то рассказывал Кассовскому и тоже показывал на небо, а потом на реку. Кассовский понимал, что речь идёт о боге. Ему было неинтересно.

Ночью он спал под навесом, завернувшись в свой изорванный в джунглях таллит.

Однажды вечером старик превратился в пуму. Солнце уже почти зашло, и они сидели в джунглях, недалеко от посёлка, куда старик взял его собирать какие-то корни. Старика звали Ва Оджи, и у него не хватало мизинца на левой руке. Было не похоже, чтобы мизинец отрубили или откусили; его просто не было там, где обычно растут мизинцы.

Они собрали корни, и Ва Оджи разжёг огонь внутри пня упавшего от грозы дерева. Пламя ело ствол изнутри, и они долго смотрели, как оно сжигает само себя. Затем старик подложил в огонь несколько кореньев, из тех, что они собрали. Он показал пальцем на коробочку тефиллин на лбу у Кассовского. Кассовский привычно показал наверх.

Старик кивнул и начал что-то петь. Он пел негромко, сидя на корточках и не в такт постукивая ладонями по земле. Затем он повернулся вокруг себя, и на секунду Кассовскому показалось, что на месте Ва Оджи закрутился белый туман. Туман исчез, и Кассовский увидел пуму.

Она была совсем рядом, и он знал, что это Ва Оджи. Хотя сам Ва Оджи никуда не пропал; он тоже был здесь, его просто не было видно.

— Я до сих пор не знаю, как объяснить это ощущение. — Кассовский развёл руками, призывая Илью на помощь. — Старик никуда не исчез, он остался на месте, я знал, что он сидит, где сидел, но его не было видно. Он стал пумой и остался собой, но невидимым. И оба — и он и пума — были настоящие.

Кассовский не знал, сколько времени это продолжалось. Потом он снова увидел Ва Оджи, сидящего рядом с ним на корточках. Тот был мокрый, будто его только что вытащили из воды. Пумы больше не было.

Старик не пел и смотрел на Кассовского без улыбки. Он показал на тефиллин у того на лбу, потом махнул рукой туда, где раньше стояла пума. Он что-то объяснял Кассовскому, и тот наконец понял, что старик хочет.

Он просил, чтобы Кассовский показал ему, на что способен его бог. Что он может делать. Ва Оджи мог превращаться в пуму. Он мог лечить листьями. У него в мешочке из кожи пекари лежали маленькие речные раковины, керри, и они говорили ему, кто чем болен и как нужно лечить. Его боги говорили с ним напрямую и были в его жизни каждый день. Они знали, когда время идти на охоту, а когда лучше остаться дома и выкапывать батат.

Кассовский потрогал тефиллин; Яхве не мог помочь ему охотиться на пекари. Яхве был далеко и занят своими делами. Кассовский вдруг понял, как бесполезен его бог. Он был богом книг, которые написали о нём люди. Он требовал поклонения и веры. Боги Ва Оджи были настоящие боги: они помогали людям добывать пищу и жить.

Кассовский развязал кожаный ремешок, снял со лба тефиллин и протянул старику. Кассовский покачал головой: он ничего не мог, не умел. Его бог был бесполезен.

Старик понял. Он взял тефиллин и попробовал его на ощупь. Его чёрные пальцы гладили чёрное дерево, внутри которого лежали слова ни о чём. Затем Ва Оджи сказал что-то короткое и бросил тефиллин в огонь. Он встал и пошёл прочь, не оглядываясь и не зовя Кассовского следовать за собой.

Кассовский остался у пня. Он смотрел на огонь, пока тот не превратился в серые угли.

Утром старик разбудил Кассовского и повёл к реке, над которой висел сиреневый предрассветный туман. Там их ждала лодка. В ней сидели двое молодых марунов. Они улыбались Кассовскому. Ва Оджи показал на лодку и махнул рукой вниз по течению. Кассовский всё понял. Он не стал спорить и сел на корме. Лодка развернулась и поплыла вниз. Кассовский обернулся, чтобы помахать старику на прощание, но того уже не было на берегу.

Через два дня они приплыли в торговой посёлок, куда раз в неделю приходила большая лодка с товарами. Кассовский сидел на пристани, завёрнутый в таллит, и слушал, как маруны что-то объясняют толстому весёлому креолу.

Креол владел магазином, и в этом магазине — маленькой комнате, заставленной ящиками и мешками, — Кассовский прожил три дня. Креол дал ему майку и старые, отрезанные по колено брюки. Ещё он дал Кассовскому резиновые пляжные тапочки с перепонкой между пальцами. При ходьбе перепонка больно впивалась и мешала идти.

Потом пришла лодка, и его повезли вниз по реке, пересаживая на всё большие и большие суда. Они плыли на север, и Корентин Ривер становилась всё шире и шире.

Одним утром они приплыли в большой порт, и дальше на север не было земли, только вода. Капитан баржи, китаец, показал на воду и сказал:

— Океан. Атлантика.

Порт назывался Ниеюв Никери, Новый Никери. Здесь Кассовского в первый раз допросил полицейский, который дежурил в порту. Полицейский говорил по-голландски, а Кассовский на идише. Полицейский понял, что Кассовский прибыл из Гайаны. Полицейский сказал, что он должен отправить Кассовского в столицу, Парамарибо. Кассовскому было всё равно: его бог ничего не мог для него сделать.

Он прожил в порту неделю, прямо в полицейском участке. Потом пришёл паром, и Кассовского отвезли в Парамарибо.

— Тогда это ещё была голландская колония. — Кассовский дожевал свою травку, и ему было нечего вертеть в пальцах. — Из столичной полиции меня сразу отвезли в американское консульство, где я рассказал, как потерялся, когда путешествовал по Гайане. Никаких особых формальностей тогда не было: у меня просто спросили номер моей социальной карточки и предложили заполнить форму для восстановления паспорта. Консул дал мне денег и посоветовал дешёвую гостиницу. Через день мне выдали временный паспорт, и я мог возвращаться в Нью-Йорк. Я поблагодарил консула, сказал, что зайду завтра, и ушёл. Весь день я бродил по Парамарибо, среди яркой незнакомой толпы, чужой среди чужих, и был счастлив. Я не хотел возвращаться в Боро-Парк к своей бледной, немощной Хане, к Торе, молитвам, чёрным шляпам и словам о далёком боге, который живёт только в книгах. Я хотел остаться здесь и служить другим богам. Я хотел научиться превращаться в пуму.

Он сделал паузу и посмотрел на Илью. Солнце стояло высоко в саду, высушив шарики дождя на листьях. В воздухе висел пар, и пахло терпкими цветами.

— Так я очутился в Парамарибо, — сказал Кассовский. — И до сих пор здесь живу.

Илья кивнул. Он посмотрел Кассовскому прямо в глаза.

— Интересная история. — Илья встал. — Только как, после всего, что со мной тут случилось, я знаю, что это правда? Как я могу вам теперь верить?

Кассовский улыбнулся:

— Никак. Это — правда сейчас. Это — моя история обо мне сейчас. Но это не значит, что завтра или даже сегодня я не расскажу вам о себе совершенно другую историю.

Кассовский тоже поднялся, и они молча стояли рядом, глядя друг другу в глаза.

— Всё, что мы знаем о мире, — сказал Кассовский, — это рассказанные другими истории.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.