Россия, 1995 год

Россия, 1995 год

Гепатит оказался механическим повреждением печени, вирусы не были обнаружены, и после выздоровления началась обычная жизнь. К родителям вернуться я не мог: там сразу же начинал буквально сходить с ума. Пришлось жить у друзей.

Елена Ивановна не проявляла интереса к моей жизни, да и мне больше хотелось жить надеждами надвигающейся весны, а не проблемами уходящей зимы.

Но весна принесла горечь. Никогда не знал, что такое депрессия, а тут душа буквально рыдала и стенала, заставляя искать причину этого горя. В чём оно?

Постепенно я стал замечать за собой признаки беспричинных омрачений сознания, когда, сам не зная почему, впадал в состояние крайней тоски или даже черноты жизни, но потом всё выравнивалось. Но каждый следующий месяц приносил большую тоску, чем предыдущий, и к лету моё психическое состояние оставляло желать лучшего.

Хуже другое: я стал «терять» себя. На фоне депрессивного состояния понимание себя как целостной личности стало отходить на второй план, и часто я с ужасом понимал, что ощущаю себя не как та личность, которой себя всегда считал, а … ну, например, как человек, на которого я в тот момент смотрел. Причём, эти внезапные ассоциации себя с другими были такими полными, что я даже чувствовал перемены в своём теле, если человек был другой конституции, нежели я. Если он был тоньше или выше, я чувствовал себя именно таким. Если это была женщина, я чувствовал себя женщиной, и этот факт моей жизни меня уж никак не радовал: быть андрогином никак не входило в мои жизненные планы. До меня стало доходить, что это – распад личности: она умирает и бьётся в судорогах и конвульсиях, так что если ничего не делать, то сначала – в дурдом, а затем и в ящик. Но что делать?

Начались разные фобии, видения, сопровождаемые резкими всплесками эмоций; ну, в общем, «чердак поехал», как говорит народ, и сделать с этим было ничего нельзя: он (чердак) был сам по себе, а я – сам по себе, и ехал он совершенно независимо от моей воли.

Наступило лето, и друзья предложили мне большой компанией поехать на природу недели на три, в отпуск. Озёра «Селигер» славились своей магнетической силой и животворностью можжевельника с соснами - я согласился, не раздумывая.

На автобусе мы, сорок взрослых человек и три ребёнка, приехали на лодочную станцию, в течение двух часов оформили все документы, вместе с продуктами и палатками сели в лодки (десять четырёхвесельных баркасов) и отчалили по ровной водной глади куда-то вдаль.

Со мною в лодке были две женщины, муж одной из них, Сергей, и их ребёнок.

Отдых был замечательный! Каждый экипаж занимался кухней целый день, а на следующий день дежурство переходило к экипажу другой лодки. Проводник был опытный, ядро отряда составляли бывалые туристы, так что времени на всё хватало. Но у меня начались фобии. Я стал бояться воды. Она манила меня в свою глубину, и я шарахался от неё, как только мог. И всё это в самом озёрном крае России!

После трёх дней отдыха мой напарник Серёга, тридцатидвухлетний весёлый капитан милиции, всю ночь пил водку с каким-то новым знакомым и после пятой бутылки (столько пустых бутылок обнаружили утром удивлённые дежурные) заснул у костра. А когда проснулся, выяснилось, что он простыл. И не просто по-человечески – гландами, а не по-человечески: у него разболелся зуб. И даже не зуб, а уже практически сгнивший корень развалившегося зуба. Щеку разнесло, поднялась температура, и Серёга слёг. Он лежал и болел, болел и лежал. Он болел и лежал, пока мы снимались со стоянки, грузились в лодки и отчаливали на другую стоянку. Он болел, пока мы причаливали, и лежал, пока выгружались и ставили палатки. Он лежал, когда все ели, и даже в туалет до ближайшего дерева выползал на карачках. Анальгин ему не помогал, до ближайшего зубного врача было километров сто пятьдесят на вёслах, так что приходилось терпеть.

Нас в команде было двое – тех, кто умел снимать боль руками. Я и Анечка, «экстрасенс», всем своим внешним видом старавшаяся походить на «беленькую» из «АББА».

Мы старались помогать Серёге по очереди, каждые час-два сидя возле него с участливым видом по полчаса.

Серёге наши усилия помогали, но как только мы покидали пост, ему тут же становилось хуже. Слабость и температура стали его спутниками, и он угасал на глазах.

Мои фобии доставали меня и делали рассеянным. Сергей объяснял мне, что моё наложение рук отличается от анечкиного тем, что я постоянно отвлекаюсь на какие-то мысли, ток теряется, боль сразу возвращается. А раз так, то зачем тратить время? Я старался не отвлекаться, но депрессия давила: хотелось жалеть себя, хотя болел он.

Два дня на этой стоянке пролетели быстро, и вот мы опять снимали палатки, загружали лодки, а Серёга лежал на дне лодки на тюках с провизией и позволял мне грести всю дорогу вместо него, без перерыва. Сменить меня он не смог бы, даже если сильно этого желал: он и себя с трудом держал, не говоря уже о тяжёлых трёхметровых дубовых вёслах.

Переход был большой – семнадцать километров через широкий плёс, при сильном ветре и высокой волне. К концу перехода (а это четыре с половиной часа) я настолько выбился из сил, что, когда лодка уткнулась носом в берег новой стоянки, я просто упал и минут пять лежал ничком.

Придя в себя и уняв дрожь в руках, помог девушкам и участливым соседям разгрузить нашу лодку, поставил палатку и упал в неё с сильным желанием лежать часа два.

Место стоянки было удивительно красивым: сосны - насколько хватает взгляда, а под ними – кусты крупной черники. Чтобы поставить палатку, я минут десять ел чернику, чтобы раздавленные ягоды не испачкали материал моего походного дома.

Но совесть позвала меня в палатку к Сергею: он давно не принимал «прививку жизни» из моих ладоней, и боль стала сильно одолевать его ещё на половине пути, а сейчас, наверное, уже совсем доконала. Я оказался прав. Он лежал в палатке ничком, как мешок. Лоб был в испарине, температура градусов тридцать восемь, а то и больше.

Дрожащими от усталости руками я помог ему сесть и положил правую руку на раздутую щёку, а левую – на затылок.

Началась борьба с усталостью.

Во мне горело сильное желание помочь этому измождённому многодневной болью человеку - желание столь сильное и искреннее, сколь и бескорыстное. Но усталость брала своё, минут через десять я стал неспособным к сосредоточению и провалился в забытьё.

Всё ещё держа руки, я увидел сон, который был реальнее яви.

Что это было? Трудно сказать. Важно даже не то, что я видел в тот момент, а то, что я понимал. А понимал я многое.

Огненный шар, летящий над чёрной землёй… Я понял, что именно так нужно стремиться к Высшему – к совокупности всего святого и чистого, какое вообще только возможно на этой земле и над ней.

Человек в странной шапке, сидящий перед морем огня... Я понял, что таким бывает бесстрашие; что и мне надо быть таким бесстрашным, что и я так могу.

Несколько сменяющих друг друга картин поразили меня в самое сердце. Прошло несколько секунд, я был потрясён тем, как много смог узнать такого, что в совокупности можно назвать смыслом жизни! Причём не какой-то там жизни, а – Жизни, прекрасной в своей чистоте и стремительности и удивительной в своей цельности!

Зрение вернулось ко мне, я посмотрел на Серёгу и убрал руки.

Он выглядел не менее потрясённым, чем я. Глядя на меня непонимающим взглядом, он спросил:

- Что это было?

Видно было, что он волнуется и что нечто очень озадачило его.

- Трудно сказать… Долго рассказывать… А что?

Я был в себе и все еще осмысливал то, что понял. Весь мир был для меня теперь совершенно другим. От моих несовершенств и фобий не осталось и следа, моя душа была сильна, как тысячелетний дуб, и чиста, как омытое ливнем небо.

- Просто я перестал болеть.

Тут и меня проняло, я отвлёкся от своих мыслей:

- Это как???

- Ну, как если бы меня запихнули в огромный колокол… В голове сначала был гул, потом звон… А потом в челюсти… ну, во всех натруженных болью местах вдруг появилось такое облегчение… Как ты это сделал???

Я смотрел на него как баран на новые ворота, и тут до меня стало доходить: озарение, которое я испытал и которое занимало сейчас всю мою душу, как аромат распустившегося удивительного цветка, спасло моего друга, излечив его от болезни! Вот это да!

Мы вышли из палатки, пошли к костру. Все бродили где-то или отдыхали, и мы были одни среди всего этого великолепия. Было не жарко, пятый час вечера; середина июля дарила теплом небес и прохладой воды. Серёга изучал своё новое состояние, ощущения в челюсти, трогал лоб и с удивлением отмечал, что не только температура ушла, но даже слабость отошла на второй план. Он может идти!

Не удержавшись, Серёга вошёл по колено в воду, зажмурившись от удовольствия, через минуту вышел, сделал несколько взмахов топором, расколов пару чурок. Видно было, что от всего этого он получает несказанное удовольствие.

И тут я стал рассказывать. Я стал описывать моему другу увиденные картины и те смыслы, что они несли, и вообще всё моё теперешнее состояние, которое так же отличалось от прежнего, как и его. В нас обоих произошли удивительные, весьма ощутимые перемены в считанные минуты, и скорость и сила этих перемен удивляла обоих.

Выслушав мой рассказ, Сергей сказал:

- То есть получается, что твой альтруизм спас и тебя, и меня?

- Получается, что так.

- Значит, бескорыстие – это сила в этом мире?

Он выглядел глубоко изумленным.

- Значит, что так. Но сила стремления того шара ещё чище альтруизма.

- Быть устремлённым - значит быть выше альтруиста?

- Получается, что так. А ещё бесстрашие.

- Но ведь эти качества не человеческие…

- Но я же их понял. Значит, они могут быть и моими, и твоими…

- Да, ради этого стоит жить и умереть…

Мы стояли перед костром, глядя в огонь, удивленные и потрясенные, и слов не надо было, чтобы понять, что ни тени неискренности нет в словах обоих. В тот день я стал сильным, а Сергей – здоровым, и оба мы поняли что-то очень важное для себя.

В тот же вечер новость облетела лагерь. Пока Сергей болел, все сочувствовали ему, подбадривали, он же только устало улыбался одной половиной лица.

Теперь все хотели поговорить с ним, все подходили, участливо заглядывали в рот, удивленно щупали сдувшуюся щёку, безмерно удивлялись и тихонько обсуждали. Серёга рассказывал всем, как я его вылечил, и сам этому удивлялся вместе со всеми. Искренне и часто.

Так длилось пару часов перед ужином. Но потом все как-то замолчали и стали обходить эту тему, переводя разговор на другое.

Почему? Люди стали побаиваться меня, старались обходить стороной. Я сразу же почувствовал появившуюся стену отчуждения, но мне было не до них. Меня занимал другой вопрос.

Я почувствовал, что между моим ночным декабрьским кошмаром и сегодняшним чудом была связь. Какая? Это Озарение ещё теплилось во мне – как, бывает, теплятся угли после пожара. И в свете того необычного всепонимания я ощущал, что погружение в подземелье и ослепление духами воздуха – это было то, что происходило со мною последние семь месяцев. Я понимал, что явление Серафима соответствовало сегодняшнему озарению, а восхождение и достижение чудного Града – это то, что мне счастливо предстоит. Самое удивительное, что спокойствие, впервые обретённое мною за последние месяцы, делало мой внутренний мир похожим на состояние того богатыря в белой рубахе с огненным узором и горящим мечом. Я был полностью в сознании силы и спокоен, как гора. Что мне мнение людей? Так, суета сует…

Следующим утром – смена стоянки. Быстро собрав палатки и загрузив лодки, мы отчалили к самой удивительной стоянке Селигера – Серебряному озеру.

Находясь в своём мире, я на удивление чётко понимал многое, очень многое. В спокойствии этом было нечто от былинных богатырей и от Титанов древности.

«Никто не может уязвить тебя, а раз так, то зачем избегать Битв?»

«Ничто не может ранить тебя, а раз так, то где твоё бесстрашие?»

«Стремительность полёта стрелы – твоя суть. А раз так, то куда тебе спешить? Ты уже успел, как только помыслил дойти».

Так можно описать моё состояние.

Метрах в двадцати от нас спокойно шла лодка с Анечкой, она поглядывала на меня острым, быстрым взглядом, и я понимал: что-то нехорошее творится у неё на душе. Она что-то нервно говорила подругам (они были вчетвером на лодке). Те кивали и соглашались.

Часа через два мы прибыли. Усталости не было, спокойствие, как штиль на море, разлито было в душе, и, не торопясь, я начал обустраиваться. Тут бросилось в глаза, что все четыре женщины ходят с раздутыми от герпеса губами. Когда успели? Это у них эпидемия такая? А, какая разница...

К вечеру, перед ужином, ко мне подошла одна из них и поведала историю сегодняшнего дня.

- Ты знаешь, мы очень виноваты перед тобой… Ну, мы, экипаж нашей лодки…

- С чего так?

- Ну, Анечка очень болезненно отнеслась к тому, что не она, а ты вылечил Сергея.

- Понимаю…

- Пока мы плыли, она тебя всячески осуждала, мы соглашались… Результат - у нас у всех четырёх раздуло губы от герпеса…

- Ну, так и что?

- С Анечкой совсем плохо… она задыхается…

- От герпеса?

Мне было забавно: они осуждали меня, а теперь вот парламентёр приходит и всё это мне рассказывает с виноватым видом.

- Нет, у неё раздуло горло… герпес – это ерунда. А вот горло… Она задыхается и не может говорить, мы… боимся за неё, тут нет врачей.

Она чуть не плакала от унижения и от страха за жизнь подруги.

- А я тут при чём?

- Анечка сказала, что это оттого, что она на тебя напраслину возвела… Ну, в общем, она хочет извиниться…

- Мне это не надо…

- Помоги ей, а? Она же умрёт, вон шипит только…

Мне было смешно и неудобно. Сознание силы делало как бы отстранённым от всей этой жалкой человеческой суеты с наговорами и осуждениями… С другой стороны, умрёт ведь. А у неё ребёнок дома…

- Ладно, пусть приходит.

Через пять минут с виноватым, понурым видом она появилась в моей палатке.

- Ты поняла, что была не права?

- Ага.

Она действительно хрипела и слова сказать не могла. Ужас!

Мне стало жаль её.

- Садись ко мне боком и не двигайся.

Левая рука около затылка, правая ладонью вверх около горла.

Что мне делать? Известное дело, вспоминать Силу. Я сосредоточился и постарался вспомнить атмосферу того Озарения, которое царило вчера во мне. Получалось не очень, но некую стабильность я всё-таки ощутил. Почему-то вспомнились слова Будды:

«Знайте же, нищенствующие Бхикшу, что нет в вас постоянного принципа».

И лишь наставленный ученик, приобретая мудрость и говоря: «Я Есмъ», - знал, что он говорит.

Вот этот самый постоянный принцип, единственно верный в море человеческого естества, я смог уловить в тот момент. Я зафиксировал это воспоминание-ощущение в сознании и остановил течение ума: Сила позволяла мне теперь делать это без труда.

Я увидел тёмное, почти чёрное небо, камыш у берега, колеблемый ветром, и молнию, пронзающую небо над камышом. В этот миг сознание постоянного принципа вспыхнуло во мне, как та молния, и я понял, во всей серьёзности осознал, что Анечка излечилась. Так поняв, я сказал:

- Иди, ты здорова, и не повторяй своей глупости.

Она прокашлялась и уже вполне нормальным голосом сказала:

- Хорошо.

Мгновенно вернувшийся голос поразил её сверх всякой меры, и она, пятясь, быстренько выползла из палатки.

После этого мы больше не общались. Она старательно избегала меня, и, судя по тому, что голос у неё не пропадал, обо мне она не говорила.