Профессор. Май 1995 года

Профессор. Май 1995 года

Профессор Николай Яковлевич Замятин посмотрел на круглые часы, висевшие на стене, и пробормотал что-то себе под нос. Шагая по гулкому коридору, он иногда поглядывал в окно, за которым яркое воскресное солнце сияло на сочной зелёной листве.

— Чудесная погода, — проговорил он сам себе и остановился перед массивной дверью, недавно выкрашенной в белый цвет и всё ещё пахнувшей краской.

Зачем-то обернувшись, он окинул безлюдный коридор долгим взглядом и распахнул дверь.

Леонид Гуревич, тридцатилетний аспирант Замятина, стоял к нему спиной. Услышав скрип двери, Леонид обернулся. Его рука лежала на большом дощатом ящике, водружённом прямо на профессорский стол.

— Добрый день, Николай Яковлевич! — Гуревич лучился радостью.

— Здравствуйте, Леонид Степанович. Признавайтесь, зачем выдернули меня из дома в воскресенье. Что за срочность?

— Николай Яковлевич, смотрите. — Гуревич бережно поднял крышку ящика и обеими руками вытащил из вороха соломы большой металлический предмет, по форме напоминавший высокую кастрюлю.

— Кельтский ритуальный котёл! — победно произнёс Леонид, не отрывая от него горящего взора. — Каково! — прошептал он возбуждённо. — Что скажете, Николай Яковлевич?

Дно котла было не сферическим, а плоским, поэтому он твёрдо стоял на поверхности стола. На его боках были закреплены серебряные пластины с рельефными изображениями людей и оленей.

— Замечательный экземпляр, — улыбнулся профессор и провёл рукой по выпуклым очертаниям человечков. — Великолепно сохранился. Редкий случай. Обычно до нашего времени доходят только пластины, но не сами котелки.

— Какие рисунки! — продолжал восторгаться Гуревич. — Вы только посмотрите, Николай Яковлевич, тут изображён друид, окунающий людей в котёл. Господи, как же мне повезло! Судя по характеру изображения, это не галльский, а бриттский котелок… Я не ошибаюсь? Как вам кажется?

— Валлийский, — уточнил Замятин.

Он с усилием оторвал тяжёлый котёл от стола и, закрыв глаза, прижал его к груди, словно ребёнка, и постоял так несколько минут.

— Николай Яковлевич, опустите же его, тяжесть-то какая!

— Ничего, — пробормотал Замятин, — ничего. Мне так лучше думается…

Он замолчал и поводил дрожащими пальцами по пластине, на которой был изображён человек, падающий вниз головой в объёмный котёл.

На улице внезапно посмурнело, солнце спряталось за невесть откуда набежавшими густыми тучами. Гуревич даже обернулся к окну, он мог поклясться, что минуту назад небо было безоблачным и сверкало лазурью. Теперь же оно затянулось плотной бурой пеленой. В кабинете сделалось настолько темно, что Леонид протянул руку — включить настольную лампу. И в это мгновение он увидел, как между пальцами Замятина и поверхностью серебряной пластины пробежала яркая искра, сияющей голубоватой нитью скользнув по выпуклому изображению.

— Николай Яковлевич! Вы видели? Что это?

Замятин открыл глаза и взглянул на Гуревича.

— Что случилось?

— Электрический разряд! Неужели вы ничего не почувствовали?

Замятин поставил котёл.

— Николай Яковлевич, я собственными глазами видел, как от котелка к вашей руке брызнула искра! Клянусь!

Замятин таинственно улыбнулся.

— Так вы почувствовали? — настороженно спросил Гуревич. — Как это объяснить? Неужели эти котлы и впрямь обладают неизвестными для нас качествами?

— Обладали, — кивнул Замятин, и в глазах его заплясала хитринка, — и обладают поныне.

— Вы разыгрываете меня? Это вы какой-то фокус сделали?

— Вы лампу всё-таки включите, Леонид Степанович…

Гуревич заметил, что его рука по-прежнему была протянута к кнопке настольной лампы и что в кабинете по-прежнему было темно. Он надавил на включатель, и жёлтый свет залил помещение, обозначив на поверхности белого плафона толстый слой пыли.

— Дайте-ка и мне попробовать. — Гуревич порывисто подвинул к себе котелок и начал оглаживать его, прислушиваясь к собственным ощущениям.

Ничего не происходило.

— Нет, никакой искры, никакого разряда, — смущённо сказал он. — Померещилось… Смешно, правда? Учёный, а такая наивность. Вижу, вы рады подшутить надо мной… Знаете, Николай Яковлевич, мне нельзя было в науку идти. У меня всегда была чрезмерная вера в чудеса, почти детская вера.

— Это хорошо, Леонид Степанович. Вера в чудеса не позволяет нашему уму костенеть. А мы, учёный народец, так склонны окапываться в наших гипотезах и, как говорится, ни шагу назад, будем до последнего дыхания отстаивать привычную нам точку зрения, даже если она в корне неверна… Нет, Леонид Степанович, вера в чудеса — это прекрасно.

— Но не настолько же! Вы же видели, как я вцепился в котёл. Что-то померещилось, а я уже готов поверить…

— Но это на самом деле не простой котелок… Им пользовались во времена знаменитого короля Артура. Сам Мерлин готовил в нём магический отвар на священный праздник Самайн.

— Вы так говорите, словно это непреложный факт.

— Так и есть. Именно этот котёл использовался в братстве Круглого Стола. Именно его похитили у Мерлина. Правда, тогда его звали Мерддин, в Мерлина он превратился гораздо позже… Это и есть тот котёл. Именно на его поиски Артур отправил отряд своих лучших воинов. Это тот самый котёл, с которого началась легенда о Граале…

— Прямо-таки тот самый? — ухмыльнулся Леонид.

Леонид Степанович Гуревич по праву считался одним из самых перспективных учеников Замятина. Сам же он не уставал повторять, что его самая большая удача — выпавшая возможность работать с профессором Замятиным. Он не просто уважал Николая Яковлевича, но благоговел перед ним, жадно ловил каждое слово и неуклонно следовал всем указаниям этого учёного мужа с мировым именем. Впрочем, не он один испытывал по отношению к Замятину глубочайшее почтение, граничащее с суеверным страхом перед этим великим учёным. Это касалось очень многих.

Николай Яковлевич был среди историков фигурой знаковой, многие считали его живой легендой. Замятин поражал широтой взглядов и особым талантом предсказывать то, чему ещё не было доказательств.

Поговаривали, что всё дело было в сердечном приступе: однажды Замятин попал в больницу, и врачи даже констатировали смерть. Однако уже через тридцать минут доктор объявил, что сердце профессора — вопреки всем законам природы — снова заработало. И каково же было всеобщее удивление, когда через две недели Николай Яковлевич, лукаво улыбаясь, появился в Академии! И выглядел он, пожалуй, даже лучше, чем до больницы. Глаза его горели неудержимой жаждой деятельности.

— Нуте-с, — проворковал он, пройдя в свой кабинет, — приступим…

С тех пор прошло более пяти лет, но за это время Замятин успел удивить коллег больше, чем за всю свою предыдущую жизнь. Правда, от всех его статей и выступлений теперь веяло душком мистики, всюду между строк можно было увидеть намёки на какие-то «тонкие» материи, которые, собственно, и являются главными во всей человеческой жизни. Все его теории вызывали бурные споры, обсуждались долго и горячо, вовлекая в дискуссии даже тех, кто обычно оставался равнодушным к новым течениям в исторической науке.

— После клиники старик стал другим, — шушукались за спиной Николая Яковлевича. — У него в корне изменился подход к работе.

— Теперь он прежде всего напирает на интуицию. Только ведь это не научный подход. Нельзя на интуиции строить целые научные направления.

— Старик просто немного тронулся умом после последнего приступа.

— А что, если у него была клиническая смерть? Я слышал о нескольких случаях, когда у людей открываются необъяснимые способности…

— Только не надо вот этого мракобесия! Давайте не уклоняться от действительности! Хватит нам одного Замятина с его непредсказуемостью и необъяснимостью. Я его безмерно уважаю, но к моему прискорбию вынужден признать, что взгляды Николая Яковлевича теперь с трудом можно назвать научными. Предсказания, интуиция… Нет, надо опираться на реальные факты.

— Это, конечно, так, только ведь все его гипотезы подтвердились! У Замятина и впрямь развилась способность видеть сквозь время.

Такие разговоры можно было услышать в коридорах и кабинетах Академии наук в любое время суток.

Замятин манил к себе всех. Особенно подкупала его общительность и доброжелательность, совсем не свойственные ему до последнего приступа. Он словно сбросил с себя скорлупу, вернувшись из больницы, и избавился от какого-то внутреннего омута, всасывавшего раньше всё его внимание внутрь себя и не позволявшего ему видеть окружающий мир. Вместе с тем от внимания коллег не укрылся тот факт, что Замятин стал менее серьёзен. Почти обо всём он говорил шутя. Он будто разучился строго сводить брови и говорить без улыбки. Шутя он мог сказать порой, что видел какое-нибудь древнее событие собственными глазами, мог описать его подробнейшим образом, но при этом не настаивал ни на чём. А после этого где-нибудь вдруг обнаруживались письменные свидетельства, подтверждавшие слова профессора Замятина. Понемногу стали расползаться слухи, что Николай Яковлевич умеет заглядывать в глубь веков, к нему начали всё чаще приходить не как к профессору, а как к ясновидящему. Он только посмеивался над этим, но порой соглашался ответить на некоторые вопросы.

Леонид Гуревич всегда воспринимал Замятина как полубога, приписывая ему чуть ли не колдовские способности, поэтому он не слишком удивился, когда увидел, как между пальцами профессора и серебряной пластиной ритуального котла промелькнул голубой искрой электрический разряд. Ему ещё никогда не доводилось видеть ничего чудесного, но в душе он был убеждён, что Замятин рано или поздно распахнёт перед ним врата в мир неведомого.

И вот теперь профессор сказал:

— Это тот самый котёл, с которого началась легенда о Святом Граале.

— Николай Яковлевич, — неуверенно начал Леонид, — но ведь Грааль — традиция христианская. Это общеизвестно. Все признают, что Грааль — это чаша, из которой Иисус поил вином своих учеников во время Тайной вечери.

— Леонид Степанович, вы меня удивляете. Вы же давно не мальчик, чтобы мыслить категориями школьных учебников!

— Но…

— Я же сказал, что с этого кельтского котла началась легенда… Легенда, молодой человек! Я произнёс слово «легенда», а не «история». Вам ли не знать, как рождаются легенды! Легенды замешаны на мечтах, на желании выдать вымысел за правду; время обтёсывает этот вымысел и подгоняет к нему подправленные факты, которые после этого тоже превращаются в далёкие от подлинной истории штучки. При этом настоящая история никуда не девается, просто о ней забывают, её теряют, но все хотят её узнать.

Дверь кабинета отворилась, и в проём заглянула девушка.

— Леонид Степанович, можно к вам?

— Ира? — Гуревич, похоже, смутился, увидев девушку.

— Проходите, милая, смелее, — улыбнулся Замятин. — Вы, кажется, у меня курс слушаете? Лицо ваше мне знакомо.

— Да, Николай Яковлевич. — Девушка смутилась, она не ожидала встретить профессора. — Я попозже… Извините…

— Нет, нет, непременно заходите, — Замятин призывно замахал рукой. — У нас тут прелюбопытная вещица. Идите-ка сюда и не мешкайте.

Гуревич закивал вслед за профессором:

— Да, Ира, входи… — И тут же поправил себя, сделав голос более официальным: — Входите…

— Эх, молодёжь, зачем вы так стыдитесь быть открытыми? — засмеялся Замятин. — Ирина, взгляните на этот великолепный культовый котёл. Вы кельтской мифологией не занимаетесь?..

— Нет…

— Что ж, всё равно полюбопытствуйте… Итак, Леонид Степанович, вернёмся, как говорится, к нашим баранам. — Замятин задумался и опять повернулся к девушке. — Вы на первом курсе учитесь? Про Святой Грааль приходилось слышать? Я тут начал говорить, что перед нами на столе находится котёл, с которого началась легенда о Святом Граале, легенда о христианской святыне, породившая целое направление в средневековой культуре… Но известно ли вам, уважаемая, что до определённого времени никакого Грааля не существовало и никто о нём даже не упоминал? Поначалу сочинители занимались написанием невнятных рыцарских рассказов, где ни стержня не было, ни духовности. Лишь ближе к 1180 году в мире окончательно сформировался рыцарский эпос. Кретьен де Труа впервые написал о Граале и о Персевале — его искателе. До знаменитого кретьеновского «Conte del Graal»[22] нигде вообще не говорилось ни о какой священной чаше. А чуть позже появилось очередное французское сказание — «Иосиф Аримафейский», и вот тут чаша приобрела более конкретный облик. Это был грандиозный замысел! Величайшая поэма о Граале: первая часть должна была поведать о происхождении чаши, во второй сведения о Граале сплетались с похождениями Артура и Мерлина, а в третьей предполагалось начинать поиски священной чаши… Впрочем, поэма та и не была завершена. А потом, как вам известно, на литературную сцену вышел Вольфрам фон Эшенбах, появился его многострадальный Парцифаль. И пошло-поехало: Лоэнгрин, Титурель… Кажется, только самый ленивый не отправлялся на поиски Грааля. Дошло до того, что даже в гитлеровской Германии велись официальные поиски Святого Грааля. Но в Германии это стало возможным лишь потому, что сам Гиммлер, руководитель СС, прилагал необычайные усилия к возрождению средневековых традиций. Сама организация СС была устроена на манер рыцарского ордена. Гиммлер и Гитлер очень любили всякие рыцарские шествия. Почти ни одного праздника у них не обходилось без парада тевтонских рыцарей: доспехи, шлемы, щиты с крестами, копья, флаги. А это означает, что культовой стороне нацисты придавали огромное значение. Факельные шествия и всё такое. И к поискам Святого Грааля Гиммлер относился очень ответственно.

— Но ведь поиски ни к чему не привели, Николай Яковлевич.

— Они ничего не дали, — весело согласился Замятин, — потому что Гиммлер искал не то, что следовало искать. С Граалем у них вышла промашка, однако прошу заметить, молодые люди, что прочие оккультные «опыты» Третьего Рейха дали немало результатов.

— Простите, Николай Яковлевич, — Гуревич понизил голос, — я недавно работал в архиве Спецуправления, и там в одной комнате со мной находился человек, который просматривал бумаги из Особого архива. — Леонид ещё понизил голос и оглянулся на дверь комнаты. — Когда тот человек вышел ненадолго, мне удалось заглянуть в его бумаги. Там шла речь о тайных обществах Третьего Рейха. Представляете? Всего несколько дней назад я держал в руках эти документы, а теперь вот вы завели разговор об оккультизме нацистской Германии. Как странно…

Гуревич поёжился, почувствовав внезапный озноб, и обеспокоенно посмотрел на Иру. Она заворожённо глядела на профессора.

— Николай Яковлевич, в тех бумагах упоминалось название «Аненэрбе». Вам доводилось слышать об этой организации? — спросил Гуревич.

— О «Наследии Предков»? Да, приходилось, — спокойно ответил Замятин. Теперь весёлость покинула его. — А почему вы спрашиваете?

— Там были какие-то заклинания. Как я понял, говорилось там не о древних текстах, а об оккультных церемониях именно гитлеровской Германии. Каким-то боком это было связано с Граалем и Круглым Столом Артура.

— Я же вам только что сказал, что Гиммлер всерьёз разрабатывал теорию магической силы Грааля. Никто не понимал, насколько серьёзными были устремления рейхсфюрера СС. Ему, конечно поддакивали, но больше из желания угодить. То есть я, конечно, знаю имена настоящих его сподвижников в этой области и даже более чем сподвижников. Были и такие, которые верили в магию куда больше самого Гиммлера. Взять хотя бы знаменитого Карла Рейтера, возглавлявшего одно из подразделений «Аненэрбе». В секретную организацию «Наследие Предков» входило около пятидесяти научно-исследовательских институтов. Граалем занимался Отдел Реконструкций, которым и руководил упомянутый мной штандартенфюрер Рейтер.

— Как странно. Научно-исследовательский институт ищет Грааль… Почему этой несуществующей чаше придавалось такое большое значение? Неужели немецкие учёные не владели достаточно полной информацией об эволюции этого литературного и религиозного образа?

— Видите ли, Гиммлер был не совсем здоровым человеком, ну, в смысле психики. До него дошло кое-что из того, что не положено знать обыкновенным людям, в результате чего у него в голове слегка помутилось и он возомнил, что имеет право на создание своего тайного Ордена. Этим орденом он сделал СС — настоящий рыцарский орден со своими ритуалами, уставом, и всем-всем, что угодно душе психически ненормального человека. Более того, Гиммлер основал для своего ордена центр, где собирались главные лица СС. Кстати, да будет вам известно, что СС никогда не была государственной организацией. Это был настоящий Орден. Его центр, так сказать, сердце СС находилось в старинном замке Вевельсбург. Там Гиммлер устроил нечто вроде Круглого Стола короля Артура. Для заседаний двенадцати высших чинов СС был оборудован специальный зал, сделаны ниши для урн, куда должны были ставиться урны с прахом выбывших «главных рыцарей», стоял большой круглый стол. Там проводились специальные ритуалы, читались молитвы… Словом, Гиммлер играл в рыцарей с размахом. Так если рейхсфюрер СС столь серьёзно увлекался идеей Круглого Стола, разве мог он устоять перед искушением найти ритуальную чашу или какую-нибудь церковную дарохранительницу, воспетую в стольких романах и якобы обладающую необычными свойствами?

— Николай Яковлевич, но ведь не на пустом же месте всё это возникло, — робко вступила в разговор Ира. — Что-то обязательно стоит за всеми этими легендами. Может, какой-нибудь ритуальный кельтский котёл, где варили дурман-траву?

— Да вот он, тот самый котелок! — воскликнул Замятин и постучал ладонью по рельефному боку стоявшего на столе котла. — Это именно тот котёл, который был украден из Дома Круглого Стола и на поиски которого отправились лучшие воины Артура… Вообще-то котлов было много. Но дело не в каком-то конкретном котле и даже не в котле вообще. Котёл считался священным по той причине, что из него поили во время главных праздников, особенно во время Самайна, специальными галлюциногенными отварами. И тут, Ирина, вы на сто процентов правы, говоря о дурман-траве. Самайн был праздником, когда встречался мир живых, то есть плотный мир, с миром теней, тонким и невидимым. И в этот день можно было узнать то, что в остальное время было закрыто для простого смертного. Можно было получить откровения, величайшие знания. А когда котёл исчез, люди бросились искать его, считая, что именно эта посудина является носителем истины. Народ предпочитает верить не в Бога, а в вещи, приписывая им божественную силу. Потому-то и начались поиски священного котелка. Затем стали появляться один за другим всевозможные рассказы о похождениях рыцарей. А потом эти истории смешались с историями о поисках откровения, за которым многие мужчины в древности отправлялись в глухие леса и пещеры, превращаясь в отшельников. Всегда одно накладывается на другое, в результате чего рождается химера… Грааль — всего лишь символ. Символ величайшего знания. Символ постижения истины. Где-то Грааль назван чашей, где-то — камнем. Алхимики искали философский камень, это — тот же Грааль, prima materia. Алхимики пытались нащупать некую одушевлённую материальность, то есть знания, живущие вне человека, знания космические, божественные — называйте это как угодно. А в книгах примитивные переписчики начертали просто — «философский камень». Но Грааль — не камень и не чаша. Это олицетворение истины. Все мы стремимся к ней: одни открыто, другие неосознанно. Вспомните, как в мифическом замке Грааля попавшие туда рыцари всегда были окружены изобилием: Грааль давал им всё, что они желали есть и пить, сосуды на столе вновь и вновь наполнялись, но никто не видел источника этого чуда. Никто никогда не видит самого Грааля, потому что его невозможно увидеть. Грааль — символ самой природы знаний, способной одарить нас любыми благами. Это символ Бога. Познаешь божественную суть бытия — найдёшь Грааль.

Гуревич молча посмотрел на профессора и протянул руку Ире. Девушка сжала её и прильнула к молодому человеку всем телом. Казалось, их обоих охватило оцепенение.

— Друзья мои, что с вами? — спросил Замятин.

— Мне почему-то вдруг стало грустно, — призналась Ира. — Вот тут, в груди, всё свернулось, похолодело.

— Вот это зря. Холод — плохой знак.

— Не пугайте, Николай Яковлевич, — печально проговорила девушка.

— Что вы, милая! Я не из тех, кто любит пугать. Я проповедую только счастье, потому что в жизни нет ничего, кроме счастья. Надо лишь уметь понять это.

— Что вы такое говорите, Николай Яковлевич! — Гуревич возмущённо взмахнул рукой и нахмурился. — Какое счастье вы видите вокруг? Мы, люди увлечённые, ещё можем спрятаться от окружающего мира в своём любимом деле, но остальные-то как? Они ведь остаются лицом к лицу со всей мерзостью, которая окружает нас. Вы бы ещё сказали, что мир вполне гармоничен.

— Мир действительно гармоничен, Леонид Степанович. Он не может не быть гармоничным.

— А война?

— Это одно из качеств нашей жизни. Можно и без войны, но тогда будут катаклизмы, иные всевозможные катастрофы в результате человеческой деятельности. Видите ли, боль — это одна из составных частей нашего бытия. Я не говорю о том, что к ней надо стремиться, но понимать её природу просто необходимо. Горький вкус перца ничуть не хуже сладкого вкуса сахара. Но каждому есть своё место. Нужен холод, нужно и тепло. Это разные качества нашей жизни. В этом и заключается гармония. Человеку нужно лишь научиться пользоваться этими качествами. А вот этого-то люди и не умеют. Люди хотят испытать определённый вкус жизни, но не умеют сделать правильный шаг, ведут себя неверно, поэтому творят чёрт знает что.

Гуревич недоумённо смотрел на Замятина. Лицо профессора сделалось другим, незнакомым. Перед Леонидом стоял человек с низко опущенными надбровными дугами, огромным лбом, нависшим мясистым носом. На коже пропечатывались вытатуированные узоры. А воздух вокруг головы профессора густился каким-то сизым облаком. Гуревич вздрогнул, и видение пропало. Возле него был прежний Николай Яковлевич, но без улыбки на лице.

— Николай Яковлевич, — Гуревич испуганно коснулся руки профессора, — вам нехорошо?

— Всё в порядке. — Замятин опять улыбнулся.

— А мне, знаете, такое померещилось…

Леонид замолчал и перевёл взгляд на Иру. Девушка продолжала молча смотреть на Замятина. Казалось, она тоже видела что-то невероятное. В её глазах дрожали слёзы.

— Всё в порядке, господин де Бриен, — тихо проговорил Замятин, продолжая задумчиво улыбаться.

— Простите, Николай Яковлевич, я не расслышал, что вы сказали? — спросил Леонид.

— О чём вам говорит имя Жак де Бриен?

— Жак де Бриен? Пожалуй, не встречал этого имени.

— Встречали, мой друг, встречали… Просто вы запамятовали. Такое случается, — улыбка Замятина сделалась почти радостной.

— Почему вы так уверены, Николай Яковлевич? — растерялся Гуревич и опять взглянул на девушку. — Почему я должен знать это имя? Он оставил какие-то труды, с которыми я непременно должен был познакомиться?

— Он оставил труды, — согласился профессор.

— Вы хотите сказать, что я их читал, но забыл его имя? Это вряд ли…

— Дорогой Леонид Степанович, неужели вы… — Замятин дружески обнял своего ученика, — неужели вы совсем ничего не понимаете? Вы же верите мне, верно?

— Верю стопроцентно.

— Тогда поверьте, что вы знаете это имя.

— Знаю, но не помню? Такого просто не может быть, — засмеялся Леонид.

— Не помните, потому что вы не помните всю ту жизнь.

— Какую жизнь?

— Вашу жизнь в те времена…

— Не понимаю, о чём вы говорите, Николай Яковлевич.

— О реинкарнации… Вы жили в ту эпоху. И не надо таращиться на меня. Вы же только что сказали, что верите мне.

— Верить-то я верю, но реинкарнация… Это уж чересчур… Переселение душ?

— Ещё раз спрашиваю вас: вы мне верите?

— Да, Николай Яковлевич.

— Стало быть, вы должны согласиться с моим утверждением, что реинкарнация существует, верно? В таком случае поверьте и в то, что труды Жака де Бриена написали вы.

— Что? — Гуревич никак не мог понять, насколько серьёзен был в ту минуту профессор.

— Это означает, что когда-то вы были де Бриеном. Вот вам мой ответ.

— Как так?

— Я только что увидел это… Поверьте, Жак был талантливым поэтом. С ним не мог сравниться никто в области сочинительства…

— В области сочинительства? — Гуревич поморщился. — Николай Яковлевич, это звучит как-то пошловато.

— Вы позволяете себе принижать значение чужого труда. Сочинители — великие люди. Они порой умеют открывать то, чего не видят сильно подкованные учёные мужи… Вам выпал шанс сравнить одно с другим… Впрочем, вижу, что вас это не увлекает. Ладно… Оставайтесь и целуйтесь на здоровье.

— Николай Яковлевич…

— Да что вы в самом деле! — воскликнул профессор. — Уж если я способен видеть прошлое, то в настоящем как-нибудь тоже смыслю кое-что. — Замятин повернулся в девушке. — Я на вас очень рассчитываю.

— В каком смысле?

— В смысле возложенных на вас задач. — Профессор подмигнул Ирине.

Она вежливо улыбнулась, но в глазах её застыло недоумение.

— Николай Яковлевич, — пролепетала она.

— Пока всё хорошо, милочка. Следуйте зову сердца. Вслушивайтесь в себя… Кому-то передаются деревянные амулеты Артура, а кто-то наследует душу. Что лучше?

Она растерянно перевела взгляд на Леонида.

— Вы поймёте меня чуть позже, голубушка, — легонько потрепал её по плечу профессор и направился к двери. — А котёл этот чудесен, просто великолепен! И вы оба постарайтесь приглядеться к нему, дорогие мои. Для каждого из вас это очень важно!

* * *

Придя домой, Николай Яковлевич сбросил башмаки, снял плащ и нащупал мягкие тапочки. В квартире уже царили сумерки. Профессор снял плащ и нащупал ногами мятые тапочки. Ноздри привычно втянули запах пыли, витавший вокруг стеллажей, плотно забитых книгами. Книги поднимались от пола до самого потолка, некоторые тускло поблёскивали золотыми тиснениями, потрёпанные годами тряпичные корешки, виднелись и гордые кожаные переплёты массивных старинных изданий, и новенькие книжечки в лаковых обёртках, ощущавшие себя явно не на своём месте среди изданий, прошедших испытание временем.

Миновав длинный коридор, Замятин очутился в своём кабинете, тоже сплошь заставленном книгами. Возле окна стоял массивный письменный стол, переживший, похоже, не одно столетие. Между кипами лежавших на столе бумаг стояла фотография античной женской головки, вырезанной из мрамора. Профессор присел на придвинутое к столу кресло, на подлокотнике которого висел синий стёганый халат, и посмотрел на фотографию.

— Сегодня хороший день, Лидия[23], — проговорил он, обращаясь к безучастному женскому лику. — Я видел котёл Мерддина. Знаю, тебе не понять моей радости. Ты и в прошлом не понимала, кто я такой. Мы жили вместе, я даже любил тебя… Скольких женщин я обнимал, скольким говорил нежные слова, однако лишь ты осталась в моей душе. Я не вспоминаю даже про Эльфию, хотя мы были сильно привязаны друг к другу. Настолько сильно, что я почувствовал её присутствие, когда она была уже мёртвой… в теле Энотеи-Певицы… И всё же я не вспоминаю её. Мои мысли возвращаются лишь к тебе. Ты сыграла свою небольшую роль в моей непростой игре… Сейчас ты живёшь недалеко от меня, но даже не догадываешься о твоём прошлом. Ты молода, ещё совсем девочка… Как знать, пересекутся ли наши пути вновь? Я мог бы пойти к тебе, но… Зачем? Если всё сложится, как я задумал, то вскоре мне удастся достигнуть поставленной цели. Если только моя дочь не спутает карты. И если Ирина сумеет порвать путы времени… Да, сначала нужно разобраться с Ириной. Рисунок её жизней имеет важнейшее значение для составления узора…

Профессор нежно коснулся фотографии.

— Да, я уже близок к цели… Может, лет через десять я сложу окончательный магический узор и мне откроется Истина…

Он улыбнулся.

— Я, Амрит, известный как Нарушитель, переиграл на сегодняшний день всех… Почти переиграл…

Он поднялся и твёрдым шагом направился на кухню, чтобы приготовить чай. В коробке, где хранилась заварка, ничего не оказалось. Несколько лет назад умерла жена Замятина, и дочка Наташа росла в основном под присмотром тётки, часто гостила у неё, иногда пропадая там недели по две. Вот и теперь Наташи не было дома. Впрочем, на неё, десятилетнюю девчушку, Замятин не рассчитывал в хозяйстве. Раз в неделю к нему приходила домработница, прибирала немного, стирала и гладила бельё, варила здоровенную кастрюлю борща, закупала хлеб с сыром. А Наташа привозила от тётки пакеты с конфетами и печеньем к чаю, и поглощала все сладости сама.

Николай Яковлевич заглянул в заварной чайник: там ещё оставалось немного тёмной жидкости.

— Ну и славно. Много ли нужно старику?

Он застыл на несколько секунд, провалившись в свои мысли.

— Много ли нужно? — повторил он. — Прежде всего развязать узел событий. Очень уж они помешали мне своими любовными делами, просто с ума посходили… Эх, Ира, глупышка… Ведала бы ты о своём прошлом… Какие могучие фигуры стояли рядом с тобой! Артур, Мерддин, Ван Хель, а ты… Ты всё только портила мне. Я ошибся, сделав ставку на тебя… Или же Коллегия что-то сделала, дабы те далёкие коридоры событий не выстроились нужным рисунком… Но я одолею всех! Я буду первым из Коллегии, кто добьётся права дойти до высшего знания! Я буду первым. Возможно, я буду единственным…