Письмо 44

Письмо 44

М. – Синнету

Получено в Аллахабаде в феврале 1882 г.

Прежде чем мы обменяемся еще строкой, мы должны прийти к соглашению, мой импульсивный друг. Вы сперва должны мне крепко обещать никогда не судить ни о ком из нас, также о местонахождении или о чем-нибудь другом, имеющим отношение к "мифическим Братьям", высокого ли они роста или нет, толстые или тонкие, – не судить, основываясь на своем житейском опыте, или вы никогда не приблизитесь к Истине. До настоящего времени, поступая таким образом, вы только нарушали торжественную тишину моей вечерней трапезы несколько вечеров подряд и заставили мой змеевидный почерк, в связи с вашими писаниями и размышлениями над ними, преследовать меня даже во сне, ибо как бы по симпатической связи я чувствовал, что кто-то по ту сторону холмов дергает его за хвост. Почему вы так нетерпеливы? Впереди у вас целая жизнь, чтобы переписываться с нами; хотя пока темные тучи Дэва-Лока "Эклектика" опускаются за горизонт "Основного", переписка будет судорожной и ненадежной. Она даже может оборваться вследствие напряжения, сообщенного ей нашим чересчур интеллектуальным другом. Ои-Хаи, Рам Рам! Подумать, что наша мягкая критика по поводу памфлета, критика, сообщенная вами Хьюму-Сахибу, могла привести последнего к тому, что он убил нас одним ударом! Уничтожил, не давая нам времени пригласить священника или даже времени покаяться, очутиться живым, и все же так жестоко лишенным своего существования, право, печально, хотя и не совсем неожиданно. Но все это – наша собственная вина. Если бы мы вместо этого благоразумно послали бы восхитительный гимн в его адрес, мы бы теперь были живы и хорошо бы преуспели в здоровье и силе – если не в мудрости – на долгие годы и, находя в нем своего Вед-Виаса, чтобы воспевать оккультную отвагу Кришны и Арджуны на опустошенных берегах Цзам-Па. Теперь, хотя мы мертвы и высушены, я все же могу использовать несколько минут своего времени, чтобы написать вам, в качестве бхута, на самом лучшем английском языке, который я нахожу лежащим праздно в мозгу моего друга, где я также нахожу в клетках памяти фосфоресцирующую мысль о коротком письме, которое нужно послать редактору "Пионера", чтобы успокоить его английское нетерпение. Друг моего друга К. Х. не забыл вас; К. Х. не намеревается порывать с вами, если только Хьюм-Сахиб не испортит положение до того, что уже нельзя будет исправить. И с чего бы он стал это делать? Вы сделали все, что могли, и это как раз столько, сколько мы когда-либо намереваемся от кого-либо требовать. А теперь мы будем разговаривать.

Вы должны вполне отложить в сторону личный элемент, если вы хотите продвинуться в изучении оккультизма, и – на некоторое время – даже самого себя. Поймите, мой друг, что общественные связи имеют малое (если вообще имеют) влияние на любого истинного адепта при исполнении им своего долга. По мере того, как он поднимается к совершенному адептству, прихоти и антипатии его прежнего Я ослабляются (как К. Х. в основном вам объяснил), он вбирает в себя весь род человеческий и рассматривает его в массе. Ваш случай – исключительный. Вы насильно приблизились к нему и атаковали позицию с такой силой и интенсивностью своих чувств к нему, и раз он принял, он должен нести последствия в будущем. Однако вопрос для него не в том, каким может быть видимый Синнет, каковы его побуждения, его мирские неудачи и успехи, его уменьшившееся или неуменьшившееся уважение к нему. С видимым человеком нам нечего делать. Он для нас только завеса, скрывающая от глаз профана то другое Я, в эволюции которого мы заинтересованы. В своем внешнем рупа делайте, что хотите, думайте, что хотите, только когда последствия этого добровольного действия станут видны на теле нашего корреспондента, – тогда наш долг это заметить.

Мы ни довольны, ни недовольны тем, что вас не было на Бомбейском собрании. Если бы вы пошли, было бы лучше в смысле вашей "заслуги", а так как вы не пошли, то вы потеряли это маленькое очко. Я не мог и не имел никакого права как-либо повлиять на вас именно потому, что вы не ученик. Это было испытание, очень маленькое испытание, хотя оно показалось вам довольно важным, заставив вас думать об "интересах жены и детей". У вас таких испытаний будет много, ибо хотя вы никогда не были учеником, мы все же не оказываем доверия даже корреспондентам и "протеже" чье благоразумие и мужество духа хорошенько не проверены. Вы являетесь жертвой майи. Долгая у вас будет борьба, чтобы сорвать эти "катаракты" и видеть вещи, как они есть. Хьюм-Сахиб для вас – майя такая же великая, как и всякая другая. Вы видите только нагромождения его плоти и костей, его официальную личность, его интеллект и влияние. Что такое они для его истинного Я, которого вы не можете видеть? Какое отношение имеет его способность блистать в дурбаре или в качестве предводителя ученого общества к его годности к оккультному исследованию или его состоянию быть достойным доверия, чтобы хранить наши секреты? Если бы мы захотели что-нибудь о нашей жизни и работе довести до общего сведения, разве колонки "Теософа" не открыты для нас? Почему мы должны просачивать факты через него, чтобы он их приправлял для публичной еды приправами тошнотворных сомнений и едкого сарказма, способного привести в смятение публичное чрево? Для него нет ничего священного ни внутри, ни вне оккультизма. У него темперамент убийцы птиц и убийцы веры. Он принес бы в жертву собственную плоть и кровь также без угрызений совести, как поющую птичку; он бы высушил вас самого и нас, К. Х. и "милую Старую Леди" и заставил бы нас всех исходить кровью насмерть под его скальпелем – если бы он мог – и притом с такой же легкостью, с какой он обращается с совой, он поместил бы нас в свой музей, навесив соответствующие ярлыки, после чего поместил бы некрологи о нас в "Случайной Дичи" для любителей. Нет, Сахиб! Наружный Хьюм настолько же отличается и превосходит внутреннего Хьюма, насколько наружный Синнет отличается и уступает образующемуся внутри "протеже". Знайте это и посадите последнего за наблюдение над редактором, чтобы он когда-нибудь не выкинул какого-либо трюка. Наша величайшая забота научить учеников не быть одураченными внешностью.

Как вас уже известил Дамодар через О., я вас не называю учеником; исследуйте ваше письмо, чтобы в этом убедиться. Я только шутя задал вопрос О., признает ли он в вас тот материал, из которого делают учеников. Вы лишь увидели, что у Беннета были немытые руки, нечищенные ногти, что он употреблял грубые слова и вообще для вас имел непривлекательный вид. Но если такого сорта вещи являются вашим критерием морального превосходства иди потенциальной силы, то сколько адептов или чудеса творящих лам выдержат в ваших глазах испытание? Это часть вашей слепоты. Если бы Беннету предстояло умереть в эту минуту – я применю христианскую фразеологию, чтобы вы лучше меня поняли – мало более горячих слез прольется из очей Ангела Смерти над другим таким многострадальным человеком, сколько их достанется на долю Беннета. Мало людей, которые так страдали, и несправедливо страдали – как он страдал; и мало людей, у кого более доброе, самоотверженное сердце. Это все; и немытый Беннет нравственно столько же выше джентльмена Хьюма, насколько вы выше вашего носителя.

Правильно то, что Е. П. Б. повторила вам: "Туземцы не замечают грубости Беннета, и К. Х. тоже туземец". Что я этим хотел сказать? Просто то, что наш Буддоподобный друг в состоянии рассмотреть сквозь слой лака строение дерева и внутри слизкой вонючей устрицы – "сокрытую бесценную жемчужину"! Б. – честный человек с искренним сердцем, кроме того обладает огромным нравственным мужеством, и мученик с ног до головы. Таких наш К. Х. любит, тогда как к таким, как Честерфилд и Грандисон, у него только презрение. Я полагаю, что снисхождение законченного "джентльмена" К. Х. к грубосотканному нечестивцу Беннету не более удивительно, чем известное снисхождение "джентльмена" Иисуса к проститутке Магдалине: существует моральный аромат так же, как физический, добрый друг. Видите ли, насколько правильно К. Х. прочел ваш характер, что он не послал к вам для разговора юноши из Лахора без переодевания. Сладкая мякоть апельсина скрыта под его кожей, Сахиб; попытайтесь заглянуть вовнутрь футляров, чтобы увидеть драгоценности, и не доверяйте тем, которые выставлены на крышке; я опять говорю: этот человек – честный и очень серьезный, он не совсем ангел – тех нужно искать в модных церквах, на вечерах в аристократических особняках, в театрах и клубах и в других такого рода святилищах, но так как ангелы находятся вне нашей космогонии, то мы рады помощи даже от честных и мужественных, хотя и "грязных" людей.

Все это я говорю вам безо всякой злобы и горечи, как вы ошибочно предполагаете. Вы сделали успехи в течение прошлого года и поэтому стали ближе к нам; вследствие этого я и говорю с вами, как с другом, кого я надеюсь, в конце концов, обратить в наш образ мышления. Ваш энтузиазм к нашему мышлению имеет в себе оттенок эгоистичности; даже ваше чувство к К. Х. имеет смешанный характер, все же – вы ближе. Только вы слишком доверяли Хьюму и начали не доверять ему слишком поздно, и теперь его плохая карма реагирует на вашу карму вам во вред. Ваша дружеская нескромность в отношении секретов, доверенных вам одному со стороны Е. П. Б., является причиной, следствиями явились его опрометчивые опубликования. Боюсь, что это зачтется вам против. Будьте умнее в дальнейшем. Если нашим правилом является быть сдержанным в доверии, то это потому, что нас учат с самого начала, что каждый человек персонально ответственен перед Законом Возмездия за каждое слово, являющееся его добровольным произведением. Мистер Хьюм, разумеется, назвал бы это иезуитством.

Также старайтесь прорваться через ту великую майю, против которой изучающие оккультизм предупреждаются своими Учителями по всему миру, – через жажду феноменов. Подобно жажде к напиткам или опиуму, она растет по мере удовлетворения. Спириты опьянены этим, они – тауматургические пьяницы. Если вы не можете чувствовать себя счастливым без феноменов, вы никогда не научитесь нашей философии. Если вы нуждаетесь в здоровой философской мысли и ею удовлетворитесь, будем переписываться. Я говорю вам великую истину, что если вы, подобно вашему автору притчей Соломону, изберете лишь мудрость, то все остальное будет приложено своевременно. Сила наших метафизических истин от того не прибавляется, что наши письма падают из пространства к вам на колени или появляются под вашей подушкой. Если наша философия неправильна, то чудо не сделает ее правильной. Вместите это в ваше сознание и будем разговаривать, как разумные люди. Почему нам надо заниматься игрушками, разве у нас не выросли бороды?

А теперь время прекратить мое бичующее писательство и таким образом освободить вас от одного задания. Да – ваша "космогония"! Ну, добрый друг, ваша космогония находится между листами моей Худака Патха (моей фамильной Библии), и, производя чрезвычайное усилие, я попытаюсь ответить на нее, как только я освобожусь, ибо сейчас я на дежурстве. То, что вы избрали, – задача всей жизни, и как-то вместо обобщений вы всегда ухитряетесь задерживаться на тех деталях, которые доказать наиболее трудно начинающему. Примите предупреждение, мой добрый Сахиб. Задача трудна, и К. Х., в память прошедших времен, когда он любил цитировать поэтов, просит меня закончить мое письмо следующими строками в ваш адрес:

– Разве дорога все время вьется в гору и в гору?

– Да, до самого конца.

– Разве путь дневной займет весь долгий день?

– С утра и до вечера, мой друг.

Знание для ума подобно пище для тела, предназначено для питания и помощи росту, но требуется, чтобы оно было хорошо переварено; и чем тщательнее и медленнее этот процесс осуществляется, тем лучше для тела и ума.

Я видел Олькотта и проинструктировал его, что он должен сказать нашему мудрствующему в Симле. Если Е. П. Б. ударится в эпистолярные объяснения с ним, остановите ее, так как О. покроет все. У меня нет времени присмотреть за нею, но я заставил ее обещать никогда не писать ему, предварительно не показавши письмо вам.

Приветствую, Ваш М.