Звезды — живые и мертвые

Звезды — живые и мертвые

Мысли о жизни, смерти, а тем более о бессмертии не так уж часто отягощают ум нормального среднестатистического человека. И это вполне понятно. Если бы было иначе, такой человек не мог бы считаться нормальным и среднестатистическим. А чтобы облегчить человеческую жизнь, в психике предусмотрено множество защитных барьеров и предохранителей: все, что выходит за рамки повседневного существования, все вызывающее замешательство и раздражение отторгается, вытесняется или, если уж увернуться от контакта с необычным нет никакой возможности, интерпретируется, объясняется приемлемым для «здравого смысла» образом.

Как я уже говорил в самом начале, естественное состояние ребенка до первого столкновения с проблемой смерти — это отсутствие самой идеи смерти, ощущение собственного бессмертия. Мыслей и концепций, связанных с бессмертием, у него, конечно, тоже нет — они и не требуются, ведь все разумеется само собой. «Смерть» — просто слово, абстракция, не имеющая к тебе никакого отношения. Чуждо детскому уму и «бессмертие» как отсутствие «смерти» — то, чего нет вовсе, не может и отсутствовать. Вполне достаточно чистого, не замутненного подобными категориями бытия. «Я есть, я не помню момента, когда меня не было, я буду всегда!»

«Нормальным» я не был даже в детстве. Мне часто снилась смерть. Кроме того, с пяти лет я проводил значительную часть времени в больнице и в морге, куда относил отцу обеды. Однажды, возвратившись оттуда домой, я в очередной раз задался вопросом, что такое смерть. Первой я озадачил свою мать. Выслушав ее долгое «объяснение» и совершенно им не впечатленный, я только спросил: «А зачем люди умирают?» Не получив вразумительного ответа, лишь отметил внутренне: «До чего же неуклюже меня каждый раз пытаются убедить в серьезности всяких нелепых выдумок!» Что ж, мне не стыдно признаться — я и сейчас считаю смерть второй по величине нелепостью. Второй — после бессмертия.

Поздно вечером, когда мы с отцом любовались звездным небом, я поделился своими соображениями. Он долго и весело смеялся, а потом спросил:

— Как по-твоему, звезды — живые или мертвые?

— Конечно, живые. Гляди, как они нам подмигивают! И если долго на них смотреть, то можно почувствовать, что они тоже смотрят на тебя.

— Ну, мигают-то они потому, что их свет проходит через воздух.

— Но они же смотрят!

— А дедушка с портрета в гостиной — он тоже на тебя смотрит?

— Да-а-а... Он ведь давно умер, да? Но все равно он смотрит, только по-другому.

— А звезды все одинаково смотрят?

Я почувствовал какой-то подвох в вопросе и начал внимательно вглядываться то в одну звезду, то в другую... Действительно, их было так много, что сначала, при первом взгляде, казалось, будто на тебя разом уставилась огромная толпа. Как зрители на стадионе. Лишь через некоторое время начинаешь замечать, что зрителей хоть и много, но среди них то тут, то там виднеются изображения, подделки. Как фотография президента в полный рост, в обнимку с которой предлагает сняться уличный фотограф. Или манекены в магазине одежды... Нет, от манекена или куклы другое ощущение — они никогда не были живыми. Манекен не смотрит! Он... как русский спутник, который сейчас медленно пролетел по небу. Или метеорит. Хоть он и светится — там не только нет жизни, но и не было и быть не могло.

Все это пронеслось у меня в голове за какую-то минуту.

— Папа, некоторых звезд там нет, там только их изображения, но они не мертвые, как дедушка, они другие...

Я думал, что отец опять начнет смеяться, но он стал очень серьезен.

— И как же ты это различаешь? — спросил он несколько напряженно.

— Я... их чувствую. Вот тут. — Я положил ладонь на живот. — А потом, если продолжаешь смотреть, то и здесь тоже, но уже иначе. — Я плавно поднял руку до середины лба. — А фотография дедушки или вон та маленькая звездочка сразу говорят: «Мы не такие, какими кажемся!»

Отец открыл рот и хотел что-то сказать, но в этот момент в дверях дома в прямоугольнике света возник темный силуэт моей мамы.

— Эй, астрономы! Пора чистить зубы и спать!

Больше мы к этому разговору не возвращались. Только много лет спустя я понял, о скольких вещах мы с отцом могли бы рассказать друг другу сколь многому научиться уже тогда. А сейчас в моих руках осталось лишь несколько тонких ниточек, связывающих нас. Одна из них — его дневник. Но об этом я расскажу позже.